Глава 8

А на следующий день я пыхтел вместе с поездом на Мидлендс и, сидя напротив одного из тех неизбежных духовных лиц, читающих «Таймс» (который оставляет за собой место напротив пассажира в любом пустом купе первого класса, и который, как все мы знаем, вполне возможно, и есть сам бог), наблюдал печальную, убогую историйку, раскручивающуюся на телеграфных проводах. Больше мне нечем было занять мысли после тряского ланча, поскольку я устыдился читать купленные мною низкопробные журнальчики в присутствии духовного лица, читающего «Таймс».

Накануне я отверг Уинтерботтома и Имогену, или был отвергнут ими после золотистого цыпленка и блинчиков – сытые, хмельные от пива и портера, они по всем признакам (поглаживание ножки под столом, многозначительные рукопожатия, бесстыжие взгляды, губы в бессмысленной улыбке) желали теперь только одного – вместе отправиться в койку. Я же, кормилец, меценат, раздающий чеки, удалился, как мрачный Пандар, протянув Имогене пару фунтов на первый случай, прежде чем утром откроются банки. Они ничего больше не рассказали об истории своей любви, кроме того, что плавало на поверхности, но я и сам все видел предельно ясно. Элис втянула Уинтерботтома в игру без всякого труда, сразу почуяв в Имогене свойства, пред которыми он не устоит, поскольку прежде она сама сразила его теми же свойствами. Но ей следовало учитывать, что Уинтерботтом предпочитал сонаты секстетам и что в любом случае секстет – слишком большой ансамбль для исполнения этой беспечной музычки выходных. Так что вскоре сонату стали играть в одной комнате, а квартет – в другой. А потом в один прекрасный день исполнители сонаты решили, что играют вполне прилично, чтобы считаться профессионалами, сложили ноты и один переносной инструмент в футляр и отправились в большой мир. Так и должно было случиться.

Поезд протащился через предполуденное время к подлинному полудню закрытых пабов и станционных баров. Священник напротив, огромный мужчина лет шестидесяти, вдруг довольно громко засмеялся чему-то в «Таймс», чему-то настолько хорошему, что читать дальше в этих сующих во все свой длинный нос колонках явно было бы уже скучно, так что он отложил зашуршавшую, словно юбка, газету на сиденье рядом. Я слабо ему улыбнулся, ерзая на припрятанных журналах. Он чуть кивнул и, до того читавший невооруженным глазом, надел очки и зевнул, уставившись на пейзаж за окном. Три внезапно возникших «О», подобных трем сферам на вывеске ломбарда – очки и открытый рот, – напомнили мне о Селвине, и я заговорил. Я спросил его:

– А каков, сэр, ваш взгляд на мораль в современном мире?

Вроде бы это честная постановка профессионального вопроса. Служитель божий сначала взглянул подозрительно, потом – снисходительно и сказал, обращаясь к полу и кончику моей сигареты:

– Мой взгляд на мораль – это ортодоксальный христианский взгляд. Вы говорите: «в мире». Но ведь нет морали вне мира? И добавляете: «современный». Но разве добро и зло меняются со временем?

В голосе его звучали пугающе-изысканные нотки, характерные для жителей юго-западных графств.

– Бессмысленный вопрос, – продолжал он, откашлялся с глубоким довольством, улыбнувшись проплывающим мимо серым акрам, словно те были его собственностью, и повернулся ко мне с дополнением, – если мне позволено это сказать.

– Конечно, конечно, – сказал я. – В конце концов, это же ваша работа – порицать и назидать.

И сразу безо всякого стыда я обрел способность извлечь из-под задницы один из моих недостойных журналов, купленных в киоске. На обложке красовалась девушка в чулочках на поясе и черном нижнем белье, она стояла на коленях, глупо улыбаясь небесам и предлагая им же груди, жертву приемлемую. Я начал читать статью о выкидных ножах. Служитель божий кашлянул, наклонился ко мне и сказал:

– Касательно морали. Вы, наверное, ожидали, – в терпеливом доброжелательном внимании я поднял глаза от выкидных ножей, – ожидали, что я скажу, что наше время аморально, как никогда, потому что, конечно, людей в мире стало больше, чем когда-либо. Но я так не скажу. Конечно, зла совершается больше, но зло – понятие не арифметическое, в конце концов. Это явление духовное и не подлежит измерениям.

