2
Видимо, его воля к жизни была поистине несокрушима, если он смог продержаться на хрупких ветвях мангрового дерева три дня и три ночи; а впрочем, в жизни Сьенфуэгоса и прежде случались подобные моменты. Вооружившись толстой веткой, он неустанно сбивал настырных крабов, которым явно приглянулось его распухшее тело, и они снова и снова пытались влезть на ствол дерева и добраться-таки до своей жертвы.
Но когда начался прилив, красные крабы попрятались в норах или под камнями, чтобы не стать добычей рыб, которых принесла с собой вода, затопившая мангровые заросли почти на метровую высоту. Лишь теперь измученный канарец смог закрыть глаза и забыться благословенным сном.
Не тут-то было: ночью налетел холодный северный ветер, прибирающий до костей, так что остаток ночи он продрожал от холода, выбивая зубами дробь, до самого утра ему пришлось греться, хлопая по рукам и ногам думая при этом, что едва ли найдется на свете человек, побывавший в столь трудном и неприятном положении.
Оказавшись так далеко от дома и семьи, в этом затерянном и совершенно незнакомом месте, полуголый, голодный, раненый, больной, измученный, не имеющий даже твердой земли под ногами, зато осаждаемый мириадами крошечных, но непримиримых врагов, твердо решивших обглодать его до костей, он пребывал на краю отчаяния.
— Чего мне не хватает для полного счастья — так это только беременности... — пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы сохранить присутствие духа и веру в то, что справится с этой бедой. — Что на свете может быть хуже?
Лил дождь.
Уже третью ночь подряд.
Но вовсе не тот тропический ливень, к каким он так привык у себя на Эскондиде. Там дожди были теплыми и приятными; этот же, напротив, падал густой завесой колючих яростных струй и сопровождался резкими порывами холодного ветра, с диким воем сотрясающего ветви деревьев, словно он задался целью сбросить несчастного канарца на землю, отдав его на милость полчищам крабов.
Он уже готов был сдаться беспощадной стихии, которая всегда была неизмеримо сильнее человека; но тут вспомнил о двух своих женах — белокурой немке Ингрид и черноволосой туземке Арайе, которых любил с одинаковой силой, и о шестерых детях, что росли на острове, похожем на преддверие рая.
Не наткнись он на ту злосчастную ядовитую рыбу, сидел бы сейчас в прекрасной хижине, заканчивая ужин и в очередной раз рассказывая, как плавал на каравелле «Санта-Мария» под командованием самого адмирала Христофора Колумба, как его учил грамоте лучший картограф королевства, великий и гениальный Хуан де ла Коса, любивший его, как родного сына, и как он одним из первых разглядел далекий берег на горизонте, когда придурковатый и всегда улыбающийся Родриго из Трианы, взобравшийся на верхушку мачты, закричал оттуда во всю глотку:
— Земля!
А еще Сьенфуэгос любил, закуривая толстую сигару, в очередной раз рассказывать детям и их друзьям, в какой он пришел ужас и изумление, когда кубинские туземцы, впервые пригласив его на ужин, подали суп из червей и жаренную на вертеле игуану, а потом принялись курить эти самые сигары, выпуская дым из ноздрей, словно огнедышащие драконы.
— А главное, они и мне предложили попробовать! — восклицал он таким тоном, словно сама эта идея казалась ему немыслимой. — А поскольку я не хотел их оскорбить, что могло стоить мне жизни, пришлось съесть этот суп, не смея даже поморщиться, а потом делать вид, будто мне очень нравится жареный хвост игуаны, а после мне в рот засунули рулон сушеных листьев, которых я никогда не видел, и подожгли. Что это была за ночь, мама дорогая! Сумасшедшая, пьяная, но совершенно незабываемая!
Ребятне, да и взрослым, нравились его истории, поэтому иногда они слушали их до самого утра, сидя вокруг костра. Сам Сьенфуэгос частенько спрашивал себя, как, черт побери, в его насыщенной и захватывающей жизни нашлось место для стольких приключений.
Но что есть — то есть, и когда, как он думал, все осталось позади и опасные приключения, казалось, произошли лишь для того, чтобы превратиться в байки для развлечения восхищенной публики, судьба начинала показывать ему свой самый злобный лик, давая понять, что она способна обречь его на еще более сложные испытания.
Всё, чего не достигли необъятный глубокий и рокочущий океан, густые и темные леса, полноводные реки, неприступные горы, опасные хищники и кровожадные каннибалы, содержалось в крошечной порции яда, который омерзительное насекомое, разглядеть которое не было ни шанса, впрыснуло ему посреди ночи.
