Глава 19. Цвет революции

Воспитанные на советских учебниках школьной истории, мы привыкли рассматривать историю как поступательный процесс смены формаций, а революции – как точки переломов, на которых такая смена происходит. Разумеется, не всегда революции были удачными – случалось, что «старая» формация побеждала (как в 1905 году в России), случалось, что «революционные завоевания не удавалось сберечь» – и наступала «реставрация», как после Великой французской революции. Но, так или иначе, в революции в нашем школьном представлении боролись «старое» и «новое» – мы болели за «новое» и радовались его победам.

Но пришел XX, а потом XXI век, и поток новостей принес нам информацию о десятках стран, в которых революции – не редкость, а практически образ жизни, редкое десятилетие проходит без массовых выступлений, кровопролития, свержения правителей и прихода к власти новых групп. Но, что самое интересное, время в этих странах как будто идет по кругу: в результате очередной революции (переворота, если хотите, но всё же не совсем – перевороты это дело рук узкой группы лиц из элиты, а в этих странах в процесс смены власти вовлечены, что называется, широкие народные массы) к власти приходит очередная группа военных или гражданских, которые начинают управлять страной практически так же, как и предшественники (иногда бывает, что два типа управления, например, военная правая диктатура и лево-популистский режим сменяют друг друга по очереди).

Яркий пример всего одной такой «регрессивной революции» описан в предыдущей главе – это исламская революция в Иране. Часто, очень часто результатом такой череды политических катаклизмов является существенное замедление экономического и социального развития стран, истощение генофонда, а иногда (достаточно часто) даже коллапс государств на очередном цикле. Причем в список этих как будто действительно «проклятых» стран попадают не примитивные автаркии из числа беднейших стран мира: в нем, как правило, страны небогатые, но не нищие, а попадаются даже и те, у которых ВВП на душу населения приближается (правда снизу) к среднемировым значениям. В свое время в этом списке побывали Мексика, Чили, Перу, Индонезия, Аргентина. Завсегдатаями его являются Египет, Тунис, Сирия. В него можно включить даже Украину с ее политическим циклом, вызывающим раз в несколько лет смену правящих элит и сопровождающимся большими или меньшими противостояниями.

Ученые высказывали много различных версий о том, что объединяет эти «нестабильные» страны. Тестировались гипотезы о преобладании молодежи в населении (но во множестве бедных, но стабильных стран молодежь тоже преобладает), о внешнем влиянии (особенно эта гипотеза нравится властям этих стран, а также правительствам стран, власти которых боятся оказаться в таком положении), о природной нестабильности тех или иных типов политического устройства. Но в последнее время, особенно после того, как в 2011 году разразилась «Арабская весна», всё больше исследователей склоняется к достаточно простому выводу: нестабильные страны объединяет сравнительно низкий уровень ВВП на человека в сочетании со сравнительно высокой (но не превышающей 10–15 %) долей рентных доходов в ВВП.

Теория негативного воздействия ренты на политическое поведение исследуется активно. В 2013 году вышла книга Джеффа Д. Колгана Petro-aggression: when oil causes war («Петро-агрессия: когда нефть вызывает войну»). Она анализирует страны, добывающие нефть в объемах, формирующих более 10 % их ВВП, с точки зрения стабильности, агрессивности (частоты военных конфликтов) и вероятности гражданских войн.

Хотя книга подробно исследует общие тенденции и частные случаи (целые разделы посвящены Ирану, Ираку, Ливии, Саудовской Аравии и Венесуэле), а автор использует сложные математические методы, выводы разочаровывают: Колган фактически признает, что невозможно однозначно связать уровень агрессивности государства с наличием существенной доли нефти в ВВП. Режимы в таких петрогосударствах в целом стабильнее, чем в тоталитарных странах без ресурсной базы, но в то же время гражданские войны в них происходят чаще. Скорее всего, делает вывод автор, наличие нефти усиливает агрессию и так агрессивных режимов, в первую очередь пришедших к власти в результате революции.