– Значит, – откликнулся я, – зла сейчас не больше, чем когда Каин и Авель были молодыми здоровяками?

– Нет. Ну в известном смысле – нет. Просто это должно быть осознанно. Должно обрасти плотью. Со временем.

– Должно, почему должно?

– Мой дорогой сэр… – Он наклонился еще ближе.

Скоро мы оказались средь жаркого теологического диспута, в котором он цитировал мне Аквината, и Августина, и Оригена, а в придачу Пьера Абеляра и Юлиану Норвичскую, и «Облако Неведения». Он разбирался во всем этом, ей-богу, но и это не помогло втиснуть Уинтерботтома и Имогену в моральный пейзаж. Я отчетливо видел, по мере того как поезд притормаживал на моей станции, что если они и грешили, то только против постоянства. Почему тогда я должен чувствовать себя таким праведно оскорбленным? Священник, ехавший дальше к северу, просто попрощался вежливым «Доброго вам дня», снова погружаясь в шуршащую, как юбка, «Таймс», пока я выходил со своими сумками и журналами. Когда поезд тронулся, я уже знал, что священник этот исчезнет в небесном эфире – медленно, но верно, провалившись в какую-то временную или пространственную дыру, чтобы потом снова оказаться лицом к лицу с каким-нибудь пассажиром в прежде совершенно пустом купе первого класса.

Один из моих саквояжей был отнят у меня крепкой рукой, и я услышал голос:

– Мистер Денхэм, наконец-то вы здесь. Я встречал все поезда сегодня, и вот наконец вознагражден.

Это был мистер Радж из Коломбо – белоснежный набор зубов на фоне молочного шоколада, обведенного синей каемкой от холода.

– Нет, – сказал он, – не то чтобы я зря терял время. Я задавал многим ожидающим поезда путешественникам вопросы касательно межрасовых отношений и сделал обширные записи их ответов.

– О, – сказал я, – я думал, мы договорились…

– Да-да, – сказал мистер Радж, одетый на этот раз в шикарное теплое пальто коричного, как мне показалось, цвета, – вечером. Я вспомнил. Я уже провел рекогносцировку заведения, упомянутого вами у гостиничного лифта в Лондоне, и даже отрекомендовался вашим другом хозяину трактира и его супруге, и более того – был радушно ими принят. Я также навестил этого почтенного старца, вашего отца, который сначала решил, что я хочу продать ему ковер. – Мистер Радж просветил его по сему случаю и порекомендовал отличные лекарства от кашля, который, боюсь, весьма докучает ему. – Как видите, молодой господин Денхэм, я не прохлаждался тут попусту.

Я пронзил его надменным взглядом старого колониального торговца, но он использовал это «молодой господин» достаточно осознанно, чтобы принять мой взгляд без обид. И вот я стоял на холодной платформе у пыхтящего поезда, держа одну сумку и журналы, пока мистер Радж улыбался и улыбался, осторожно помахивая другой сумкой, я стоял – и просто не знал, что делать. Привокзальный бар уже закрылся, зимний полдень зиял железной пастью, и вот вам мистер Радж, привратник у любой двери, которую я пожелал бы открыть.

– Ладно, – сказал я. – Пошли выпьем в «Гиппогрифе».

– Я всецело в вашем распоряжении, мистер Денхэм. Позвольте мне понести и другую сумку, сэр, или по крайней мере эту охапку материалов для чтения.

Он чувствовал себя со мной достаточно свободно, чтобы пародировать туземного носильщика из давних времен. Поезд уже был готов к движению на север, и пар клубился подобно спецэффектам в постановке «Фауста», поршни работали, разгоняясь для финальных фрикций. Мы прошли мимо начальника станции и телеграфа, и ресторана, и мимо кальварий, поднялись по ступенькам на мост, перешли его, направляясь к улепленным рекламой стенам, и добрались до такси, которое мистер Радж приветствовал взмахом тонкой руки и зубастой улыбкой.

