Глава 15

В тот же вечер перед отлетом я телеграфировал Теду Ардену: «Прилетаю Лондон 18.00 воскресенье. Изменениях сообщите». Я знал, что он достаточно сметлив, чтобы догадаться, как оставить мне весточку в лондонском аэропорту. Я взял с собой стопку невскрытых личных писем из Англии, собираясь прочесть их в самолете. Все они, как я теперь видел, были от мистера Раджа. Проворный, прыткий, расторопный Мисима с учтивым поклоном принял от меня связку ключей, не выказав, впрочем, ни малейших признаков довольства.

Меня ждал прекрасный новенький DC-8, стюардессы на его борту были слишком белокурые, рослые и нордические, чтобы быть настоящими. Я удивился, оказавшись в почти пустом салоне первого класса.

– Почему? – осведомился я у богини по имени мисс Бьёрнсен.

– В Сингапуре, – сказала она, светясь от радости, – узнаете. Огромный сюрприз.

До Сингапура было девять часов лету. Я упивался вином и объедался громадными порциями, ощущая себя викингом, оглашающим икотой гулкие своды. Морепродукты в рассоле из морской рапы драли глотку, и я жаждал еще вина, удивляясь своему могучему аппетиту в то самое время, когда мой бедный отец при смерти. Но он, конечно же, пребывал в ином мире, и у меня не все дома, пока я не вернусь домой, не почую дух Англии, пока не пощупаю ее и не удостоверюсь, что она, хотя бы на какое-то время, действительно существует. Я рассеянно пробежал по диагонали письма от мистера Раджа. Он сообщал, что: отец мой в добром здравии, но мне не следует волноваться и в том случае, если он заболеет; мистер Радж робко поцеловал Элис Уинтерботтом у ее дверей и не был ею отвергнут; весна успешно продвигается вместе с его диссертацией, а также анализом ответов в анкетах. Проспав от самого Гонконга, я пробудился от щелчков ремней безопасности, и белокурая улыбчивая Фрейя или Фригга склонилась ко мне, чтобы сообщить, что мы приземлились в Сингапуре – час на заправку самолета, и мы тоже сможем подзаправиться легкими закусками. И тут нагрянул «огромный сюрприз», обещанный мисс Бьёрнсен. В аэропорту теснились охапки орхидей и игрушечных мишек, мельтешили вспышки побитых шашелем китайских фотографов, улыбки снующих туда-сюда тошнотворно красивых мужчин, а в центре внимания – лицо и тело, которое я видел раз или два на киноэкране – волосы цвета кукурузного сиропа, всклокоченные за немалые деньги, ни пятнышка помады на губах, бог знает сколько раз целованных публично, искусно выставленный напоказ высокий бюст и отсутствие чулок.

– Как ее имя? – спросил я у пожилой дамы, своей попутчицы.

– Вы хотите сказать, что не знаете, кто это?

– Нет, вовсе нет, – стушевался я, видя, как ее губы каменеют от моей бесцеремонности. – Простите, на меня так много навалилось.

– Это Моник Гюго.

– О, француженка.

– Да, француженка.

И, словно желая доказать сингапурским зевакам, что Франция – именно такая, как им всегда рассказывали, мадемуазель Гюго упала в объятия патлатого юнца и смачно поцеловала его жадно раскрытый рот. Вспышки замигали, словно крошечные оргазмы, кто-то в толпе зааплодировал, пробки от шампанского взвились под потолок.

– Она здесь снимается в фильме, – сообщила моя осведомительница. – Вернее, здесь идут натурные съемки. А заканчивать его они будут в Лондоне. Она играет роль французской шпионки, работающей на американцев в Японии.

– Почему?

– Я не знаю почему, – раздраженно ответила дама. – Так пишут в газетах.

Мадемуазель Гюго тем временем липко расцеловалась с другими мужчинами, вспышки засверкали еще яростнее, а потом отчетливый китайский голос «громкоуговорил» нас всех проследовать на посадку в самолет.