«Смазанность» выводов неудивительна. Автор смешивает несколько совершенно разных явлений – например, войны с участием петрогосударств не из-за нефти и войны из-за нефти. Он не учитывает ни разницу в экономической базе и уровне развития институтов в разных петрогосударствах, ни долю нефти в ВВП. Не удается также автору отдельно учесть «внешнее влияние» на петрогосударства, в частности, действия США и других развитых государств «по установлению демократии»: такие военные действия не связаны с поведением самих петрогосударств. В расчет не берется «время жизни» петрогосударства.

Более разумно взглянуть на процессы жизни «недорентных», то есть обладающих значительной, но не зашкаливающей рентой государств, с точки зрения систем распределения ренты. Государства с существенной долей ренты в экономике отличаются прежде всего значительными дополнительными доходами, не связанными с трудом больших масс населения, и потому легко консолидируемыми в руках элиты или тоталитарной власти. Эта возможность консолидации, естественно, привлекает в политику тех, кто стремится к обогащению, и параллельно позволяет власти «стерилизовать» политический ландшафт, ликвидировав независимые потоки капитала. Это ведет к резкому росту вероятности формирования автократических или автаркических режимов, которые укрепляются за счет консолидации денежных потоков и экономических ресурсов, но и приводит к росту вероятности внутриэлитного конфликта за контроль рентных ресурсов. Исключение, как видно из практики, составляют страны, в которых демократические институты развились и укрепились задолго до формирования рентной экономики. Таким странам (к ним относятся, в частности, Норвегия, Канада, Австралия и пр.) не угрожает тоталитаризация: развитые институты гражданского общества нейтрализуют возможные попытки консолидации капитала.

В рентных государствах власти и/или контролирующие элиты располагают дополнительными ресурсами разного объема в зависимости от того, какова доля ренты и каков подушевой ВВП в стране. Эти дополнительные ресурсы используются властью (элитой) в своих интересах, в первую очередь для укрепления власти. В таком государстве оппозиционные элиты и население всегда стоят перед выбором – бороться за смену власти или согласиться с имеющейся. При этом выгоды и риски того и другого постоянно сравниваются. Как показывает практика, чем выше доля ренты и сам ВВП на человека, тем одновременно больше возможностей у власти «покупать» силовые структуры и коррумпировать оппозицию, и выше риски населения и оппозиции: в условиях относительно высокого ВВП на человека и большой ренты население может слишком много потерять от нестабильности, которая создается в процессе смены власти.

Именно поэтому страны, где очень высока доля ренты (Саудовская Аравия, Азербайджан после конца 1990-х годов, Кувейт, Россия до 2014 года и пр.), так стабильны. С другой стороны, страны, уровень ренты в которых ниже и сам ВВП меньше, испытывают постоянный стресс: властям не хватает средств на «умиротворение» народа и оппозиции, силовые структуры, не получая достаточного финансирования, стремятся играть в свою игру, а соблазн побороться за контроль над рентой уже достаточно велик. Если нарисовать график, на котором по абсциссе отложен ВВП на душу населения, а по ординате – доля ренты в ВВП, выделится прямоугольник – с долей ренты от 5–6 % до 12–13 % и подушевым ВВП от нуля до примерно $12 тыс., где компактно расположено два десятка стран. Их постоянно сотрясают «оранжевые» и другие революции, перевороты, волнения. Что объединяет Тунис, Египет, Сирию и Украину? Только то, что при подушевом ВВП от $3 тыс. до $6 тыс. они имели на момент начала революций долю ренты в ВВП в пределах 8–12 %. Россия сегодня опасно приближается к этому прямоугольнику с ее $8,5 тыс. подушевого ВВП и 14 % ренты .