Сьенфуэгос обладал могучим телом без единой капли жира, всегда готовым бегать, прыгать, плавать, лазать или сражаться. Теперь же его некогда крепкие мышцы превратились в желе и совершенно не желали подчиняться приказам мозга.
И теперь у человека, когда-то справедливо прозванного Силачом, способного свалить мула одним ударом, едва хватало сил, чтобы встряхнуть ветку и сбросить с нее нескольких жалких крабов, пытающихся сожрать его живьем.
— Сволочи! Оставьте меня в покое!
Но орда вконец обнаглевших тварей в толстых панцирях продолжала атаковать его со всей сторон.
Их собралось уже более сотни; вокруг слышалось непрерывное щелканье клешней, и от этого звука волосы вставали дыбом.
На четвертый день этой жуткой симфонии или, точнее, реквиема, Сьенфуэгос пришел к выводу, что если он хочет выжить, то должен сменить тактику и перейти в наступление. Дождавшись, пока один особо наглый краб вцепится ему в ногу, канарец проворно схватил его и с хрустом перекусил надвое.
Затем принялся неспешно его пожирать, не брезгуя даже кишками и мягкими частями панциря, здраво рассудив, что не пропадать же добру.
Через пару часов жертва превратилась в палача. Сьенфуэгос успел выпотрошить изрядное число крабов, прежде чем те наконец-то сообразили, что столкнулись с опасным врагом, от которого лучше держаться подальше.
А спустя неделю канарец из несостоявшейся добычи превратился в истинную грозу здешних мест, вылавливал кишащих вокруг крошечных безобидных креветок, раков-отшельников, сердцевидок, устриц и даже мелких рыбешек, что плескались в мелких лужах во время отлива, и безжалостно отправлял их в рот, благо его желудок мог переварить любую живность, не испытывая никаких угрызений совести.
К этому добавились яйца и птенцы морских птиц — вполне подходящая пища для столь неприхотливого человека. В скором времени, понемногу отъедаясь, он стал походить на прежнего Сьенфуэгоса.
К сожалению, его утлое суденышко за эти дни превратилось в груду щепок, не выдержав бесконечных ударов о стволы мангровых деревьев; тем не менее, остались удочки, леска, крючки, кожаные бурдюки, где еще оставалась вода, и любимый острый нож с широким лезвием, верный спутник канарца на протяжении многих лет.
Из паруса он смастерил своего рода рубаху, чтобы грела его по ночам. Мачта выглядела слишком толстой, чтобы сгодиться на что-то путное, и Сьенфуэгос несколько часов обтесывал ее мачете, пока наконец не превратил в длинный, прямой и гибкий шест, таким он искусно пользовался в пору своей юности, карабкаясь вверх и вниз по крутым скалам Гомеры, они не раз спасали ему жизнь.
Тонкий конец мачты он расщепил надвое, чтобы в него можно было вставить лезвие ножа, а на другом конце закрепил веревку, всегда висящую у него на поясе, превратив мачту-шест в настоящий гарпун, которым, учитывая его недюжинную силу, мог поразить человека с десяти шагов.
Благодаря тонкой веревке, крючкам и водившимся в изобилии креветкам ему удалось поймать нескольких рыб довольно приличного размера; после чего он развел костер из обломков лодки, поджарил на огне рыбу и впервые за эти дни смог наконец поесть горячей пищи.
Он был неприхотлив в еде, поскольку с детства привык питаться тем, что давала природа; но, как известно, иногда окружающий мир оказывается слишком уж капризным, так что порой приходится знакомиться с самой неожиданной пищей, которую прежде ни за что на свете не стал бы пробовать.
Обычный человек, выросший в цивилизованном мире, заплутав в этих мангровых зарослях, посчитал бы негостеприимным местом и в конце концов, вероятно, умер бы от голода и отчаяния; однако для Сьенфуэгоса эти заросли были безопасным убежищем, где он мог восстановить силы и укрыться от настоящих врагов.
К примеру, для любого «нормального» человека столь экзотическая диета обернулась бы неминуемым поносом, но канарец отделался лишь долгой и слегка болезненной ночной эрекцией.
«Когда вернусь домой, надо будет испробовать того же самого... — подумал он. — То-то Ингрид с Арайей обрадуются!»
Прошло около трех недель с тех пор, как волны унесли его от родного берега, когда он решил покинуть свое прибежище из корней и веток и пуститься в обратный путь.
Но тут сами собой вставали два вопроса. Первый: в какой стороне остался его дом? И второй: где сейчас находится он сам?