– Только одно омрачает мое счастье, мистер Денхэм, в этом великом и цветущем провинциальном городе, а именно – трудности с обретением ночлега сообразно моему статусу. Меня отсылали на захудалые улицы, где негры из Вест-Индии скандалят и предаются пьяному разгулу в общественных пристанищах, и это непристойно. Ваши друзья, хозяин и его леди, владеющие трактиром, коих я попросил принять меня, с сожалением отказали. Вашего отца я тоже обременил просьбой приютить меня, но он заявил, что вторая спальня предназначена для ваших частых приездов. Но, мистер Денхэм, у меня нет ни малейшего возражения против того, чтобы разделить ночлег с вами, и потом, когда вы будете отсутствовать, я могу хранить тепло постели.

Он тепло улыбнулся. Я постарался улыбнуться в ответ, помня о камнях на зубах около десен и о пятнах от табака ниже, и сказал:

– Мы подыщем вам что-нибудь соответствующее вашему статусу.

Теперь мистер Радж величественно раскинулся на сиденье. Крылья его носа затрепетали от гордости, а сам он направо и налево расточал улыбки прохожим на тротуарах.

Вскоре мы доехали до «Гиппогрифа», и мистер Радж суетливо вышел из машины с моим багажом, словно компаньон на жалованье, и принялся торговаться с шофером, к моему стыду, обзывая его мошенником и грабителем. Шофер сказал:

– Я не люблю, когда меня вот так обзывает черномазый. Отправляйтесь в свою страну и там и сидите, там вам самое место.

Я отдал шоферу пять шиллингов и подмигнул ему, но он этого не заметил. Когда такси отъехало, мистер Радж сказал:

– Теперь вы видите здешние трудности, которые до́лжно проанализировать с научной точностью. Расовое предубеждение, кажется, весьма распространено в среде водителей такси.

Я предложил не перестающему говорить мистеру Раджу проследовать за мной в адское жерло клуба «Гиппогриф». Лицо управляющего Мэннинга объявилось в застекленной дверной дыре, кивнуло, скорчило мину, заметив моего говорливого спутника, и исчезло одновременно со щелчком открывающегося замка. Мы вошли. Розовый полумрак, музыкальный автомат, пара танцующих, обвивающая руками шею и талию соответственно. Элис Стылозадая, в девичестве Нахер – за стойкой бара. А у стойки, первый в унынии, а второй – чуть не плача, сидят поэт Эверетт и карибский певец калипсо.

– Как приятно, – заулыбался мистер Радж, – типично английская картинка.

– Вопрос в том, – причитал вест-индиец, – куда мы катимся, приятель? Я и моя жена – британские подданные. Мой ребенок тоже британский подданный. В таком случае справедливо ли, что британские подданные должны спать на улице?

Но Элис и Эверетт узнали меня и заговорили оба одновременно таким резким тоном, словно я в чем-то провинился перед ними. Я учтиво представил мистера Раджа. Эверетт устало произнес:

– Да-да, мистер Радж уже хорошо известен в редакции «Гермеса».

Элис спросила:

– Вы его видели, да? Вы же только что из Лондона. Ваш отец дал ему ваш адрес. Где они? Что происходит?

Она не потеряла ни сна, ни веса. Взгляд ее был ясен, волосы сияли, ее прекрасное полноватое тело облегало что-то элегантное, но скромное. Здесь, очевидно, присутствовала лишь одна персона, мистером Раджем доселе не виданная, и он восхитился ею своими сверкающими глазами, трепещущими ноздрями и всеми своими многочисленными зубами.

– Истинное воплощение, – сказал он, – красоты английской женщины.

Комплимент был пропущен мимо ушей.

– Давайте, – потребовала Элис, – рассказывайте, что происходит.

– Меня попросили навестить их, – ответил я. – Ему нужно зимнее пальто.

– И всё?

– Он сказал, что зла не держит и что денег послать не может.

– Пусть подавится своими деньгами, – едко сказала Элис.

– Похоже, что у него их вовсе нет, – сказал я. – Мне пришлось дать ему немного. Он хочет начать небольшой бизнес. А сейчас они живут, как бы это выразиться, в крайней нищете, я даже повел их пообедать.

– Я не думаю, – восторженно сказал мистер Радж, – что удостоился чести быть представленным должным образом.

– Где они живут? – спросил Эверетт. – Я не могу позволить. Просто не могу. В конце концов, она моя дочь.

