– Не забудем и тех владык, что умели понять, почему риторы советуют запоминать актера вместо царя и держать в памяти какого-нибудь Эзопа или Цимбра, когда тебе нужен Агамемнон. Август перед смертью спрашивал друзей, как им кажется, хорошим ли он был мимом в своей жизни; Нерон, игравший матереубийц и нищих, напоследок отложил чужие драмы ради собственной, а Домициан однажды собрал сенаторов на ночной пир в зале, где все было выкрашено черным, и перед каждым из гостей выставил надгробную плиту с его именем; вбежали мальчики, тоже вычерненные сверху донизу, сплясали вокруг гостей и сели у их ног, а слуги внесли разные вещи, надобные при жертвах покойникам. Хозяин рассуждал о смерти и убийствах, а гости в глубоком молчании ждали, когда он перережет им глотки. Наконец он выпустил гостей, словно из Тартара, однако сперва отослал их слуг, ждавших у ворот, и дал каждому из сенаторов в сопутство незнакомых рабов, так что им довелось, отужинав по ту сторону гроба, отправиться в путь неизвестно куда. Возможно, впрочем, что он не в философии упражнялся таким образом, а устраивал зрелища для судьбы, чтобы она хорошо сыгранную смерть зачла как настоящую, подобно тому как у римских полководцев было в обычае перед походом устраивать гладиаторские игры и ловитвы, чтобы кровью граждан насытить Фортуну, а полководец Сабиниан, в то время как персы вступили в римские рубежи, а римляне жгли посевы и уходили из крепостей, коих не надеялись отстоять, наслаждался военными плясками на эдесском кладбище, не боясь ничего, если поладит с мертвецами. Тут, однако, вспоминается мне одна проделка, которой я не понимаю. Император Адриан на своей вилле устроил подобия прославленных мест: была у него Академия Платонова, был египетский Каноп, долина Темпе, а также, чтобы ничего не упустить, была и преисподняя. Скажи, зачем это? Читал я книгу, где Адриан был назван «одним из тех, кто вечно вглядывается в небо и любопытствует о вещах сокрытых»; любопытство, конечно, лишь слаще, если ему сопутствует ужас, но все же я не понимаю, ради чего устраивать у себя царство мертвых, пусть даже все в нем напоминает, что оно ненастоящее, и заглядывать в него, когда выдастся время. Будь он добрым христианином, его желание помнить об аде было бы похвально, но ведь у язычников и мудрейшие мужи держались мнения, что лишь человеку бесчестному присуща вечная тревога и перед глазами всегда суд и казни, человек же порядочный от этого избавлен. Говорят, страдая безумием, Адриан велел дать свое имя городу Оресте, затем что ему было сказано, чтобы он присвоил себе дом или достояние какого-нибудь безумца, и с этого времени его болезнь начала ослабевать, а до того он в исступлении истребил многих сенаторов. Наверно, и ад он у себя завел из подобных побуждений. Или же, подобно Сексту Марию, который, два дня напролет потчуя своего соседа, за это время снес его дом и выстроил новый, пышнее прежнего, чтобы показать, что он силен и в гневе, и в благосклонности, Адриан занялся этой стройкой, чтобы видеть, что в его власти дать аду пространство или, наоборот, сделать его пригодным лишь для игры, кто дольше простоит на одной ноге; а впрочем, признаюсь, я лишь гадаю об этом деле.

– Может быть, – сказал келарь, – это вот к чему. Адриан, как пишут, отличался необыкновенной памятью и оратор был замечательный; а ведь у них заведено пособлять памяти разными сооружениями, чтобы человек, мысленно обходя дом, припоминал, что в курятнике он оставил осуждение пустословия, на кухне – похвалу умеренности, а в библиотеке – различение доброго и дурного одиночества, и строил свою речь сообразно тому, где, что и как давно у него лежит. Сам город Рим, по свидетельству древних, был подобен всем прославленным городам, будучи в своем роде выжимкою вселенной, так что, глядя на него, ты видел где Афины, где Антиохию, где пристань великого Александра, и это было великим подспорьем для ораторов, ибо, озирая город мысленно, всегда можно было найти, где гнездится любознательность, где сластолюбие, где поэзия и сварливость. Подобным образом, надо думать, и Адриан виллу свою устроил, чтобы легче было выступать перед сенаторами, относя к платоновскому порогу одни вопросы, к египтянам – другие, к умершим – третьи; а если б и ты поступал так, раскладывая вещи по своим местам, не пришлось бы тебе сидеть тут, вспоминая, какая была вторая удача у Корнелия Суллы.

– Видимо, та, что он не забывал первую, – ответил госпиталий. – Не тереби меня! Представь, что из твоей кладовой пропадет горшок меда, – как скоро ты это заметишь?

– В тот же день, – отвечал келарь.

– Почему не ты охранял яблоки Гесперид?.. Ну хорошо, с моей памятью все обстоит иначе, но по крайней мере, я могу радоваться, что моя забывчивость – от природной слабости, а не от дурно направленной воли, как у тех, кто не помнит благодеяний: таков был Гай Попилий, который, обвиненный в отцеубийстве и защищаемый Цицероном, был освобожден, а впоследствии выпросил у Марка Антония, как величайшее благо, право преследовать Цицерона и, нагнавши, казнить, хотя он никогда не терпел от Цицерона никакой обиды, ни словом, ни делом; и он с великим весельем направился в Кайету, настиг Цицерона и велел ему склониться под меч, а потом с его головой, как с богатой добычей, поспешил в Рим; таков же был и Луций Септумулей, который Гаю Гракху, своему благодетелю, отрубил голову и, воздевши на копье, нес по городу, однако среди этого торжества улучил время, чтобы, уединившись, вынуть из нее мозг и залить свинец, ибо за голову Гракха глашатаи обещали столько золота, сколько она весит, – его презирали и те, кому его преступление принесло выгоду, и когда он просился на должность в Азию, Сцевола отвечал ему, что в Риме столько злонамеренных граждан, что он и здесь за год-два сколотит себе состояние. Таковы были и иные многие, так что давай будем радоваться, что по милости Божией мы еще помним свое имя, и если уж мы начали об аде в Адриановых садах, давай закончим с ним, а не пойдем на три стороны сразу, как те, кто не властвует над памятью, но позволяет памяти властвовать над собою и окунать его стремглав в топь отовсюду стекшихся знаний.