Сильв
Фарид напоминает мне о том, о чем когда-то говорила Мама́, – и моя боль усиливается.
Когда Отем стала носить шарм Тайлера, единственный знак того, что она уже готовится подать заявление в Джульярд, в ее глазах появился мягкий свет, а на щеках нежный румянец. Она так гордилась им. Она говорила, это первое после смерти матери реальное подтверждение, что кто-то понял, как важен для нее балет. И это причинило мне боль. Помню, как в тот день, вернувшись из школы, хотела побыть одной. Мама́ сидела на крыльце. Она приготовила нам чай. Хотя чай был черен, как кофе, а печенье напрочь засохло, она улыбалась.
– Как дела в школе, niña?
Увидев ее потускневшие кудри и руки, сложенные на коленях, я забыла про шарм и Тайлера. Я кинула сумку и села на крыльцо рядом с ней.
– В школе все хорошо, Мама́. Я подала заявление в колледж.
– Я так горжусь тобой.
Она всегда это говорила, хотя дни ясности случались все реже и реже.
– И ты, и твои братья многого добьетесь в жизни.
Она даже не замечала, когда братья приезжали ухаживать за ней – мы делали это по очереди. Но ей очень хотелось, чтобы мы с Томасом поступили в колледж – особенно в последние несколько месяцев.
Я отщипнула кусочек шоколадного печенья.
– Да, Мама́.
– Только не забывай, откуда ты вышла. Не забывай истории нашей семьи.
– Нет, Мама́.
Я отвечала автоматически. Мне хотелось, чтобы она продолжала говорить. Нам не нужны были глубокие, содержательные беседы. Так прекрасно было сидеть рядом с ней и говорить о всяких мелочах – о школе, уроках, будущем.
Но в тот день она была особенно чуткой. Она удивленно подняла бровь.
– Не разговаривайте со мной таким тоном, юная леди!
Потом она рассмеялась хрипловатым, теплым смехом. Словно все это было самой смешной шуткой в мире. Смех зародился в моей груди, и я не смогла его сдержать. Я фыркнула, расплескав чай, давясь и хохоча одновременно.
– Нет, Мама́.
Это снова ее насмешило. Приехал Абуэло. Он сидел в грузовике, опустив окно, и смотрел на нас так, словно мы сошли с ума. А мы не могли остановиться. И пропасть между нами исчезла, исчезли все слова, несказанные и забытые.
Абуэло вошел в дом. Через несколько минут Мама́ успокоилась.
– Я буду скучать по тебе, моя замечательная дочка. Мне хотелось бы быть с тобой вечно, видеть, как ты становишься женщиной, – я всегда знала, какой ты станешь. Ты такая сильная! Но пообещай, что будешь заботиться о братьях.
Я положила голову ей на колени, а она гладила мои волосы.
– Всегда, Мама́.
Всегда.
– Фар? – зову я, не в силах смотреть ему в глаза. – Как мне объяснить Мама́, что Томас больше не вернется домой?
У него нет ответа. И у меня тоже.
