Глава 5

Америка, ее земли и мечтательный характер ее жителей всегда легко вписывались в утопические теории. Можно даже поспорить, что любой, кто приехал в Америку по доброй воле, был утопистом в миниатюре – человеком, у которого было собственное, пусть даже скромное, представление о кусочке рая в Новом Свете. Правда, есть и такое мнение, что эта страна была утопией в течение тысячелетий до прихода европейцев, которые, появившись в Америке, тут же принялись всё уничтожать и подстраивать эту землю под свои конкретные планы. Но вы только представьте, какой Америка казалась ранним поселенцам: свободная, безграничная, безлюдная. Нетрудно было поддаться искушению и начать мечтать об обществе, которое можно здесь создать.

Разумеется, идею утопии придумали не американцы. Как обычно, этим мы обязаны грекам. А европейцы строили планы идеального общества еще до начала эпохи Возрождения. Сэр Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Фрэнсис Бэкон – у всех них были свои теории, как позднее у Рабле, Монтеня и Гоббса. Но этим ученым мужам не удалось превратить идеи в реальность. Они были мыслителями и писателями, а не харизматичными лидерами. Кроме того, на истерзанной войнами карте Старого Света не осталось мест, где можно было бы воплотить настоящую утопию. С политической, географической, социальной точки зрения это было невозможно. Поэтому все эти ученые напоминали кораблестроителей, которые никогда не видели море. Они могли навоображать кораблей любого размера и формы, но этим судам никогда не пришлось бы расправить паруса.

Но с открытием Америки – точнее, с появлением самого понятия «Америка» в современном представлении – мыслители, писатели, а с ними и харизматичные лидеры получили проблему на свою голову. Потому что Америка была тем местом, где все их теории могли осуществиться. Стоило лишь приобрести немного земли и уговорить отправиться за собой группу людей. И вот, в добавление к крупным утопическим планам таких деятелей, как Джефферсон (планам, которые впоследствии стали называться «правительством»), по всей стране возникли десятки утопических схем поменьше – и куда экзотичнее.

Между 1800 и 1900 годами в Америке с переменным успехом возникли более сотни подобных общин. Идея основать общину Амана в Америке пришла в голову немецким инспирационалистам, галантерейщику, плотнику и безграмотной горничной, еще в Германии. Но лишь в 1842 году, когда аманисты эмигрировали в США и купили пять тысяч акров земли близ Буффало, их мечты осуществились. Эта община, где царили принципы строгости, немногословия, трезвости, высокой организованности и ремесленного профессионализма, достигла процветания и впоследствии, выгодно продав свою землю, перебралась в Айову, где ее члены благополучно жили до 1932 года. Такой же успех ждал шекеров – эта секта продержалась дольше всех, что удивительно, если учесть, что они проповедовали целибат. А трудолюбивые раппиты из общества «Гармония» за первый год проживания в долине Коннокенессинг, Пенсильвания, соорудили пятьдесят бревенчатых домов, школу, мукомольную мельницу, амбар и расчистили 150 акров земли.

Но дела у большинства американских утопических общин обстояли не так хорошо. Обычно они разваливались при столкновении с совершенно неутопическими реалиями, такими как банкротство, внутренняя борьба за власть, неразрешимые философские разногласия и банальное человеческое несчастье. Общество «Новая Гармония» было основано в Индиане в 1825 году Робертом Оуэном, который назвал свой проект «новой империей добра». По замыслу Оуэна, «добро» должно было разнестись «от общины к общине, от штата к штату, от континента к континенту и, наконец, объять собой весь мир, проливая свет и изобилие на сынов человеческих, даря им счастье». За Оуэном последовали несколько сотен приверженцев, но у него не было конкретного экономического плана, и, когда община начала разваливаться, он быстро уехал в Англию. А его последователи приняли пять конституций за один год и раскололись на четыре соперничающие секты. В конце концов община распалась вследствие десятка судебных процессов.

Колония Бишоп-Хилл была основана шведом Эриком Янссоном, который в 1846 году привез восемьсот своих последователей в США с целью основать социалистическое общество. Первую зиму верующие провели в пещерах Иллинойса, где за две недели от холеры умерли 144 человека; Янссон же просто наблюдал, как его последователи гибнут один за другим, и сопровождал их уход сказанными радостным тоном словами: «Идите же, покойтесь с миром!» Община спиритуалистов в Маунтин-Коув основала идеальное общество в виргинской глуши – по их подсчетам, именно в этом месте располагался Эдемский сад. Но, как и Адам с Евой, спиритуалисты даже пикнуть не успели, как из рая их изгнали: эксперимент продлился всего два года. Беззаботные фрутландеры появились на свет благодаря Бронсону Элкотту, харизматичному пропагандисту «глубоких размышлений», который верил, что работать нужно лишь по «велению духа». Фрутландерам принадлежит американский рекорд как самой быстро развалившейся общине: они продержались лето 1843 года и разошлись по домам, когда стало холодать.

Икарианцы прибыли в Америку из Франции. Отправляя их в путь, их вдохновитель Этьен Кабе произнес следующее напутствие: «3 февраля 1848 года войдет в историю, ибо в этот день свершилось одно из величайших событий в истории человечества: первый отряд на корабле „Рим“ отбыл в Икарию… Да будут благосклонны к вам ветер и волны, солдаты рода человеческого!» Пожалуй, ни одни солдаты рода человеческого не испытали столько страданий, как икарианцы, поселившиеся на ста тысячах акров болотистых земель в окрестностях Нового Орлеана, где один за другим умерли от малярии, изнурения, голода, утомления и ударов молнии.

И всё же любимым утопистом всех времен и народов остается Шарль Фурье. Фурье всё рассчитал и расписал в нескольких толстенных книгах. В середине XIX века секты его приверженцев возникали по всей Америке, а особенно в Новой Англии, где после сурового экономического кризиса множество мужчин остались без работы. Из сорока фурьеристских общин, основанных в Штатах, лишь три продержались более двух лет. Когда я смотрю на это с современных позиций, мне сложно представить, как идеи Фурье вообще смогли распространиться за пределы его изумительно больной головы.

И всё же, наверное, было что-то привлекательное в его упорядоченной теории, раз ему удалось убедить американцев (а они искали конкретных ответов на вопросы), что именно она им нужна.

Шарль Фурье откровенно заявлял, что единственная надежда человечества – высокоорганизованная общественная структура общин, детальностью и иерархией напоминающая муравейник или улей. Самую маленькую общину – он называл ее группой – составляют семь человек, двое из которых располагаются в «крыльях», воплощая «восходящую» и «нисходящую» крайности, а оставшиеся трое – в центральной части для поддержания равновесия. В идеале каждым родом деятельности (воспитание детей, уход за домашней птицей, выращивание роз и так далее) заведует отдельная группа. Пять групп из семи образуют серию, которая также имеет центральную часть и два крыла. Фаланга – вершина человеческой организации – состоит из нескольких серий, соединившихся для создания коммуны из 1620–1800 человек. Каждая фаланга должна занимать три акра земли с огородами и садами, а ее члены должны проживать в прекрасном фаланстере, состоящем из спален, бальных залов, общественных мест, библиотек и детских комнат.

В идеальном обществе Фурье работа оценивается по степени полезности. Таким образом, самые неприятные и необходимые виды деятельности (канализация, кладбищенские работы) оплачиваются лучше всего и считаются самыми уважаемыми. Люди находят себе работу согласно природным склонностям. Что касается детей, которые от природы любят копаться в земле и грязи, – из них должны формироваться специальные отряды по поиску съедобных отходов в мусорных кучах, «маленькие орды». Такая работа будет высоко оплачиваться, а на парадах эти дети всегда будут стоять во главе шеренги, и жители коммуны будут приветствовать их «салютом почтения».