Нежась в лучах славы мадемуазель Гюго, прошествовали мы в самолет сквозь цветы, огни и поцелуи, пространство раскочегарилось как печь, улыбки и улыбки, похожие на меренги. Улыбчивые скандинавские богини у трапа, приветствуя улыбками мадемуазель Гюго и ее галдяще-красивый антураж, внезапно как будто съежились, передав всю свою божественность этой вульгарной кокеточке без помады на губах.

Салон первого класса превратился в будуар, нежный, благоуханный, однако пронизанный стальными взглядами администраторов, говоривших на повелительном американском английском, извлекших из плоских кейсов на молнии пачки машинописных листов и готовых, пока их звезда почивает, нежа мягкую ладонь в мозолистых от гитарных струн пальцах длинноволосого юноши (я видел, как он положил гитару в багажный отсек), начать плодотворное совещание. Похоже, мое присутствие их возмущало. Сидящий рядом обратился ко мне:

– Я вас попрошу пересесть вперед, нам нужно кое-что обсудить, если вы не возражаете.

– Возражаю. Я заплатил за это место.

– Да ладно вам, надо быть отзывчивым. У нас много работы. – И, Бог свидетель, он попытался вытащить меня из кресла!

– Не прикасайтесь ко мне, здесь вам не Вашингтон-Хайтс!

– Что вы, что вы, никто к вам не прикасается, о’кей, не хотите – не надо.

Так что я остался на своем месте, посреди мрачного фотогеничного анклава в его священной епархии. Потом у меня сложилось впечатление, что меня обдуманно травят. Гитарист достал гитару, долго и шумно настраивал ее, а потом запел французскую песню, которая, наверное, при всей ее банальной слащавости в другое время мне бы даже понравилась этакой галльской протяжностью:

Читателям, заинтересованным в личной жизни больших звезд, может понравиться свидетельство, что мадемуазель Гюго похрапывает во сне, тайком ковыряет в носу, почесывает голову. В Бангкоке состоялась шумная встреча, хотя уже наступила полночь, и потом на долгом участке пути до Индии мадемуазель Гюго сыграла Селену для моего рассерженного Эндимиона. Она села рядом со мной, держа пальчик во рту – ни дать ни взять, милое невинное дитя.

– Прривет.

– И вам привет.

– Далеко летите?

– В Лондон.

– О. Я тоже.

– Лондон будет счастлив.

– Comment?

– Да бросьте, – сказал я. – Вы достаточно хорошо знаете английский. Оставьте этот наивный девичник для ваших почитателей.

– Comment?

Администратор, который в перерывах между беготней по салону, сидел рядом со мной, возвратился из туалета, благоухая лосьоном после бритья.

– Держись подальше от него, милочка, – сказал он. – Он кусается.

– А вы бы не кусались, если бы вашу девушку изнасиловали американские подростки и вы только что получили телеграмму, в которой сказано что ваш отец при смерти?

Мне не следовало этого говорить, мне следовало сохранять спокойствие, оставаться по-английски холодным. А теперь я напросился на сострадание, и придется следить за слезными протоками.

– Ну вот! Что же вы сразу не сказали. Боже! Какая жалость. Можем ли мы чем-нибудь помочь?

– Ваш папа́, – сказала мадемуазель Гюго. – Ваш папа́ умирааает? Мой папа́ умир тоже. В Résistance. Застрелен немцами.

И она позволила своим выразительным глазам увлажниться («изобрази нам печаль»), а потом («теперь пусти слезу») всплакнуть.

– Ой, да ладно тебе, Мони-ик, – сказал свежевыбритый администратор. – Не верю! Это какая-то сборная солянка из твоих последних фильмов.

