Капитанская каюта на «Юпитере» была пуста, за исключением грубо сколоченного дубового стола, шести стульев и двух полукулеврин — пушки располагались ближе к корме, чем на старом «Ресторейшн», делая большую каюту неудобной и тесной. Окраска стенных панелей выполнялась, очевидно, согласно вкусам Джеймса Харкера, ведь в те дни капитаны ещё могли обставлять своё жильё так, как считали нужным, не подчиняясь указам какого–то безликого клерка из адмиралтейства. Моему предшественнику, похоже, по душе была нестройная смесь из классических сюжетов (божественный тёзка корабля, швыряющий молнии с Олимпа), батальных сцен (король Артур, уничтожающий саксов) и эротики (соблазнительные нагие девы, одна из которых имела тревожащее сходство с герцогиней Ньюкасл). Остальное имущество Харкера, как выяснилось, свезли накануне на берег и оставили вместе с его телом на хранение в доме одного из городских лекарей. Прислонившись к закрытой двери своей каюты, я услышал, как кто–то из команды громко возвестил, что дом этот теперь осаждён отрядом завывающих женщин, оплакивающих кончину Геркулеса океанов и в уличной потасовке решающих, кого из них он любил больше. Видимо, страсть капитана Харкера к слабому полу не ограничивалась картинами.

Поскольку слуги Харкера уже покинули корабль, чтобы начать безрадостные поиски новой работы, вестовой лейтенанта Вивиана Андреварта — тощий и неопрятный смуглый мальчишка с почти таким же непроходимо корнуольским акцентом, как и его имя — полчаса спустя накрыл стол с закусками для юного Вивиана и меня. Мальчик суетился вокруг, пока мы сохраняли вежливое, хоть и неловкое молчание, а потом удалился и встал за дверью, громко шмыгая носом. Я с аппетитом приступил к трапезе: немного сыра, кувшин лёгкого пива, бутылка вина и нелепая капуста, которую мы оба проигнорировали.

Джеймс Вивиан названный так девятнадцать лет назад, наверное, в честь своего доблестного дяди, сидел напротив. Я сразу почувствовал, что лёгкое сотрудничество нам не суждено. Он был угрюм и не скрывал своего недоверия, не желая иметь ничего общего с этим капитаном–посмешищем, претендующим на положение и каюту Харкера. Возможно, он верил, что вправе сам занять это место — люди и помоложе его получали командование от лорда–адмирала. Наконец, когда Андреварта унёс нетронутую капусту и вновь наполнил наши бокалы, юный лейтенант стряхнул оцепенение и с задумчивым вздохом обратился ко мне.

— Убийство, сэр. Это могло быть только убийство.

Застигнутый врасплох, я испытал неприятную дрожь, услышав его слова. Как созвучны они были моим собственным нездоровым мыслям на пути в Портсмут!

Пока я пытался сохранить невозмутимый вид, он продолжил, не дожидаясь ответа:

— Мой дядя был самым здоровым человеком из всех, кого я когда–либо знал. Он провёл многие годы в Индиях, где люди мрут как мухи, и не болел ни дня. Он участвовал в двадцати шести великих и малых битвах на море и на суше и не получил ни царапины. Ни единой! В понедельник, в день его смерти, мы завтракали вместе. Он был в отличном настроении. — После этих слов повисла тишина, и я учтиво занялся своим бокалом. — Он рассказывал, что эта миссия наверняка привлечёт ко мне внимание короля и герцога и обеспечит мне карьеру.

— Сэр, — сказал я. — Миссия ждёт нас. Вы ещё можете оставить свой след.

— После завтрака он сошел на берег, — продолжил Вивиан, не обращая на меня внимания. — У него была назначена встреча в Портсмуте, хотя он так и не сказал с кем. Сегодня утром я побывал у капитана порта и у вице–губернатора — ни они, ни их служащие не видели его. Не был он и у капитана Джаджа, с которым они всегда встречались на «Ройал мартире», а сам Джадж пять дней не сходил со своего корабля. Слуги дяди не знали, куда он отправился, потому что ни одного из них он не взял с собой. Капитан вернулся на борт около шести вечера и, по своему обыкновению, обошёл всю палубу. Дядя знал каждого матроса по имени и всегда находил время поговорить и пошутить с ними. Он не был тираном и не любил порки, капитан Квинтон. Он заботился о своих людях, и они в ответ любили его.

Очевидно, это было примером и предупреждением для меня, а не просто воспоминаниями о методах капитана Джеймса Харкера. Но я был рад, что Вивиан сменил тему разговора, и воспользовался этим.

— Похоже, что большая часть команды — корнуольцы? — спросил я.

— Пара десятков из Девона — мы пожалели их и позволили плыть с нами, и ещё два десятка заблудших душ вроде мавра Карвелла и французского портного Леблана. Остальные — корнуольцы до мозга костей. Харкер был очень знаменит в нашем графстве, капитан. Многие хотели служить под его командой.