Фурье дошел до того, что заявил, будто, помимо создания структуры идеального общества, разгадал механизм существования Вселенной. По его мнению, планеты живут восемьдесят тысяч лет, и эпоха существования планеты делится на естественные стадии. Фурье считал, что, когда Земля достигнет восьмой стадии, у людей вырастут хвосты с глазами, тела покойников превратятся в «ароматные воздушные потоки», а полярные льды начнут источать благоуханную росу; появятся шесть новых лун и все злые животные мутируют и станут безобидными (это будут «антиакулы», например, или «антиблохи»). Именно в эту эпоху, великую восьмую стадию развития Земли, фаланги Фурье завоюют всю планету, пока их не станет ровно 2 985 984 и все их участники не станут друг другу братьями, говорящими на одном языке.

Вот такие дела. Как видите, с этими утопическими идеями стоит лишь дать волю воображению – и понеслась.

И всё же выяснилось, что у мечтаний такого рода есть временной предел, и таковым оказался век девятнадцатый. Тысяча девятисотый год знаменовал собой не только исчезновение большинства американских утопических общин, но и конец разговоров о том, что хорошо бы купить землю где-нибудь в глуши и создать идеальное общество вместе с кучкой последователей. Виною тому было пришествие индустриального века, с которым связывают упадок американских нравов в целом. Массовое производство товаров, переход от аграрного хозяйства к урбанистической экономике, уменьшение числа ремесленников-одиночек – всё это постепенно уничтожало американскую идею самодостаточности. Всё сложнее было поверить, что один человек (или одна община, или, если угодно, одна фаланга) способен существовать отдельно от гигантской машины, какой стала Америка. Начала появляться система (или затягиваться петля, можно и так сказать). К концу века американская культура – крикливая, мощная, устоявшаяся, унифицированная и вездесущая – уже не пыталась измениться. Лишь в 1960-е годы американцам предстояло вновь найти в себе силы (или, если хотите, дойти до отчаяния) и предпринять новую попытку массового формирования утопических сообществ.

Безусловно, шестидесятые на самом деле начались в пятидесятые. Всё началось с движения битников, которое принесло с собой новую музыку, сомнения в оптимальности существующей общественной системы, серьезный интерес к экспериментам с наркотиками и сексом и в целом тенденцию противостояния общепринятому. К середине 1950-х годов старые романтические понятия XIX века о том, чтобы отделиться от развращающего влияния крупного общества, снова стали выглядеть привлекательно. Поэты, вроде Аллена Гинзберга (продолжатель дела Уолта Уитмена), и писатели, к примеру Джек Керуак (он называл себя «городским Торо»), взялись заново отыскать способ жить в Америке, не погрязая в бесконечном цикле «работа – производство – потребление; работа – производство – потребление…» (Керуак).

Битники часто вызывают ассоциации с городской жизнью, особенно с Сан-Франциско. Но поэты-битники придерживались классических идей XIX века, идей Тедди Рузвельта, и отвергали влияние города, делавшего из людей слабаков, и стремились к более тяжелым испытаниям, чтобы стать настоящими мужчинами. В начале 1960-х поэт Лью Уэлч бросил престижную работу редактора в Чикаго и стал отшельником, поселившись у подножия гор Сьерра. Джек Керуак в юности работал в Национальном лесничестве, сидя на пожарной вышке в горах Каскейд. (Он также служил на торговом судне и был кондуктором на Южно-Тихоокеанской железной дороге.) Аллен Гинзберг и поэт Гари Снайдер в 1940-х и 1950-х, соответственно, были матросами. («Мне пришлось поработать в самых разных сферах, – говорил Снайдер. – Горжусь тем, что девять месяцев отслужил на танкере в открытом океане, и никто даже не догадался, что я учился в колледже».)

Битники разочаровались в отупляющих потребительских ценностях современной Америки и считали дикую природу и физический труд хорошим способом «разогнать кровь», как говорил Керуак. За спасением снова отправились на фронтир. К середине 1960-х годов эти идеи всё больше распространялись среди американской молодежи. Одни только романы Керуака вдохновили бесчисленное количество юношей отправиться в путешествие по стране навстречу судьбе, но и «Уолден» – давно забытое произведение, восхваляющее природу и нонконформизм, – в то время был открыт заново, равно как и эссе великого натуралиста XIX века Джона Мьюира. Назревала контркультурная революция, и на волне движения сопротивления, как свойственно, родились новые утопии.

С 1965-го по 1975-й десятки тысяч молодых американцев опробовали на себе жизнь в экспериментальных идеалистаческих коммунах. Жизнь в этих коммунах выглядела красочной и экзотичной, в отличие от утопических общин XIX века. Большинство коммун быстро потерпели крах – порой до абсурда быстро, – хотя идеалистическим представлениям их основателей трудно не симпатизировать.

Среди таких коммун был знаменитый Дроп-Сити в Колорадо, детище безумных художников-хиппи, которым нравилось жить бедно. Они строили дома из бутылочных пробок и брезента (я не шучу), и их недолговечная утопия проходила на фоне «разнообразной барабанной музыки, колокольчиков, звона, бренчания и мантр». Основатели Дроп-Сити до такой степени презирали какие бы то ни было правила и суждения, что принимали в свою общину всех и вся. Поэтому в конце концов коммуна превратилась в притон наркоманов и жутких байкерских шаек. Та же судьба постигла добряков калифорнийцев из Горда-Маунтин, которые основали открытую общину в 1962 году, понадеявшись, что их приветственная политика привлечет множество художников и мечтателей. Вместо этого в 1968-м коммуну пришлось закрыть, так как ее оккупировали наркоманы, беспризорники, беглые арестанты и уголовники.

Великий ЛСД-гуру Кен Кизи и его последователи, которые называли себя «веселыми шутниками», устроили неформальную мини-утопию в доме Кизи в Калифорнии (в конце концов Кизи надоела эта община, которую он прозвал «коммунальным заблуждением», и в 1969-м он посадил всю толпу на автобус до Вудстока, строго-настрого приказав никогда не возвращаться). Психоделическая утопия Тимоти Лири была более сложно организована. Она располагалась на зеленой территории, некогда принадлежавшей семье Эндрю Меллона, в Милбруке, штат Нью-Йорк. Эксперимент Лири описывали как «школу, коммуну, домашнюю вечеринку невообразимого масштаба», и хотя в Милбрук приезжали даже серьезные ученые, чтобы поговорить о культуре и поэзии, в 1965 году мечте пришел конец, потому что никто не хотел выполнять домашние обязанности.

Другие коммуны 1960-х отличало схожее отсутствие внутренней структуры. Основатели ранчо «Черный медведь», поначалу организованного вообще без всяких установок, в конце концов сдались и придумали два строжайших правила: 1) не сидеть на кухонных столах; 2) не вертеть без дела ручку маслобойки, потому что, как вспоминает один старый хиппи, «всех ужасно бесило, когда кто-нибудь садился на кухонный стол и начинал вертеть ручку маслобойки». Не считая этих двух исключений, на ранчо «Черный медведь» можно было заниматься чем угодно.

Управлять этими утопическими коммунами было не так уж просто. Их основатели были всего лишь детьми, не больше того. Это были белые дети, выходцы из среднего класса, закончившие колледж и не имевшие никаких практических навыков работы на ферме. Коммуны сворачивались по всей Америке: изнутри их подтачивали наркомания, дезорганизация, апатия, ненависть, банкротство; снаружи атаковали традиционные американские ценности и законы. К примеру, у хозяев ранчо «Утренняя звезда» были постоянные проблемы с местным шерифом, который в 1967 году арестовал лидера коммуны Лу Готлиба за «управление организованным поселением с нарушениями санитарных норм штата». Готлиб, который был не только утопистом-идеалистом, но и редкостным хитрецом, отшутился по поводу своего ареста: «Если полиции удастся найти хоть одно доказательство того, что это поселение организованное, хотел бы я на него взглянуть».