Тем не менее мадемуазель Гюго, как и подобает склонным к капризам великим женщинам, решила, что она заинтересовалась мистером Дж. У. Денхэмом, жирным бизнесменом, потерявшим японскую любовницу и собирающимся стать сиротой. Молодой гитарист зыркнул угрюмо и забренчал похоронные аккорды, так что этот другой администратор, оказавшись между двумя потрясающими спектаклями, сказал:

– Бога ради.

Полюбуйтесь, бога ради, Денхэмом в Калькутте, Дели и Карачи под руку с мадемуазель Гюго в приветственных вспышках фотоаппаратов. Может статься, мы не правы, глумясь над сливочно-взбитыми, засахаренными, хрустяще-хрупкими продуктами сияющих мифотворческих машин нашего века? Любая темнокожая, куда более красивая, чем это олицетворенное божество аэропортов, девушка, поклоняясь этому божеству, открывает истинное лицо голода по объединяющему мифу, пока в муниципальных советах ученые мужи сражаются за разобщение.

Моник, как я отныне мог называть ее, вернулась к мозолистому юноше на время полета над Ближним Востоком. Его заскорузлые пальцы отламывали для нее кусочки тоста на подлете к Каиру, и она пила кофе из большой чашки, обхватив ее обеими руками, а ее большие дымчатые глаза наблюдали за мной поверх ободка. Мы то засыпали, то просыпались; мужчины входили в туалет побриться и возвращались с лоснящимися от крема подбородками. В полдень, на подлете к Риму, нам подали шнапс и накрыли шведский стол, и Рим приветствовали полупьяные улыбки («Денхэм по пути к своему умирающему отцу» – как написали итальянские газеты, улыбающийся и делающий фотографам ручкой, словно некий великий триумфатор). И так до самого Лондона, и в лондонском аэропорту – последняя слава в телекамерах, подвезенных прямо к трапу, крики поклонников в отдалении, и приближение молодого человека с микрофоном, который сказал:

– Мисс Гюго, добро пожаловать в Лондон и на первое интервью для программы канала Эй-ти-эй «Встречайте звезд». Скажите, мисс Гюго, как прошел перелет?

– О, о-очень, прия-а-атно.

И всю дорогу, ради бога и во имя Христа, эта витая карамелька без губной помады держала под руку мистера Денхэма.

– А как вам Сингапур?

– О, о-очень, прия-а-атный.

– А вы, сэр, я думаю (это он мне), мистер Нуссбаум?

– Я, – сказал я, – мистер Дж. У. Денхэм, бизнесмен из Токио, чью японскую любовницу чуть не изнасиловали детишки из Вашингтон-Хайтс и который прибыл в Англию, чтобы присутствовать при смерти отца.

И тут чертовы вспышки погасли. Да простит меня бог, но я, по крайней мере, был честен, и я, по крайней мере, краснел, выкладывая все это. Вдруг началась быстрая перегруппировка, ловко срежиссированная кем-то, умевшим ставить массовку, и я понял, что уже сброшен с постамента, который я, простой смертный, делил с богиней. Сладкоголосая, ладно скроенная земная стюардесса вела меня вместе с другими простыми людьми к залу ожидания для прибывших, а потом другая, стоящая у стойки, похожей на кафедру, выкликнула мое имя. Я подошел, и она, улыбаясь, протянула мне сообщение в конверте. Я выудил клочок бумаги и прочел: «Отца нет. Тед». В записке снова присутствовал шекспировский дух, поздний лаконический стиль «Антония и Клеопатры». Я опустился на стул. Мой отец умер.

Я уговаривал себя до поры не винить мистера Раджа. Мистер Радж был единственным, кто присматривал за отцом. Отец мог бы умереть и месяцем, и неделей раньше, если бы мистера Раджа там не было. Отец уже был немолод, он намного пережил Маккарти и Блэка – моих друзей, убитых на войне. Семьдесят лет – самое время, чтобы умереть. Но я чувствовал себя подлецом, оттого что не присутствовал при немногих его последних словах, не слышал обычных благословений, предсмертного хрипа, не видел застывший рот. И не создал подобия семьи у смертного ложа. Была ли там Берил? Сомневаюсь. Но скоро узнаю. Скоро я узнаю все.