Похоже, что важное значение имеет также изменение доли ренты и ВВП во времени. Страны, у которых ВВП и доля ренты в нем растут, выглядят существенно более стабильными, чем страны, у которых они падают. Это неудивительно: субъективное ощущение доходов и рисков всегда сравнительно по характеру, и в процессе падения ренты и ВВП и оппозиция, и население значительно быстрее приходят к выводу, что им «нечего терять». Неудивительно также, что страны, в которых доля ренты падает, а сам ВВП растет, являются значительно более стабильными: рост в этой ситуации свидетельствует о нересурсном развитии, которое отвлекает значительные силы и энергию как населения, так и оппозиции.

Отдельно стоит обсудить связь ресурсов (в первую очередь нефти) и внешних конфликтов. Нефть была и всё еще остается стратегическим сырьем, конфликты за обладание которым не редкость. С 70-х годов прошлого века по разным оценкам от 25 до 50 % всех войн в мире были вызваны желанием иметь контроль над нефтяными ресурсами либо были возможны благодаря использованию нефтяных доходов . Например, Колган выделяет восемь видов инспирированных нефтяными доходами конфликтов, в том числе просто войны за ресурсы, войны, вызванные возможностью рентных режимов выделять средства на финансирование выгодных им по тем или иным причинам милитаризованных сил вне границ петрогосударств или на собственную агрессию, и даже войны, обусловленные существенными изменениями демографии (например, когда приток мигрантов в богатые петрогосударства создает в них базу для формирования экстремистских групп).

При этом стоит также обратить внимание на динамику рентного дохода и его доли в ВВП. Когда они стабильны, государства редко склонны проявлять агрессию (в конце концов, если в течение многих лет показатели твоей экономики не меняются, то почему твое поведение должно меняться?).

Агрессия появляется в двух случаях. В первом при достаточном росте рентных доходов накапливаются бюджетные «излишки», власть гиперцентрализуется и возникает эйфория, способствующая стремлению решать вопросы простым и быстрым путем, с использованием экстраприбылей и недорогого в условиях рентной экономики ресурса – человеческих жизней.

В истории Аргентины вплоть до 2005 года есть только один период, когда доля нефтяной ренты в ВВП превышает 4 %, – это 1978–1985 годы . С 1979 года готовилась и в 1982 году разразилась война за Фолкленды.

Второй случай – обратный: агрессия возникает отчасти как выход из состояния фрустрации власти, отчасти как способ отвлечь население и еще больше централизовать власть в своих руках при резком падении ренты. Значительное (в два раза) падение доли ренты в ВВП Ирана и Ирака в 1980–1981 годах совпадает с началом войны между ними. Падение ренты в ВВП до 8,7 % у Ирака в 1990 году предшествует вторжению в Кувейт. Война России с Грузией происходит на фоне падения нефтяных цен и резкого снижения и доли ренты в ВВП, и самого ВВП у России. Кстати, российская «гибридная война» с Украиной начинается как раз в момент роста ренты и ВВП, и окружающая ее риторика удивительно похожа на риторику в Аргентине времен фолклендской войны. А вот война в Сирии – это уже война на падении ренты, попытка отвлечь общество и консолидировать власть.

Наконец, роль минеральных ресурсов, а значит, ренты в узком смысле этого слова в экономике меняется – и циклически, и поступательно, с каждым циклом снижаясь. Цена на нефть существенно снизилась, и перспектив ее роста не просматривается. Через некоторое время утихнут войны, вызванные шоком петрогосударств и их попыткой решить свои проблемы через агрессию. Пройдет новая волна цветных революций в странах, которые снижение цены на нефть «выбросит» внутрь рокового прямоугольника нестабильности. А затем у мира есть шанс стать более мирным и стабильным: снижающаяся роль ресурсов в экономике делает квалифицированный труд всё более значимым фактором, мир – всё более важным для экономического процветания, а демократическую форму правления – самой эффективной и востребованной на всё большей части земного шара. Пожалуй, только высокая доля ренты в ВВП при отсутствии институтов гражданского общества сегодня является значимым фактором, препятствующим установлению демократий в странах мира. «Демократии между собой не воюют», – писали Лоуренс Каплан и Уильям Кристол, и, кажется, были правы.