Да, господа полицейские, в большинстве утопических сообществ 1960-х было трудно найти даже малейший признак организации. Теперь, оглядываясь на те времена, легко говорить, что эти коммуны были не более чем спонтанным побочным эффектом неконтролируемого молодежного движения, в действительности искавшего лишь новые, неизбитые способы избежать взрослых обязательств. Хотя при ближайшем рассмотрении оказывается, что не каждая коммуна 1960-х представляла собой сумасбродный балаган. Некоторые были основаны на серьезных религиозных принципах, другие преследовали важные политические цели, а участники третьих осознанно и упорно пытались вести добродетельный и простой образ жизни. А нескольким коммунам хиппи даже хватило организационных навыков, чтобы обеспечить долгосрочное выживание.

Община из Теннесси с простым названием «Ферма» существует на основе принципов коммунального хозяйства аж с 1971 года, после того как в ее первоначальный анархический режим внесли кое-какие базовые изменения. С годами в коммуне установились более традиционные правила и ограничения, а реалистичные представления о соблюдении индивидуальных прав в большом коллективе коммунальной утопии позволили ее членам сохранить рассудок и не допустить возникновения взаимной ненависти и обид. Как и всем прожившим более года экспериментальным коммунам, «Ферме» пришлось променять свой ранний романтизм на прагматичные организационные принципы. И всё же долгосрочные и успешные общественные проекты «Фермы» (программы экологического образования и юридическая фирма, предоставляющая бесплатные услуги) отражают идеалистические представления ее основателей.

Убеждение, что прежний идеализм еще живет, – не менее важный фактор для выживания коммуны, чем грамотная бухгалтерия и строгая политика в отношении чужаков. Это как в счастливом браке: если искра юной романтической любви не затухает, супругам легче выдержать испытания в течение десятилетий. Как объяснил один из старожилов «Фермы», «вместе нам пришлось пережить нелегкие времена. Отчасти мы хотим увидеть успех этого проекта из-за чистой сентиментальности».

В связи с этим нельзя не вспомнить знаменитую «Свиноферму» в Калифорнии. Со дня ее основания прошло более двадцати пяти лет, а ферма до сих пор процветает – не в последнюю очередь благодаря харизматичному руководству своего лидера, великого хиппи и визионера Хью Ромни, по прозвищу Уэйви Грейви (единственный американский утопист, который может гордиться тем, что в его честь назван сорт мороженого «Бен и Джерри»). Годами Уэйви Грейви упрямо отстаивал свои хипповские ценности: «свобода для всех, добро в мир», – отказываясь идти на компромисс, и в результате утопическое сообщество его мечты живо как памятник силе чистейшего идеализма. Летний лагерь «Свинофермы» (лагерь «Виннарейнбоу») – процветающее калифорнийское заведение, как и благотворительная ветвь организации, которая уже многие годы оказывает помощь слепым в странах третьего мира.

Нынешние жители «Свинофермы» по-прежнему охотно и старательно поддерживают и своего харизматичного лидера, и его серьезные политические убеждения. Продолжительный успех этой коммуны опровергает утверждение о том, что единственным способом выжить в современной Америке является подчинение нормам общества. Несмотря на все уступки и разочарования, испытанные за десятки лет, жители «Свинофермы» по-прежнему борются за свои идеалы и настойчиво отстаивают первоначальный шокирующий постулат о том, что они «одна большая семья, движущаяся галлюцинация, армия клоунов».

Юстас Конвей родился в начале 1960-х. Годы формирования его личности прошли на фоне крупнейшей контркультурной революции, но свободные нравы того времени, казалось, совсем не повлияли на его идеи. Современные хиппи относятся к Юстасу положительно, потому что думают, что он один из них. И на первый взгляд это действительно так – ведь у него длинные волосы, густая борода, он проповедует возврат к природе, а на его грузовичке можно прочесть надпись-наклейку «Друзья бывают разных цветов». Но при этом всем Юстас довольно консервативен. Он презирает наркотики и наркоманов, ему противна сексуальная распущенность, и иногда его обвиняют в том, что он ценит дисциплину выше свободы. Если, к примеру, вы захотели бы отнять у него его ружье, то вам, скорее всего, пришлось бы вырывать его из его холодных мертвых пальцев. Нет, Юстас Конвей не движущаяся галлюцинация и не обкурившийся пехотинец армии клоунов.

Но все же у него есть кое-что общее с утопическими мечтателями и хиппи 1960-х (а также с их предшественниками, романтическими утопистами 1860-х). Это идея, свойственная американцам, как никому другому, что общество способно измениться и хочет перемен. Если раздобыть кусок земли и очень сильно захотеть, можно начать небольшой проект, который со временем разрастется и вдохновит всю страну на массовые изменения. Как и все утописты, Юстас Конвей не боялся опробовать эту идею на практике. Не боялся заявить во всеуслышание, что у него есть ответы на все вопросы. Не боялся сформулировать абсолютно новый взгляд на мир.

Юстас хотел, чтобы Черепаший остров стал больше чем просто природным заповедником. И больше чем просто летним лагерем вроде лагеря «Секвойя», принадлежавшего его деду. Это не должен быть просто летний лагерь, где дети могли бы на время отдалиться от дурного влияния города и вырасти сильными мужчинами. Нет, Юстас намеревался превратить Черепаший остров в арену колоссального утопического эксперимента, в ходе которого попытался бы, ни много ни мало, изменить и спасти Америку. Остров должен был стать моделью будущего. Ведь Юстас не раз слышал старую поговорку: «Стоит изменить всего одну жизнь, и ты изменишь весь мир».

По правде говоря, он считал эту поговорку полным бредом. Незачем мыслить так ограниченно, люди! Разве можно довольствоваться изменением всего одной жизни? Почему бы ни изменить всю планету? Ведь это его судьба.

«Бог создал только одного такого человека, как ты, – писала Юстасу мать, которая никогда не уставала напоминать ему о его особом предназначении. – И у Него есть для тебя миссия, для исполнения которой ты должен применить данные тебе способности».

Юстас был с ней полностью согласен. Когда ему исполнилось двадцать пять, он буквально горел идеей основать собственную коммуну. Желание было, осталось найти землю.

Он и не ожидал, что отыщет свой замечательный Черепаший остров именно в Северной Каролине, где цены на недвижимость росли с каждым днем, а проблема перенаселения стояла уже тогда. Но оказалось, что далеко в горах за территорией университета и курортного городка Бун тянутся тенистые низины, где жизнь не менялась десятилетиями. Недвижимость здесь стоила дешево, люди в горах жили тихо, и Юстас начал наводить справки, не продает ли кто большой участок земли. Услышав, что на продажу выставлена земля «старой церкви Элли-Черч», он отправился на место со своим бывшим профессором из университета, который хорошо разбирался в покупке земельных участков и налоговых расчетах – двух вещах, о которых Юстас в то время не знал ничего, но вскоре узнал всё.

То, что они увидели в конце разбитой грязной дороги, было совершенством. 107 акров земли, которую Юстас теперь описывает как «классический вторичный южноаппалачский лиственный лес». Эта земля была красива до умопомрачения. Там было всё, что искал Юстас: свежая родниковая вода, много солнечного света, красивый горный ландшафт, ровная земля для посадок, множество деревьев для строительства, потрясающе разнообразная экосистема. Это был смешанный лес с преобладанием берез, рожковых деревьев и оксидендрумов. Воздух в лесу был влажный и тяжелый; подлесок зарос папоротником и травянистыми растениями. Прекрасный климат для ядовитого плюща и медноголовых змей; впрочем, и более безобидные существа и растения имелись здесь в изобилии: форель, дятлы, желтый и розовый венерин башмачок, женьшень, орхидеи, волчья стопа, рододендроны…

Почва под его ногами была пружинистой, черной и влажной. Как большинство лесов американского Восточного берега, этот не был первичным. Это был вторичный лес, восстанавливающийся после вырубки; лес, который снова отвоевал свои позиции после того, как более ста лет назад его срубили и землю стали возделывать, а затем не трогали несколько десятков лет (в этом конкретном случае местных деревенских ребят приманил город у подножия гор и работа на фабриках). Теперь в лесу снова поселились дикие животные и появились деревья. Здесь было полно белок и наблюдались все признаки растущего поголовья оленей. Численность птичьей популяции была просто невероятной; во влажном утреннем воздухе голоса птиц казались Юстасу песней джунглей, восхваляющей саму жизнь. Он подозревал, что неподалеку водятся и горные львы. А может, и медведи.