В наши дни в военном флоте почти ничего не осталось от старых порядков — слишком многих матросов вербуют насильно или переводят с кораблей, прибывших из плавания, на отплывающие в путь, держа их вдали от семей многие годы. У такой команды не бывает увольнительных на берег или других привилегий, люди дезертируют толпами, попутно убивая офицеров. Но когда–то, не так давно, флот был другим, возможно, более добрым миром. Популярный капитан мог набрать чуть ли не всю команду из добровольцев — первоклассных моряков из родного ему графства. Люди служили в первую очередь своему капитану, во вторую — королю и флоту, и лишь в отдалённую третью — Богу. Верность их была прямой и личной. Между таким капитаном и его людьми складывалась атмосфера глубокого доверия и уважения. Явившись из внутреннего графства, каким был Бедфордшир, и будучи в их глазах невежественным молодым выскочкой–придворным, я и не мечтал, что смогу создать подобную команду матросов, которые, как я видел, готовы были следовать за капитаном Джеймсом Харкером до самой могилы. Что они в каком–то смысле и сделали.

— Корнуолл оставался самым верным королю графством в гражданской войне, — рассказывал Вивиан. — Наши солдаты бились и умирали за обоих королей Карлов, старшего и младшего, от Лансдауна и до Вустера. Но морякам не на чем было сражаться, после того как флот перешёл к повстанческому Парламенту. Вот корнуольцы и пошли на торговые суда и приватиры или отправились воевать за Францию, Испанию и Нидерланды. Потом, в сорок восьмом году, флот восстал против Парламента, предпочитающего платить только своим солдатам, и у короля снова появились военные корабли. Он позвал моего дядю назад из флота короля Людовика, и когда моряки из Корнуолла узнали, что Джеймс Харкер вернулся на службу к своему монарху, они собрались со всех уголков земли, чтобы плавать с ним. Это не просто команда, капитан Квинтон. Это плавучий Корнуолл, готовый с гордостью сражаться и умирать за Джимми Харкера.

Это был очень долгий день, я провёл его в седле и порядком устал, потрясение от встречи с «ройал–мартирцами» ещё не прошло, и невидимое, но всепроникающее присутствие почившего капитана Джеймса Харкера начало не в меру меня раздражать.

— Что они, несомненно, и сделали бы, — ответил я чересчур резко и ворчливо, — если бы он не оказался в могиле раньше всех, лейтенант.

Впервые он посмотрел прямо на меня. Я увидел перед собой не королевского лейтенанта, а несчастного девятнадцатилетнего паренька, всего два дня назад потерявшего обожаемого дядю.

— Как скажете, капитан Квинтон. — Вивиан положил ладони на стол, будто набирался духа встать без моего разрешения, но дядя хорошо его воспитал. Он успокоился и продолжил: — Так вот, капитан тогда прошёлся по палубе, и человек двадцать из вахты правого борта с ним говорили. Ни один не заметил ни малейшего признака болезни. По их словам, он был самим собой, таким же, каким и всегда. Затем он поднялся на шканцы, опёрся на поручень правого борта, схватился рукой за грудь и упал замертво. Меня позвали из каюты, и я оказался на месте в считанные секунды. Но его уже не стало.

Отлично понимая, как непростительно груб я был с юношей, и вспоминая смерти, свидетелем которых стал сам, я сказал как можно мягче:

— Это трагедия, лейтенант — когда великий человек уходит из жизни. Но умереть так быстро… что ж, есть много худших способов найти смерть.

Вивиан уставился невидящим взором в пол и не ответил.

— Я видел, как внешне здоровые люди падали мёртвыми на улице или сидя за столом, — сказал я, полный решимости пресечь его нездоровые фантазии. — Такое случается, лейтенант. Мы пробуем винить других или обвиняем Бога, но чаще причиной такой смерти становится всего что–то неладное в теле человека, скрытое от глаз всю его жизнь.

Последнее было чистой воды неправдой, потому что, хоть я и повидал достаточно смертей подобного рода и более чем достаточно смертей любого рода, я попросту повторял одно из многих рассуждений дяди Тристрама о человеческой природе, высказанных им задолго до того, как сия глубокая мудрость (не говоря о его захватывающем красноречии, щедром кошельке и кровном родстве с одним из фаворитов короля) завоевала ему место в неимущем оксфордском колледже. Тем не менее, слова, которые доктор Тристрам Квинтон мог бы произнести по этому поводу, оказали успокаивающий эффект на мои собственные тёмные страхи, в дополнение к описанию Вивианом смерти его дяди, которая вовсе не выглядела жестоким убийством.

Конечно, племянник в пучине горя думал иначе, и Вивиан посмотрел на меня с презрением.