Мой приезд пришелся на воскресенье. Можно было бы, подумал я, успеть на полночный поезд, но я чувствовал, что мне необходимо поспать. Поеду завтра утром. Я задремал в автобусе до вокзала Виктория. Рядом ехал американский джентльмен, он и его дочка, сидевшая через проход, отчаянно пытались скрасить скучное путешествие, высматривая в окно исторические виды. Моя дремлющая голова склонилась на его плечо, и я проснулся.

– Всё в порядке, сынок, – сказал он, улыбнувшись, – вы всё проспали.

У вокзала я сел в такси и поехал в Блумсбери – в маленькую гостиницу моей итальянской вдовушки. Она была на месте – все те же очки для чтения на носу, вода «Огги» в комнате для завтраков. В клетке теперь жил волнистый попугайчик, птичка дымчатого цвета. И чирикал немилосердно. И, конечно, я ничуть не удивился, увидев Уинтерботтома.

– Buona sera, signora, – сказал я. – Есть ли у вас комната, и простите, что не смог дать знать о моем приезде. Мне сообщили, что отец умирает, а теперь что уже умер.

Я взглянул на потасканного Уинтерботтома. Выглядел он плохо. Борода сильно отросла, но теперь ему надо было достичь безумного христоподобного выражения лица, которое уроженцы Новой Мексики отмечали у Д. Г. Лоуренса.

– Вы уже сообщили, что он умирает, – ответила вдова, – причем всему миру – в televisione.

– И я видел, – встрял Уинтерботтом. – Я видел в пабе. Пару часов назад. Я понял, что вы сюда отправитесь, и сам сюда пришел.

– Я совершенно разбит, – сказал я, садясь. – Перелет был ужасно утомителен.

– Я понимаю. Да, наверняка.

И Уинтерботтом в грязном плаще принялся грызть ногти. Вдова сказала:

– Numero Otto. Две спальни. Остальное занято.

– Мне вполне подходит, – поблагодарил я. – А как дела у вас? – спросил я Уинтерботтома.

– Они его забрали, – ответил тот. – Приятель забрал, я хочу сказать. Я не мог оплатить аренду, а он не хотел ждать. Печатный пресс, я хочу сказать.

– И где вы теперь, боже, как я устал.

Казалось, мир заполнен чирикающими попугаями.

– Не могли бы вы послать за бутылочкой бренди, – попросил я вдову.

– Судя по televisione, вы уже достаточно набрендились.

– О боже, это так ужасно выглядело?

– Я схожу и принесу чего-нибудь, – сказал Уинтерботтом, – если дадите денег.

Я взглянул на Уинтерботттома и внезапно подумал об огромной бутылке холодного английского светлого эля, который устроил бы меня лучше всего на сон грядущий. И это было странно, я редко пил английское пиво.

– Пошли, – пригласил я. – Сходим, тут недалеко. Господи, как же я устал.

Паб неподалеку назывался «Якорь». Он был полон потных мужиков и вест-индийских девок, плюс дрожащий преподаватель из университета, который пил дрожащий томатный сок. На стенах красовались фотографии королевской семьи.

– По одной, – заказал я. – Я правда думаю, что не смогу заснуть от усталости.

– Я бы заплатил, – сказал Уинтерботтом, – честно, заплатил бы, но не могу. Мне стыдно, но ведь хотел как лучше. Честно. Просто я не создан для успеха.

– Как там Имогена?

– Честно, не знаю. Ничего не слышал. С другой стороны, так даже лучше, и хорошо, что она не пишет. И это объясняет все, абсолютно все. Это ревность.

– Какая? Вы о чем? Не забывайте, что я был в Японии.