Сьенфуэгос обладал превосходным чувством направления — видимо, немалую роль здесь сыграло то, что он с детства привык жить под открытым небом; но сейчас ему пришлось признать, что в данных обстоятельствах это качество совершенно бесполезно — просто из-за отсутствия точки отсчета.
Сейчас, после нескольких дней, проведенных в беспамятстве, он не мог точно сказать, куда именно течение унесло лодку, но еще лелеял надежду, что по-прежнему находится у берегов Кубы; быть может, всего в нескольких милях от своего дома. Но логика и знание окружающей местности подсказывали, что это не так.
Сьенфуэгос прекрасно знал, что за пределами архипелага, в который входила Эскондида, проходят океанические течения, дрейфующие на северо-запад, по направлению к широкому проливу, отделяющему Кубу от полуострова Юкатан; видимо, эти самые течения и занесли его в этот чужой и совершенно незнакомый мир.
Однако, как и все люди подобного склада, он терпеть не мог погружаться в бесполезные рассуждения, предпочитая решать проблемы, как только они появятся. А потому он решил, что, если действительно оказался на Кубе, то придется дрейфовать вдоль берега, пока он не доберется до архипелага, куда входит Эскондида.
Если же выяснится, что он ошибается и на самом деле находится намного дальше от Кубы — ну что ж, тогда он и начнет это обдумывать.
Тем не менее, существовало одно обстоятельство, которое его весьма тревожило: к югу от Кубы никогда не бывало таких холодов, как в последние ночи.
Потребовалось два долгих дня, прежде чем Сьенфуэгос смог выбраться из ловушки мангровых зарослей.
Два дня бесконечных блужданий по кругу, вздохов, проклятий, бесчисленных царапин и ссадин, и ему наконец удалось выбраться на широкий и чистый песчаный пляж. К тому времени на его коже не осталось ни единого сантиметра, где бы не оставили свой след колючие ветки.
Несмотря на все эти неприятности — а возможно, и благодаря им, он крепко уснул на теплом и мягком песке, воздавая хвалы всем богам, что больше не приходится спать, качаясь на скользких ветвях, чувствуя себя пьяной обезьяной.
На следующее утро Сьенфуэгос наткнулся на черепаху, безмятежно греющуюся на солнышке у самой полосы прибоя; несчастное животное стало лучшим обедом, какой ему доводилось отведать с тех пор, как он покинул Эскондиду.
Чуть позже он пришел к выводу, что находится на совсем маленьком острове, а значит, чтобы отсюда выбраться, придется либо построить плот, либо рискнуть преодолеть океан вплавь.
Он считал себя отличным пловцом, и в другое время ему бы ничего не стоило переплыть широкий морской пролив, но канарец понимал, что не все зависит только от него и холодный северный ветер может сыграть с ним злую шутку.
На ужин он раздобыл с дюжину черепашьих яиц и с полсотни морских блюдец — небольших толстеньких моллюсков, которые испек на костре из ветвей мангровых деревьев, обмазав тонким слоем песка — по великолепному рецепту Арайи, мастерицы по превращению самых неожиданных вещей в деликатесы.
Две его жены были очень разными и, возможно, именно поэтому идеально дополняли друг друга.
Немка, образованная и утонченная, знавшая в совершенстве пять языков и читавшая книги на каждом из них по одному дню в неделю, гранила и полировала его, словно необработанный алмаз, который обнаружила много лет назад на далекой Гомере, на берегу ручья. Ее любовь была такой искренней, глубокой и несокрушимой, что она без колебаний оставила первого мужа, могущественного капитана Леона де Луну, отказавшись от богатства и власти, которые давало ей положение его супруги, чтобы провести остаток дней рядом с человеком, ставшим единственным смыслом ее жизни.
За время долгих поисков ей пришлось столкнуться с множеством опасностей на море и в сельве, с дикими зверями, стать жертвой клеветы и попасть в застенки Инквизиции, подвергнуться осуждению общества и домогательствам многих мужчин. Она с честью выдержала все эти испытания, не зная, что самое трудное испытание ждет ее впереди: она поняла, что неизбежно наступит день, когда ей придется делить любимого с другой женщиной, и она смогла это принять.
Очень скоро она поняла, что Новый Свет, где она теперь живет, не имеет ничего общего со старой Европой, которую она покинула много лет назад, и все эти роскошные пейзажи, жаркий и душный климат, экзотическая еда, полуголые люди и их раскрепощенные обычаи ничем не напоминают родную Германию, холодную и туманную, с ее скудной пищей, строгой одеждой и лицемерным покровом ханжества, под которым люди скрывали свои истинные чувства и слабости.