Впервые Юстас увидел свой участок зимой 1986 года. Стоило ему свернуть с главного шоссе, как он оказался в непроходимых Аппалачах, и по мере того, как он взбирался всё выше и выше в горы Блу-Ридж, это становилось всё более очевидным. Все немногочисленные местные были коренными жителями этих мест. Настоящими, исконными жителями горных деревень. Они жили в лачугах с жестяными крышами в низине, окруженной крутыми горными уступами. Их дворы были заставлены ржавой техникой и доисторическими колымагами, а домашнюю живность – кроликов, кур – они держали на крышах, подальше от лис. Даже словосочетание «жалкое существование» неспособно в точности охарактеризовать тяжелую жизнь, которую они влачили.

Дороги в этих краях были извилистые, без разметки; Юстас даже не знал, туда ли он заехал, поэтому оставил свой грузовичок во дворе одной из полуразвалившихся лачуг и постучал в дверь, чтобы спросить, где находится старая церковь Элли-Черч. Дверь открыла бледная худая женщина в хлопчатобумажном переднике и с нескрываемым ужасом воззрилась на Юстаса из-за москитной сетки. Видимо, никогда еще в ее дверь не стучал кто-либо, кроме членов семьи.

«Она делала тесто для печенья, – вспоминает Юстас, – и руки у нее были в муке, а лицо белое, как мука на ладонях. Увидев меня, женщина затряслась от страха, а когда наконец заговорила, то таким слабым и прерывистым голоском, что я уж испугался, что она в обморок упадет. Она говорила, как те больные люди в больнице, которым тяжело произносить слова, но они всё же стараются. Мне хотелось сказать: „Поберегите силы! Молчите!" Вот такая она была».

Женщину, открывшую дверь, звали Сьюзи Барлоу, и она принадлежала к тесному клану аппалачских семей, которым вскоре предстояло стать соседями Юстаса. Семейства Барлоу, Карлтонов и Хиксов (ну прямо говорящая фамилия) жили в этой скалистой горной низине, сколько себя помнят. Это были добрые люди, которые любили уединение и до сих пор вырывали зубы самодельными железными щипцами, если возникала необходимость. Они разводили свиней и делали потрясающую солонину, засаливая мясо пятидесятифунтовыми кусками. Разводили гончих для охоты и на продажу. Щенков держали в гостиной; те слепо копошились в большом деревянном загоне и писали на выцветшее лоскутное домотканое одеяло, за которое на нью-йоркском аукционе вполне можно было бы выручить пару сотен долларов. Карлтоны, Хиксы и Барлоу были бедными, но глубоко верующими людьми, свято почитали Воскресенье и трепетали пред библейскими заветами.

«Вот что я вам скажу, – говорит Юстас. – Вы знаете, что у меня есть кое-какие претензии к христианству. Но когда я навещаю своих аппалачских соседей и те говорят: „Не помолишься с нами, брат Юстас?“, я падаю на колени и молюсь. Падаю прямо на кухне, на истертый линолеум, беру их натруженные руки в свои и молюсь от чистого сердца – потому что более искренне верующих людей я не встречал».

Это были идеальные соседи. И идеальная земля. Юстас был готов к воплощению своей утопической идеи. Но не хотел действовать в одиночку.

Хотя на первый взгляд Юстас являл собой романтический американский архетип «одинокого мужчины – покорителя дикой природы», ему по-прежнему отчаянно хотелось разделить свою мечту с женщиной. И проектируя идеальный утопический дом, он одновременно придумывал себе идеальную утопическую жену – в столь же точных и фантастических подробностях. Он совершенно определенно знал, какой она будет, как будет выглядеть и что привнесет в его жизнь.

Она должна быть красивой, умной, выносливой, любящей, способной, верной; быть нежным его дополнением, приносящим больше человечности в блестяще продуманный им план жизни и поддерживающим его идеи. В его мечтах она нередко представала юной и прекрасной индианкой, смиренной, влюбленной, безмятежной. Евой, которая поможет Юстасу построить Эдем. Это была та самая девушка мечты, о какой грезил Генри Дэвид Торо, уединившись в Уолден-Понд: невинное дитя природы, совершенная женщина, созданная по образу и подобию греческой полубогини «Гебы, дочери Геры и дикорастущего латука, наделенной способностью возвращать богам и людям жизненную силу юности… пожалуй, единственная девушка на Земле, обладавшая выносливостью, здоровьем и крепкой физической силой, – куда бы она ни ступила, на этом месте рождался источник».

Такой была женщина мечты Юстаса – воплощение цветущей красоты, плодородия и грации. Но найти ее было не так просто. И дело не в том, что Юстас не знал много женщин. Нет, у него было много знакомых девушек, но среди них сложно было найти подходящую.

Отношения Юстаса с девушкой по имени Белинда отражают типичный опыт его общения с противоположным полом. Белинда жила в Аризоне и увидела Юстаса по национальному телевидению, в программе «Вечерний альманах», во время которой он рассказывал о жизни в лесу. Белинда влюбилась в него с первого взгляда, очарованная романтическим образом дикого, но образованного человека с гор, и узнала его адрес. У них началась страстная переписка, и Юстас даже жил с Белиндой на Западе некоторое время, но эти отношения так и не стали реальностью. Белинда имела ребенка, но это была лишь одна из причин, вынудивших их расстаться. Главная проблема заключалась в том, что Юстас не знал, любит Белинда его как человека или она влюблена в его образ.

После Белинды была Фрэнсис, «крепкая девчонка из Англии», и Юстас влюбился и в нее.

«У нее есть мудрость, сила и упорство, которые сделали бы ее хорошим партнером, – писал он о Фрэнсис в своем дневнике. – Я нуждаюсь в любви и общении – их в моей жизни было так мало. Да, я романтик. Иногда я кажусь себе рассудительным и даже холодным и методичным, но порой бываю таким мальчишкой, таким наивным идеалистом».

Но и Фрэнсис вскоре ушла, а после нее появилась Битси, в которую Юстас влюбился по уши. Битси была загадочной красавицей из племени апачи и врачом. И не просто апачи, а прямой наследницей одного из приближенных Джеронимо. У нее было всё, о чем когда-либо мечтал Юстас: лучезарная улыбка, длинные волосы, темная кожа, крепкое тело, «взгляд, от которого таешь», уверенность, изящество. Но и с Битси у него ничего не получилось.

«Я всё еще хочу быть с тобой, – писала она в письме, которым положила конец их отношениям. – И всё же не могу. Ты меня очаровал. Но я чувствую, что нужна тебе для твоих целей. Я не хочу, чтобы меня спасали, учили и вели к какой-либо цели, кроме моей собственной. Ты рожден, чтобы отдавать, чтобы учить. Кому-то это подходит. Но мне кажется, я нужна тебе для того, чтобы сделать меня одной из твоих почитательниц. Прости, если мои слова звучат жестоко. Я этого не хотела. Но твои стремления затмевают мои».

Он не слишком хорошо воспринял разрыв.