Он отхлебнул темного эля. Я вспомнил, что тоже жажду. Благовоспитанно поинтересовался у мистера Раджа, чего бы ему хотелось.

– Что вы закажете, то и мне, мистер Денхэм.

Элис порывисто откупорила два темных эля и налила, приговаривая:

– Не может он содержать ее. А она – его.

– Я думаю, что она, скорее всего, сможет, знаете ли, – сказал я.

И Элис сказала, покусывая губку:

– Шлюшка.

– Довольно, – обиделся Эверетт, – я не хочу этого слышать. Да и кто вообще все это начал?

Элис повернулась к нему, поставив, не глядя, эль перед мистером Раджем – мистером Раджем, сказавшим:

– Благодарю вас тысячу раз, прекрасная дама.

– Неужели нельзя просто немного развлечься, без того, чтобы все вокруг принимали это всерьез? – спросила Элис.

Музыкальный ящик издал громкий джазовый «Аминь!» и сдох.

– Мы только хотели, – сказала Элис, слишком громко в наступившей вдруг тишине, – немножко повеселиться.

– Ну ладно, – сказал Мэннинг, появившись из гардеробной, одновременно служившей ему кабинетом, и похлопал по плечу вест-индского певца. – Спой-ка нам, парень.

– Как я могу петь, когда я бездомный? – ответил певец. – Вы могли бы петь, если бы оказались на улице?

Мистер Радж серьезно кивнул, глаза его улыбались. Он сказал:

– Меня самого отправили в обычную вест-индскую меблирашку. Я полагаю, что, возможно, лучше жить на улице, чем в таком месте.

– А вы сейчас, – спросил вдруг певец без всякой связи, – говорите как гражданин Британии? – Рука его сильнее сжала гитарный гриф. – Вы не похожи на британского подданного.

– Я гражданин Британского Содружества и бакалавр искусств, и здесь я, чтобы провести важное исследование касательно расовых отношений, – с достоинством ответствовал мистер Радж.

– Вы должны дать мне их адрес, – обратился Эверетт ко мне. – Я требую. Мне даже страшно подумать, что может случиться с бедной девочкой в Лондоне без гроша в кармане.

– Я дал им семьдесят семь фунтов, – сказал я.

Эверетт посмотрел на меня с сомнением, думая об «Избранном».

Вест-индиец все-таки уважил хозяина, сел на стул и запел:

– Что вы собираетесь делать? – спросил я Элис.

– Делать? – Она недоброжелательно уставилась на меня, вытирая бокал. – Я собираюсь разводиться, вот что я буду делать. И когда он приползет ко мне, то будет слишком поздно.

– Он говорит, это любовь, – сказал я.

– Любовь, – ухмыльнулась она, и томный голос над гитарой откликнулся эхом:

– А после развода?

Но она не ответила. В бар вошли двое, распахнутые пальто являли процветающие жилеты, один – со старомодной цепочкой от часов. Вошедшие благостно похохатывали в благостном розовом полумраке, и Элис одарила их радушной улыбкой барменши. Мистер Радж, который оживленно беседовал с мрачно кивающим Эвереттом, ликуя, повернулся к вновь прибывшим.

– Я еще, – воскликнул он, – не имел удовольствия встретить вас раньше! – Он объявил свое имя, происхождение, квалификацию и цель прибытия и настойчиво добавил: – Ваше неоценимое участие позволит мне получить полное представление о проблеме расовых взаимоотношений.

– Послушайте, – сказал один из пришельцев, – мы зашли сюда на минутку, чтобы выпить перед тем, как откроются бары. И ничего серьезного на уме у нас нет, не так ли, Роберт?

– Именно так, ничего. – Его спутник плеснул газировку в двойной виски.

– У вас нет желания обсудить важнейшую проблему, от которой может зависеть благосостояние и даже само существование цивилизованного мира?

– Не теперь, – сказал тот человек, который был не-Роберт. – Как-нибудь в другой раз.

– Следовательно, вы признаетесь в легкомыслии по отношению к важным глобальным проблемам?

– Как вам угодно, – подтвердил не-Роберт. Но прибавил: – Для туземца вы определенно хорошо говорите по-английски. Где это вы наловчились так выговаривать все эти зубодробильные слова?