А потому, когда однажды ночью она поняла, что больше не может с прежним пылом отвечать на огненную страсть Сьенфуэгоса, в чем он, несомненно, нуждался в силу своей молодости и темперамента, то без колебаний отвергла все предрассудки и предложила юной горячей туземке, с которой делила все домашние тяготы и хлопоты, разделить и любовь мужа.
Ингрид прекрасно знала, что пусть даже любовь — это не только страсть, а страсть — не обязательно любовь, но когда страсть угасает, любовь тоже слабеет, а если любовь умерла, то и страсть обречена. Будучи женщиной умной и практичной, она сумела установить тонкий баланс, где ей доставалась большая часть любви, в то время как красавице Арайе, всегда готовой откликнуться на его ласки, — большая часть страсти.
Они никогда не спорили.
Каждая возделывала свой участок на ниве любви и пожинала с него плоды, и никогда не вторгалась на чужую территорию, чтобы узнать, какие плоды растут на той стороне.
Со временем немка пришла к выводу, что слишком часто люди завидуют окружающим, мечтая иметь то, что на самом деле им совершенно не нужно лишь потому, что об этом мечтают другие.
Она знала, что для нее достаточно одного лишь ласкового слова ее мужа, чтобы целиком и полностью утолить свою потребность в любви, но понимала и то, что ему самому этого недостаточно, а потому считала непростительным эгоизмом ограничивать его потребности.
Ингрид была убеждена, что ревность — не что иное, как способ почувствовать себя ущербной, хотя Арайя имела в качестве преимущества лишь молодость, а никакое разумное существо не станет считать себя хуже другого только потому, что прожило на свете больше лет.
Если бы это было так, то самыми лучшими среди живущих следовало бы признать грудных младенцев, которые на деле не способны даже самостоятельно обслужить себя.
И вот теперь, сидя на песке далекого острова и глядя на широкий пролив, который он должен пересечь, если хотел сделать первый шаг к дому, где его ждали любимые жены, Сьенфуэгос не переставал думать о том, как они сейчас утешают одна другую, когда мужчина, которого они делили на протяжении этих лет, отец их детей, сгинул в море.
Несомненно, они верят, что рано или поздно он вернется на остров; особенно Ингрид она как никто другой знала удивительную способность канарца выживать в любых условиях, извлекая максимум пользы из своих неисчерпаемых ресурсов.
— Кто-то создан для того, чтобы быть богачом, святым, солдатом, королем или убийцей, — говорила она всякий раз, когда ей задавали этот вопрос. — А Сьенфуэгос рожден для того, чтобы благополучно ускользать от любой опасности.
Несомненно, сейчас он как раз находился в опасности, а потому требовалось тщательно изучить обстановку, ведь если канарцу до сих пор и удавалось избегать гибели, то причиной тому не только его везение, но прежде всего то, что он, выросший среди суровых гор, прекрасно понимал, когда может позволить себе рискнуть, а когда этого делать не следует.
Самым страшным и непобедимым его врагом по-прежнему оставался холод, и Сьенфуэгос не знал, как с этим бороться.
Всякий раз, когда он сталкивался с этой напастью, ему становилось не по себе; именно поэтому он и не горел желанием лезть в холодную воду, опасаясь внезапной судороги, сводящей от холода мышцы.
После долгих раздумий он решительно вылил воду из бурдюков, надул их воздухом и закупорил как можно плотнее, соорудив вполне приемлемое плавательное средство, которое, по крайней мере, дало бы ему возможность отдыхать во время долгого заплыва.
Затем он нарубил толстых мангровых веток, связал из них плот, к каждой стороне привязал по надутому бурдюку, после чего погрузил на него все, что удалось спасти из разбитой лодки, и столкнул на воду это несуразное сооружение, которое, вопреки всем опасениям, стойко держалось на плаву.
— Ну и холодина! — не смог сдержать он возгласа, едва удалившись от берега, и стал грести ногами — не столько для того, чтобы продвинуться вперед, сколько для того, чтобы согреться, обеспечив циркуляцию крови.
Час спустя, добравшись до середины пролива, он по-настоящему испугался, обнаружив, что мощное западное течение несет его прямо в открытое море, а берега острова и незнакомого континента удаляются с неумолимой скоростью, и в скором времени ему грозит навсегда затеряться в водах огромного залива.
К счастью, когда холод и усталость почти взяли верх, возле восточной оконечности острова его подхватили высокие волны и выбросили на тот самый пляж, откуда он недавно отчалил.
Он зарылся в теплый песок, чтобы укрыться от холода, и так проспал всю ночь, чувствуя себя настолько разбитым, словно по нему прошлось целое стадо слонов.