«ПРОПАДИ ВСЕ ПРОПАДОМ, БИТСИ! – изливал он свою злобу на страницах дневника в 1986 году. – Я рыдаю, бьюсь головой об пол, кричу от боли. Будь всё проклято, ничего не помогает! Я не могу смириться! Ты. Мне нужна ты. Ты единственный выход… мое сердце кровоточит. Я люблю тебя, как саму жизнь, как саму Вселенную! Я болен от этой любви! И что я могу сделать? Ничего. Ничего, ничего, ничего, НИЧЕГО, НИЧЕГО. О, я не вынесу этой потери! Хочу, чтобы ты стала моей женой, моей спутницей, хочу разделить с тобой жизненные приключения. Мне никогда не найти тебе замену… как это объяснить с точки зрения судьбы, существования Бога, вечнотекущей энергии Вселенной?»

Выдержка из дневника Юстаса, февраль 1987 года: «Валери Спрэтлин. Моя любовь. Я снова влюблен. И откуда ты взялась? Неужели Бог послал? Неужели ты существуешь на самом деле? И ты моя? Неужели я люблю тебя так сильно, как мне кажется, или я влюблен в ту любовь, которую ты мне даришь? Мне хочется думать, что ты послана мне в ответ на мои молитвы. Неужели ты – следующий шаг в моей жизни, где всё предначертано и постоянно что-то происходит, где я постоянно чему-то учусь? Неужели судьба так могущественна и нам предназначено быть вместе?»

В 1987 году Валери Спрэтлин, красивая, энергичная девушка десятью годами старше Юстаса, работала в департаменте природных ресурсов в Джорджии. Валери заведовала одной пятой всех парков в штате. Услышав о Юстасе и его «цирковом номере» от подруги из Северной Каролины, пригласила его в Джорджию для проведения семинаров для паркового персонала. Валери и Юстас влюбились друг в друга с первого взгляда. Ее интриговал его образ жизни, магнетическое обаяние и смелые планы по спасению всего мира. В письмах она обращалась к нему «мой первобытный дикарь». Она была в восторге от его классического образа: оленьи шкуры, вигвам и прочее. Ее предыдущий бойфренд был музыкантом из «Оллман Бразерс Бенд», Валери десять лет колесила по Штатам с группой, и это привило ей вкус к приключениям.

«Пусть встретились с тобою мы всего как две недели, – писала она Юстасу в стихотворной форме, – но чувства мои к тебе уже до облаков взлетели».

Вскоре после знакомства Юстас предложил Валери составить ему компанию в трехнедельном путешествии по юго-западу США. Он направлялся в Меса-Верде, где было множество доисторических индейских памятников. «Поехали!» – ответила она, и они уложили вещи в багажник ее маленькой «тойоты» и отправились в путь. Валери вспоминает, что Юстас ни разу не разрешил ей купить еды; они или добывали ее сами, или ели овсянку с изюмом на завтрак, обед и ужин. «Проклятие, – вспоминает она, – никогда не встречала человека, который так трясся бы из-за каждого потраченного цента». Юстас повел ее на прогулку в Большой Каньон – только это была «не милая неспешная прогулочка, а марш-бросок на целый день без еды, не считая гребаной овсянки с изюмом». На следующий день они пошли в Брайс-Каньон и три дня шли пешком без остановки. Это был поход в стиле Юстаса: двадцать пять миль за раз без единого перерыва.

– Юстас Конвей, – наконец сказала Валери, когда однажды вечером он захотел подняться на очередную гору, чтобы посмотреть очередной закат, – мне слишком тяжело.

Юстас посмотрел на нее с изумлением:

– Но Валери, это первый и единственный раз, когда ты здесь оказалась! Неужели откажешься от возможности полюбоваться таким чудесным видом?

– Давай договоримся, – ответила она. – Я вскарабкаюсь с тобой на эту чертову гору, если ты пообещаешь, что, когда мы выберемся отсюда, ты первым делом сводишь меня в настоящее кафе и купишь мне бургер, жареную картошку и колу!

Юстас рассмеялся и согласился, и она взобралась на гору. Валери была романтичной и влюбленной девушкой, но никогда не позволила бы собой вертеть. Она была умной и храброй. Знала, где провести черту, в то время как остальные пассии Юстаса не находили в себе сил ему противоречить. И при этом Валери была безумно в него влюблена. Эколог по призванию, учитель по образованию, в нем она усмотрела все свои представления о мире, умноженные на пятьдесят. Она поддерживала все его начинания, и вскоре в их разговорах о будущем местоимение «я» сменилось местоимением «мы». Юстас больше не говорил «я должен найти хороший участок»; теперь он говорил «мы должны найти хороший участок». Валери оказалась той женщиной, которую он всегда надеялся встретить, настоящей спутницей жизни. Вместе они осмотрели весь Юг в поисках участка земли, который подошел бы для воплощения его – их – утопии.

Так и случилось, что в конце зимы 1986 года Юстас Конвей отвез Валери Спрэтлин в горы в окрестностях Буна и показал участок, который намеревался купить. Дело было ночью. Шел ледяной дождь. Они ехали в в недавно купленном Юстасом потрепанном старом фургоне, с дырами в днище, сквозь которые внутрь машины проникали выхлопные газы. Путь в гору больше напоминал высохшее русло ручья, усеянное булыжниками и ямами, и совсем не напоминал дорогу, предназначенную для автомобилей. Наконец они вышли из машины, и Юстас радостно прокричал:

– Вот оно! Вот это место!

Было холодно. И темно. Завывал ветер. Валери ничего не видела вокруг. Она присела под елкой, пытаясь укрыться от дождя, но дикие куры, гнездившиеся на дереве, начали кудахтать, и от их копошения на спину Валери обрушился поток ледяной воды.

– Юстас, мне здесь не нравится, – сказала Валери.

– Понравится утром, – заявил он.

Поблизости не было ни единого строения. В ту ночь Юстас и Валери спали, накрывшись брезентом, – а еще пошел снег. Около полуночи Юстас забрался на самую высокую кочку в округе и закурил трубку мира, вознося молитву благодарности за то, что наконец нашел свою судьбу. Тем временем Валери дрожала от холода под брезентом и думала: «Идет снег, я даже не знаю, где я, и сейчас я замерзну до смерти, а этот чертов придурок просто бросил меня и ушел курить трубку!»

Но утром, когда Юстас показал ей всю территорию, Валери начала понимать, чем ему так понравилось это место. Пока там не было ничего, кроме густого леса, но Юстас уже распланировал свой персональный мирок площадью 107 акров: здесь будет мост; здесь – палаточный лагерь; вот тут прекрасное место для выпаса лошадей, а здесь можно поставить сарай; здесь будут домики для гостей, а в один прекрасный день он купит землю по ту сторону хребта, и они засадят ее гречихой…

Он видел всё это как наяву. И описывал так красочно, что и она начала видеть.

Земля стоила почти восемьдесят тысяч долларов. У Юстаса были кое-какие накопления, но восемьдесят тысяч… Ни один банкир в мире не удостоил бы и взгляда парнишку в одежде из оленьих шкур, который живет в вигваме. Так где же современному лесному жителю взять восемьдесят тысяч, когда они нужны, причем срочно? Единственным знакомым Юстаса, у кого имелись такие деньги, был его отец.

Юстас не имел ни малейшего желания просить у того денег. Вообще-то, он не имел ни малейшего желания даже видеться с ним. Отец так и не сказал ему ни одного доброго слова. Никак не отреагировал, узнав, что его «идиот» закончил колледж с отличием. Ни разу не сходил послушать, как Юстас выступает перед целыми залами зачарованных зрителей; отказывался слушать рассказы о нем или смотреть фотографии, сделанные во время его походов; читать газетные и журнальные вырезки о сыне. (Миссис Конвей вырезала статьи про Юстаса из газет и оставляла на кофейном столике на виду у мужа, но тот их даже не касался; он ставил на вырезки стакан или клал поверх свой «Уолл-стрит джорнал», будто их и не видел.) Одним словом, с тех пор, как дети покинули дом, Юстас-старший стал к ним еще более равнодушен.