– К Дженнифер, – сказал Уинтерботтом, склонив голову в глубоком унынии. Потом он попытался проглотить имя, как таблетку запив его своей полупинтой светлого пива. – Это одна, ну, с которой я живу сейчас. Даже не помню, как это началось. Это случилось, когда Имогена ушла. Дженнифер была в баре, а потом пошла ко мне. Она сказала, что сварит сосиски. Ну и вот вам. Очень ревнивая, – повторил он. – И говорит, знаете ли, изысканно, как Имогена прежде.

– Вы что, совсем дурак? – спросил я.

Светлый эль, теплый и поддельный, вставлял плохо, он-то меня и попутал. Я заказал бренди с газировкой. Боже, как я устал.

– Ну да, – глупо ухмыльнулся Уинтерботтом. – И, послушайте, я очень, очень сожалею о вашем отце. Только ради этого я пришел сюда. Вы знаете, что я делал вечером? – Гордость распирала его. – Мы были вместе в пабе, и потом это в телевизоре. Тогда я сказал, что знаком с вами, и она мне не поверила. И тогда я сказал, что пойду в сортир. Сортир там во дворе, знаете ли. Ну и я помчался как угорелый – вроде отлить. Я не думаю, что она поняла, куда я. Но когда вернусь, скандал будет грандиозный.

Он хихикнул.

– На что вы живете?

– На что я могу жить. За ее счет, я думаю. У нее небольшая пенсия, видите ли. И еще у нее алименты.

– Сколько же ей лет, господи помилуй?

– Сколько? Старше меня. Гораздо. Но, о-о, нет же, нет, ну что вы. И она очень умна. Но очень ревнива.

– Вы, – сказал я, – немедленно возвращаетесь к Элис.

– Знаете, – сказал он изумленно, – как раз об этом я и подумывал. Я подумал, что вы там поглядите, как карты легли, и дадите мне знать.

– Лучше бы вам вернуться, – сказал я, – пока не слишком поздно. Пока Элис не связалась с кем-нибудь еще.

– Но этот Джек Браунлоу уже женат. И никогда не получит развод.

– Я не Джека Браунлоу имел в виду, – сказал я. – Не важно кого. Вам бы не следовало все это начинать, вы не созданы для этого.

– Это она все начала, она и Джек Браунлоу.

– Да какая разница, кто заварил кашу. Вы сильно согрешили против стабильности и сами видите, в какое чертово месиво можно попасть, вытворяя такое, – сказал я. – Но пойду-ка я посплю немного. Я просто с ног валюсь.

– Слушайте, – сглотнул Уинтерботтом, – если я вернусь, то обратно уже не выберусь. Уж она постарается. Когда вы отправляетесь?

– Утром.

– Если бы, – сглотнул Уинтерботтом, – вы дали мне взаймы на билет.

– Взаймы, взаймы, взаймы, – сказал я, – дам, дам, дам. Что, черт возьми, вы бы без меня делали?

– Если бы я мог остаться у вас на ночь…

– Да, – согласился я. Глаза у меня слипались. – И я дам вам бритву и чистую рубашку.

– Вы все получите обратно, получите, честное слово. Наверно, не очень сложно будет вернуться на старую работу, ну в самом-то деле. Я хочу сказать, что не совершил ничего плохого, ведь правда же? Ну ладно, – гордо продолжил Уинтерботтом, – я признаю, что свалял дурака, черт меня побери. Так ведь?

Я чуть не упал.

– Эй, эй, – подключилась недовольная барменша. – Вечно берегов не знаете, и вот что случается с некоторыми из вас, ребята. А ну домой, пока еще можете ходить.

– Я за ним присмотрю, – угодливо заверил ее Уинтерботтом. – Не беспокойтесь, я прослежу, чтобы он попал домой.

И нетвердой походкой он повел меня к выходу. Люди пялились на меня – на меня, побывавшего сегодня в объятиях богини.