– Вот что, – вмешался Мэннинг, приблизившись и неодобрительно хмурясь в мою сторону. Он положил руку на плечо мистера Раджа и сказал: – Сюда приходят поразвлечься, и все тут. Поразвлечься. Так ведут себя в Англии, знаете ли.

– Да, – кивнул в ответ мистер Радж, – я понимаю, понимаю.

Карибская песня подошла к концу:

Мэннинг подошел к музыкальному автомату и накормил его шестипенсовиками.

– Я вижу, – сказал мистер Радж, – что нынешнее поколение англичан весьма благоразумно. Нам все еще есть чему у них поучиться.

Он снял пальто, обнаружив отлично пошитую пиджачную пару из серой ткани в елочку, в которой он выглядел стройным, красивым, изысканным.

Мерный неторопливый ритм музыки вызывал вибрацию сочувствия в каждой фибре – фортепьянные триоли, потом бесполый голос, придыхая на гласных, обратился к танцующей влюбленней паре, вынырнувшей из темного угла. Мистер Радж наблюдал за ней благожелательным азиатским взором. Элис неудачно выбрала время, чтобы выйти из-за стойки бара, очевидно, в дамскую комнату. Мистер Радж, воспылавший и сияющий, пошел на нее, раскинув руки.

– Одарите меня, прекраснейшая дама, бесценной честью потанцевать с вами.

Элис отступила.

– Давай, милая, – сказал не-Роберт, – протяни ему руку дружбы. Пускай чуток помолчит.

И вот мистер Радж, с трепетом обнимая свою первую в жизни белую женщину, вышел на крошечную танцплощадку. Танцевал он хорошо. Я обратился к Эверетту:

– У нее собственная жизнь, и я вполне уверен, что Уинтерботтом о ней позаботится.

– У меня, – сказал Эверетт, который, как я заметил, потреблял темный эль не останавливаясь, – стойкое предчувствие беды. Поэты обладают пророческим даром. Поэт тоже сивилла.

Он икнул. Мне стало его жаль, и я сказал:

– Надо бы нам как-нибудь снова обсудить ваше «Избранное».

– Никогда, – воскликнул он гневно, – ни за что! Я не нуждаюсь в вашем покровительстве. – И снова икнул.

– Ах да, – сказал я, – извините, я совсем забыл. Тот ваш фельетончик в «Гермесе», написанный в соавторстве с моей сестрицей Берил, запечатлевший в вечности мое неотесанное филистимлянство набоба. Отлично, забудем об «Избранном».

Я оглянулся, застегивая пальто и наблюдая за увлеченным и счастливым мистером Раджем. Теперь мне пора улизнуть.

– Нет, нет, мы не этого хотели, – сказал Эверетт немощно.

Обе мои сумки стояли у двери. Я глупо начал пробираться к ним на цыпочках, забыв, что ковер и музыка заглушают шаги в любом случае и что мистер Радж, величественно кружа в экстазе, все равно может меня видеть и вряд ли выпускал из виду, а если и отвлекся ненадолго, то легко меня обнаружит. И в подтверждение он тут же перекричал музыку:

– Теперь вы посетите вашего отца, мистер Денхэм, и будете готовиться к вечеру. Мы увидимся позднее и продолжим наше отчаянное веселье.

И потом, когда я открывал дверь, ко мне подошел вест-индиец и сообщил:

– Это несправедливо, приятель, то, что делает иностранец, он пытается уговорить миссис Элис дать ему комнату в доме, а не мне, моей жене и ребенку, которые есть настоящие британские подданные. Поговорите с ней, са, и объясните, кто здесь заслушивает жилья. И, пожалуйста, са, укажите же оважение к музыке.

Он протянул кепку.

– Большое спащибо, са.

– Да-да, – сказал я, – да-да, конечно.

И я потащил свои сумки вверх по ступенькам. Журналы мои исчезли куда-то, но бог с ними. Я поковылял сквозь зимнюю тьму, хрустящую футбольными программками, к автобусной остановке – в этом городе случайные такси не ходили. Автобус был полон, и чтобы не спускать глаз с сумок, я вынужден был сидеть в нижнем салоне. Там я не мог курить, и дитя по имени Элспет все время пыталось переползти от своей матери ко мне на колени.

– Элспет, прекрати немедленно, – повторяла мамаша.