«Жаль, что отец тебе не пишет, – писала мать Юстаса, когда он был еще в колледже, – но у него слишком много дел. В свой день рождения Марта получила от него первое письмо за всё время, и оно было таким ужасным, что она читала его и рыдала».

Юстас с удивлением понимал, что даже теперь, в двадцать пять лет, его по-прежнему преследуют детские обиды. Он думал, что с возрастом, когда его физическое тело покинет родной дом, всё пройдет. Но почему отец по-прежнему способен заставить его плакать? Почему ему по-прежнему снятся сны, от которых он просыпается в четыре утра и «снова ворошит старые воспоминания о несчастье и боли»? Наведавшись в Гастонию на Рождество, Юстас с потрясением обнаружил, что его отец так и остался «самым грубым, самым осуждающим, самым недовольным человеком из всех», кого он знает.

А ведь Юстас пытался помириться со своим отцом. Пытался еще в подростковые годы. Мать всегда поощряла его «наступать на горло собственной песне», чтобы улучшить отношения с Юстасом-старшим.

«Все мои надежды и молитвы о том, чтобы в этом году у тебя и у всех нас дома всё наладилось, – писала она Юстасу перед началом учебы сына в выпускном классе. – Твой отец жаждет от тебя любви, уважения и послушания не меньше, чем ты ждешь любви и уважения от него. Дети обязаны уважать родителей. Мне кажется, одна из главных причин, почему вы не ладите с отцом, заключается в том, что он всегда был для тебя „второй скрипкой“ ты всегда уделял больше внимания и времени мне, полагался на меня в своих нуждах и дарил мне свою любовь. Это началось еще с тех пор, как ты был совсем маленьким, и, поскольку я уделяла тебе слишком много времени и внимания, накапливалось, как снежный ком, и привело к возникновению очень несчастливых отношений. Но пока еще есть надежда, что между тобой и отцом всё наладится, однако ты должен поработать. В юности люди гибче, и они способны менять свое поведение и отношение. Умерь свою гордыню, повинись перед отцом и признай, что в прошлом говорил и делал вещи, вызывавшие его неудовольствие, но отныне будешь стараться угодить ему изо всех сил».

И вот Юстас с двенадцати лет начал писать отцу письма. Он знал, что отец считает себя талантливым в общении человеком, и надеялся, что сможет улучшить с ним отношения, если правильно выразит свою мысль. Он неделями корпел над этими письмами, пытаясь найти самые уважительные слова и подойти к разговору как взрослый со взрослым. Он писал, что понимает всю сложность их отношений, и говорил, что приложит все силы, чтобы их исправить. Возможно, кто-нибудь мог бы помочь им поговорить? Юстас извинялся перед отцом за то, что разочаровал его: если бы у них получилось обсудить проблему, не повышая голоса, то он изменил бы свое поведение и наконец угодил отцу.

Но тот так и не ответил ни на одно из этих писем, хотя иногда зачитывал их вслух издевательским тоном, чтобы развлечь братьев и сестру Юстаса. А там было к чему придраться: орфографические и грамматические ошибки, да и наглость Юстаса, который возомнил, что может говорить с отцом на равных. Юстаса-старшего особенно позабавило письмо, которое сын написал ему, будучи уже в старшей школе; в этом письме он предположил, что его брат Уолтон, одаренный и чувствительный мальчик, чувствовал бы себя намного лучше в частной школе, где его не задирали бы деревенские парни из Гастонии-Хай. Что за бредятина! Юстас-старший снова и снова зачитывал эти строки другим детям, и все – даже Уолтон – должны были смеяться над маленьким Юстасом за то, что тому хватило идиотизма указывать отцу, что лучше для его же детей!

Повзрослев, Юстас не оставлял попыток.

«Я пишу тебе не для того, чтобы вызвать обиду или недовольство, – говорилось в одном из его взрослых писем. – Напротив. Мне жаль, что от меня в твоей жизни сплошная боль и ничего хорошего. Я всегда стремился быть хорошим. Угодить тебе, маме, всем подряд. Мое главное желание – чтобы ты меня принял, оценил, признал, увидел во мне что-то большее, чем мусор (невежественного тупицу, который вечно неправ и ни на что не годен). Я ищу любовь, а нахожу пустоту. Мне всегда хотелось лишь одного – чтобы ты меня любил. Я как мотылек над пламенем свечи. Может, пора признать свое поражение и держаться от тебя подальше? Но даже если я уеду далеко и буду отрицать реальность, я все равно буду нуждаться в твоем признании».

И снова он не получил ответа.

Итак, отношения Юстаса с отцом едва ли можно назвать сердечными, но Юстасу нужно было где-то взять много денег, а у его отца, бережливого и проницательного человека, они были. Раньше Юстас ни разу не взял у отца ни цента: это был вопрос гордости. Когда мистер Конвей однажды предложил сыну обсудить вопрос денежной поддержки, Юстас ответил: «Не думаю, что я это заслужил». На этом все и закончилось. Юстас никогда не просил отца помочь с оплатой учебы в колледже, хотя мистер Конвей спокойно платил за обучение младших детей. И как же теперь ему, уже взрослому, подступиться к отцу и попросить денег? Причем довольно большую сумму.

Как можно догадаться, у них произошел настоящий обмен любезностями. Чего только Юстас не наслушался от старика. Что его затею непременно ждет провал. Чтобы он не рассчитывал на милость отца, когда шериф придет с документами о банкротстве, – да и кто он вообще такой, раз возомнил, что способен взять на себя ответственность за 107 акров земли и управление собственным делом?

«Если ты думаешь, что тебя ждет успех, то ты ошибаешься», – снова и снова повторял его отец.

Юстас сидел неподвижно, как камень, обтекаемый водами реки, и позволял ледяному шквалу проноситься мимо, сжав губы, с непроницаемым лицом. Он всё время повторял про себя успокаивающую мантру: я знаю, что прав… я знаю, что прав… я знаю, что прав...И в конце концов отец дал ему денег.

Под немаленький процент, разумеется.

15 октября 1987 года Юстас Конвей выкупил первый участок Черепашьего острова. И тут же взялся за работу, чтобы вернуть долг отцу. Это удалось ему за год. Юстас заработал такую невероятную сумму, проделав огромный объем работы. Он объехал весь Юг с турне, которое вымотало его эмоционально и физически; он учил, проповедовал и протягивал руку. Благодаря контактам Валери в Службе национальных парков, его приглашали читать лекции в школах и экологических центрах. Юстас превратился в сам себя рекламирующий товар.

«Такое интересное было время, – вспоминает Валери сейчас, – эти первые два года на Черепашьем острове. Мы с Юстасом жили в моем уютном пригородном доме в Джорджии, составляли расписание лекций и пытались наскрести деньги на выплату долга его отцу. Я стала чем-то вроде агента Юстаса, искала ему работу по всему штату. В конце концов я бросила хорошую работу, продала хороший дом и переехала на Черепаший остров. Я шла за своим счастьем. Мне хотелось жить там, и нигде больше. Мы трудились не покладая рук, чтобы обустроить остров. Я помогла Юстасу соорудить первую постройку – сарай для инструментов, – потому что для него важнее всего было иметь такое место, куда можно было бы сложить все инструменты, нужные для реализации его плана. Мы жили в вигваме, и я каждый день готовила пищу на дровяной печи, но была счастлива такой жизнью, потому что хотела всему научиться. И верила в то, что мы делали. В то, что мы проповедуем. Это был и мой духовный путь – он шел параллельно пути Юстаса».

Их жизнь была, что называется, и смех и грех. Юстас так много разъезжал, что носил все документы, чеки, календари и письма в старой кожаной сумке. Адреса школ и листовки они хранили в коробках в вигваме, и те напитывались влагой во время дождя, рвались, плесневели и становились едой для мышей. Телефона не было. Однажды Юстас спустился с утеса и спросил у соседа, старого Лонни Карлтона, нельзя ли воспользоваться его телефоном и позвонить по межгороду, а деньги он вернет потом. Для старого аппалачского фермера вроде Лонни междугородний звонок был из разряда событий, которые случаются раз в году, обычно связаны со смертью кого-нибудь из родственников и редко продолжаются дольше двух минут. А Юстас сел у телефона и шесть часов договаривался с директорами школ, руководителями бойскаутских отрядов и репортерами по всему Югу. Всё это время старый Лонни наблюдал за ним с открытым ртом.

Когда стало очевидно, что без собственного телефона не обойтись, Юстас провел от соседского дома кабель в ближайшую пещеру, которая стала его «офисом». Зимой по вечерам он спускался с горы в пещеру и использовал ее как базу для заключения «довольно ловких деловых сделок», общаясь с людьми, делая заметки и освещая «кабинет» пламенем трескучего костра. Позднее Юстас получил разрешение провести линию в амбар, принадлежавший соседу, Уиллу Хиксу.

Валери поставила аппарат в пенопластовую сумку-холодильник, чтобы тот не заржавел от влаги. Она помнит, как звонила по делу и обсуждала гонорары за лекции прямо на сеновале, а рядом мычали коровы.

«Люди всё спрашивали: что это за шум? И я отвечала: а, это просто телевизор в другой комнате. Говорю вам, всё было точно также, как в „Зеленых акрах“. Потом телефон намок и сломался. Я попыталась высушить его на дровяной печи, и, разумеется, он расплавился, как часы с картины Дали. Так мы и жили».

Что-то надо было менять. Однажды в благодарность за проделанную работу Юстас пригласил Валери на романтический ужин в Бун, в кафе «Красная луковица». За ужином он набросал на салфетке проект офисного здания, которое, как он решил, им необходимо иметь. У Юстаса намечался сорокадневный отпуск – редкая возможность отдохнуть от лекций, – и за ужином он решил, что за такой короткий срок как раз можно построить офис. Если не сейчас, то когда? И вот наутро, еще до рассвета, Юстас приступил к строительству.

Он решил, что это будет пассивный дом площадью двадцать квадратных футов, сделанный из шлакобетонных блоков, стекла и грубой древесины, с солнечными батареями для получения энергии. Юстас точно не знал, как построить пассивный дом, ведь за всю свою жизнь он построил лишь сарай для инструментов. Но он был уверен, что ему это под силу. Он выбрал хорошо освещаемое солнцем место вблизи входа на участок, чтобы офис служил своего рода станцией для новоприбывших на Черепаший остров и располагался далеко от центра лагеря, который он предполагал сделать в гуще леса. Юстас вкопал три стены глубоко в землю, чтобы обеспечить теплоизоляцию, и с помощью Валери уложил кирпичный пол, чтобы накапливать солнечное тепло. Установил красивые стеклянные двери, купленные за пять долларов на блошином рынке. Дверные ручки смастерил из оленьих рогов. Сделал большие окна и окно в потолке для света и тепла – все материалы для этого были найдены Юстасом на свалке.

Передняя часть крыши, которая видна со стороны входа, выложена черепицей, неровно разломанной вручную для красоты. Но задняя часть практичная, из жести. Внутри помещения стены обшиты досками из старой белой сосны шириной два фута, которые Юстас нашел в заброшенном амбаре: они создают в комнате теплую атмосферу старины. Из оставшихся досок он сооруди два больших стола и массивный книжный шкаф, который также выполняет функцию стены, разделяя офис на две отдельные солнечные комнаты. На полу – ковер ручной работы, купленный во время аукциона, устроенного индейцами навахо. На высоких полках вдоль стен выставлена коллекция редких корзин и гончарных изделий, в том числе один антикварный горшок, который Юстас заприметил как-то раз на крыльце старого пуэбло в Роли. Он тут же понял, что это ценная вещь, и предложил хозяйке дома купить его за двадцать долларов. «Нет проблем, – сказала она, – забирайте. Не представляете, как мне надоело обметать грязь вокруг этого старого горшка». Позднее Юстас отправил фото горшка эксперту аукционного дома «Сотбис», и тот оценил его в несколько тысяч долларов.

Офис Черепашьего острова – замечательное место. Здесь повсюду чудесные картины и книги, а вокруг и внутри растут цветы, посаженные Юстасом: ирисы, кастиллеи и венерин башмачок. Это теплый дом с телефоном и автоответчиком, где царит дружелюбная атмосфера; дом, который полностью обеспечен энергией благодаря солнечным батареям. И Юстас сделал проект, распланировал работу, построил дом и отделал его всего за сорок дней.

К тому времени в горах у него сложилась репутация человека неугомонного. К примеру, древесину он закупал у аппалачского старожила по имени Тафт Бройхилл, владевшего лесопилкой. Юстас весь день строил дом и продолжал работать ночью при свете фар своего грузовика. Когда у Юстаса кончились доски (дело было около полуночи), он поехал на соседнюю гору, где стояла лесопилка Тафта Бройхилл а. Юстас разбудил старого фермера и рассчитался с ним прямо посреди ночи, чтобы не тратить драгоценные дневные часы на всякие там сделки. Потом вернулся на Черепаший остров, поспал три или четыре часа и снова приступил к работе еще до рассвета.

Другой раз он снова отправился к Тафту Бройхиллу около полуночи в компании друга, который приехал, чтобы в течение нескольких дней помогать Юстасу. Пока старик загружал доски в машину, среди приготовленного для распила леса Юстас заметил шикарное бревно гикори – слишком красивое, чтобы пускать его на доски. Он спросил, можно ли его купить и не распилит ли мистер Бройхилл его на куски определенного размера.

– Зачем это вам? – спросил старик.

– Сами посудите, сэр, – объяснил Юстас, – как здорово было бы вырезать из этого прочного орешника ручки для инструментов и всё в этом роде.

Старик запустил бензопилу и в полночь, в свете фар грузовика, под падающим снегом принялся распиливать бревно. Вдруг он остановился, выключил пилу и выпрямился. Пристально посмотрел на встревожившегося Юстаса и его приятеля и сказал:

– Знаете, мне вот интересно стало – а чем вы, ребята, в свободное время занимаетесь?

Юстас работал без отдыха. Буквально в ту же минуту, как офис его был достроен, он снова пустился в путь, чтобы проповедовать блага примитивного образа жизни, индейскую мудрость и прелесть «простого существования» – и тем зарабатывать. Он в бешеном темпе носился из штата в штат, пытаясь убедить людей прекратить крысиные гонки и насладиться благостным единением с природой. Это было очень тяжело. Один приятель даже купил ему радар-детектор для обнаружения полицейских радаров, чтобы его перестали штрафовать за превышение скорости во время бесконечных поездок на очередные выступления. К февралю 1988 года Юстас был уже на грани безумия. Тогда он писал:

«Это долгий и грандиозный путь – попытка сделать то, что я делаю сейчас. Без гроша за душой пытаюсь выкупить большой участок земли. Я так много вкладываю в эту затею, работаю каждый день, стараюсь изо всех сил, и даже сегодня, когда у меня нет ни лекций, ни занятий, я двенадцать часов оформлял документы, отвечал на звонки, давал советы, договаривался насчет будущей работы, взваливая на себя всё больше, и больше, и больше. Мне это по силам, я, как увлеченный атлет, разгорячившийся от адреналина, работаю даже во сне – я называю это „работа-сон“, – жертвую временем, которое мог бы провести с Валери или за сбором цветов… Атланта, Августа, Токкоа, Кларксвилль – я продаю свое время сотням людей, день за днем выхожу на сцену и кричу, КРИЧУ!

Я живу за счет энергии сцены и зрителей, она помогает мне не разваливаться… Посплю семь минут, потом просыпаюсь, снова за руль – снова в отличной форме. Ты лучше всех, говорю я себе. Дергаешь их за ниточки, как марионеток, заставляешь их двигаться, говорить и слушать, управляешь ими: раз, два, – но они совершенно тебя не понимают! Неужели вы не понимаете, что мне нужен отдых? Свежий воздух? Мне нужно дышать, черт возьми! Оставьте меня в покое, тупые ублюдки! Вы что, не видите? Тупые людишки, вы что, не понимаете? „Это лучшее шоу, которое я видел, – вы просто молодец!“ Сколько раз я уже это слышал, сколько раз пережевывал этот картон! Ну да ладно. У меня есть моя земля. Мой тихий маленький заповедник, где я однажды отдохну, в конце длинного тоннеля, но одно не вяжется с другим… Насколько близко я смогу подпустить к себе людей? О люди, люди всего мира, я так вас всех люблю! Боже, дай мне силы завершить мой путь. Однажды я найду себе место, где солнечный свет и мягкий папоротник; тогда я лягу и отдохну. Тогда наступит покой».

Спустя несколько недель в конце аналогичного монолога в дневнике Юстас добавил:

«Как много сил уходит на попытки понять, хочу я провести всю жизнь с Валери или нет».

Летом 1989 года в лагерь на Черепашьем острове приехали первые ученики.

Теперь Черепаший остров уже не был идеей – он стал организацией. Юстас напечатал брошюры и визитки, заключил договор со страховой компанией, закупил аптечки первой помощи и зарегистрировал некоммерческий статус своей организации. Мечта стала явью. И дети были в восторге – каждый год! Сотрудники лагеря встречали семьи у дороги, и, вместо того чтобы заехать на гору и припарковаться на импровизированной стоянке, все вместе шли к Черепашьему острову пешком. А если родителям такой подъем был не по силам? – спросите вы. Что ж, плохо. Тогда прощайтесь прямо здесь, ребята. Так что дети попадали в плодородную долину Черепашьего острова через лес, пешком, словно проникая в королевство через заколдованную потайную дверь. А когда лес кончался, гостям открывались солнечные луга и чудесный старый новый мир, который отличался от всего, что эти дети видели раньше. Здесь не было ни электричества, ни водопроводной воды, ни машин, ни торговли.

Когда дети прибывали в лагерь, им навстречу выходил Юстас Конвей в одежде из оленьих шкур, со спокойной улыбкой на лице. Всё лето он учил детей питаться едой, о которой те слыхом не слыхивали, точить ножи и пользоваться ими, вырезать из дерева ложки, вязать узлы и играть в индейские игры. А каждый раз, когда они срезали с дерева ветку, они должны были отрезать локон своих волос и оставить его у дерева в знак благодарности. Юстас учил их с уважением относиться к природе и друг другу. Он стремился вылечить духовную травму, нанесенную детям, как ему казалось, современной американской культурой. Как-то раз он гулял в лесу с группой ребят, и они наткнулись на заросли сладкого вереска. Не успел Юстас объяснить детям, какие вкусные листья у этого растения, как те накинулись на вереск, точно стая саранчи, срывая листья пригоршнями.

– Нет! – остановил их Юстас. – Не уничтожайте всё растение целиком! Относитесь с уважением к дарам природы. Возьмите один листок, откусите часть, передайте по кругу. Помните, что мир не предназначен для того, чтобы потреблять и уничтожать его. Помните, что вы не последние, кто пройдет по этому лесу. Не последние, кто будет жить на этой планете. Вы должны оставить что-то после себя.

Он даже учил их молиться. Когда ученики просыпались на рассвете, Юстас вел их на тот самый холм, где молился с трубкой мира зимой, когда впервые переночевал на Черепашьем острове. Они назвали это место «рассветным холмом» и сидели там в тишине, наблюдая за восходом и размышляя о грядущем дне. Он водил их к водопадам и прудам и купил старую лошадь, чтобы они могли кататься. Учил их ловить и есть раков, водившихся в ручье, и ставить капканы на мелкую дичь.

А если ребенок заявлял: «Не хочу убивать беззащитное животное», Юстас говорил ему:

– Открою тебе один секрет, мой маленький друг. Всё дело в том, что в природе не бывает беззащитных животных. За исключением, пожалуй, пары моих знакомых людей.

Наконец у Юстаса появилось место, где он мог учить детей двадцать четыре часа в сутки, ни на что не отвлекаясь, без ограничений времени и ресурсов. Под рукой было всё, что он хотел показать своим ученикам. Они как будто жили внутри энциклопедии.

Они гуляли на природе, и Юстас объяснял:

– Вот этот гриб называется «лактерия». С ним нужно быть предельно осторожным, потому что в мире есть еще четыре гриба, которые выглядят точно так же. Два из них ядовитые, два съедобные. Поэтому не спешите такой гриб есть! Разницу можно узнать, только если разломить гриб и коснуться языком молочно-белого вещества вот здесь. Видите? Если вкус горький, значит, это яд.

Еще он рассказывал о том, как индейцы использовали лещину в лечебных целях, и показывал, где орешник растет.

– А это – береза вишневая, – продолжал он. – Попробуйте пожевать кору. Приятный вкус, да? Из внутренней части коры, самой ценной, аппалачские старожилы варят березовое пиво. Может, потом этим и займемся.

У него кружилась голова от успеха, которого он добился. Казалось, нет никаких пределов тому, чему он мог бы научить этих детей. Они возвращались домой, к своей жизни в уютном пригороде, и родители писали Юстасу письма, в которых были такие строки: «Наш сын стал совсем взрослый – что вы с ним сделали? Как вы его учили, что он начал так живо интересоваться миром?»

Юстас также проводил недельные семинары для взрослых. Однажды он повел группу, состоявшую из мужчин и женщин, в лесной поход. Они шли по берегу реки, и одна женщина, которая никогда раньше не была в лесу, вдруг закричала, показывая на змею, плывущую против течения. На Юстасе была лишь набедренная повязка, поэтому он нырнул в воду, поймал змею голыми руками, а потом рассказал о строении ее тела женщине из города. Он заставил женщину потрогать змею и заглянуть ей в рот. В конце концов змея оказалась в руках у женщины, а друзья стали ее фотографировать.

Был и такой случай. Юстас повел небольшую группу дошкольников на лесную прогулку. Обратив внимание детей на густую листву над головой, он стал рассказывать им о разных деревьях. Затем они попили из ручья, чтобы понять, что вода берется из земли, а не течет из крана. Они шли по лесу, а Юстас объяснял, как образуется лесная почва.

– Лес – живое существо, – сказал он в конце, но понял, что дети его не понимают. Тогда он спросил: – Кто хочет стать моим помощником?

Вперед вышел маленький мальчик, и Юстас с помощью других детей вырыл в земле две длинные неглубокие ямы. Он и маленький мальчик легли в эти углубления лицом вверх, а другие дети закопали их, так что осталось видным только лицо.

– Теперь мы стали лесной почвой, – сказал Юстас. – Давай расскажем другим, что мы видим и чувствуем. Объясним, что с нами происходит.

Юстас и пятилетний ребенок лежали на мягкой лесной подстилке и описывали, что видят и чувствуют. Они рассказывали о том, как солнце сначала бьет в глаза, а потом деревья машут ветвями и приходит тень. Как сверху на них падают сухие сосновые иглы, капли влаги от прошедшего дождя попадают на щеки, а по лицу ползут насекомые и пауки. Это было удивительно. Дети смотрели и слушали как зачарованные. Потом конечно же тоже захотели, чтобы их закопали.

И Юстас закопал их всех по шею по очереди. Каждый ненадолго превратился в лесную почву и увидел всё своими глазами, а Юстас подбадривал их, когда их звонкие голоса раздавались в чистом влажном воздухе.

– Лес живой! – повторяли дети. – Он правда живой!

Им просто не верилось.