— Это было убийство, капитан Квинтон! С кем он встречался в Портсмуте? Каким ядом его отравили? Но главное, скажите, капитан Квинтон, с вашим знанием этого мира: откуда взялась эта записка у моего умершего дяди?

Он достал из рукава смятый клочок бумаги и протянул мне. Записка гласила:

— Без сомнения, лейтенант, — пожал плечами я, — это одна из тех записок, которые каждый день раздают любому встречному бродячие проповедники и уличные пророки: близится судный день и тому подобное…

— И где же вы найдёте бродячих проповедников и уличных пророков на борту «Юпитера», сэр, чуть не вся команда которого — добропорядочные прихожане англиканской церкви Корнуолла, знать не желающие рантеров, квакеров и прочих безумцев?

У меня возникло неприятное чувство, что история воображаемого убийства капитана Харкера будет господствовать над большей частью нашего путешествия, но времени на обсуждение смысла записки и на мои попытки сгладить провальное знакомство со своим юным и убитым горем главным помощником не осталось. Через открытое кормовое окно я услышал выкрик вперёдсмотрящего:

— Эй, на палубе! Шлюпка с «Ройал мартира»!

После небольшой сумятицы наверху боцман Ап поспешно собрал встречающую партию и просвистал кого–то к нам на борт. Через несколько минут я услышал твёрдые шаги в кают–компании для младших офицеров, расположенной между моей каютой и открытой палубой, а потом не менее твёрдый стук по тому, что я уже тогда умел правильно называть переборкой.

В каюту вошли трое. Двое — матросы с такими же стрижками, как у бритоголового, напавшего на меня этим вечером. Третий оказался олицетворением кромвелевского преторианца, воина его армии нового образца. Он даже был похож на Кромвеля, судя по виденным мной портретам тирана: приземистый, сильный, с обезображенным бородавками лицом. Кожаный камзол и кавалерийский палаш добавляли силы устрашающему эффекту его личности.

Вивиан в достаточной мере был королевским офицером, чтобы вспомнить о своём долге.

— Капитан Квинтон, — сказал он, — позвольте представить капитана Натана Уоррендера, лейтенанта корабля его величества «Ройал мартир».

Уоррендер отдал честь и резко кивнул, как это принято в Германии.

— Капитан Квинтон! — сказал он. — Капитан Джадж передаёт своё почтение и приглашает вас отобедать с ним на «Ройал мартир».

Сил почти не осталось, и меня совсем не привлекало ещё одно путешествие в шлюпке, за которым, несомненно, последует новое неловкое знакомство и тяжёлое обсуждение сегодняшней стычки между командами наших кораблей. Но, не считая ломтя подпорченного сыра от Андреварты, последний раз я перекусывал хлебом в Питерсфилде несколько часов назад и не садился за полноценный обед после семейного застолья в Рейвенсдене в середине прошлого дня. Было ясно, что поглощённый горем Вивиан вряд ли станет заниматься моим благоустройством на «Юпитере». Но самое главное: Годсгифт Джадж был старшим надо мной офицером, и приглашение от него равносильно приказу.

— Очень хорошо, мистер Уоррендер, — сказал я. — Лейтенант Вивиан, примите командование кораблем в моё отсутствие.

Шлюпка отошла от борта «Юпитера» в направлении тёмной громады «Ройал мартира», возвышавшейся между нами и огнями Портсмута. Я быстро узнал, что Натан Уоррендер не любил тратить слов — будь его воля, он не произнёс бы ни одного. Два сопровождавших его в мою каюту человека сидели рядом с ним, не притрагиваясь к вёслам, безмолвные и зловещие. Слуги Уоррендера, наверное, хотя они совсем не походили на лакеев.

Несмотря на угрюмый вид Уоррендера, я попытался завязать с ним разговор, чтобы как–то подготовиться к предстоящей встрече. На тему своего капитана и собственного капитанского звания при его нынешней службе лейтенантом он молчал как рыба, но признал, что бывал однажды в Плимуте, этом оплоте парламентских сил в гражданской войне, но я не смог добиться ничего более. Он казался воплощением образа сурового пуританина, которого мы, кавалеры, высмеивали и боялись одновременно. Вскоре мы умолкли, и у меня было вдоволь времени поразмыслить, сделан ли капитан Годсгифт Джадж, о ком король и его семья говорили так неоднозначно, из того же теста. Я подумал: «Мне достались команда, верная мертвецу, лейтенант, упрямо погружённый в меланхолию, повсюду на корабле слухи и сплетни, и теперь ещё я собираюсь отобедать с реинкарнацией Оливера Кромвеля и с каким–то скучным капитаном–пуританином, который поведёт бесконечные разговоры о шкотах и фалах. О Боже, призри твоего бедного слугу Мэтью Квинтона, который, без сомнения, стоит у самых ворот ада».

Торжественная встреча, подготовленная на «Ройал мартире», была, к стыду «юпитерцев», образцово–показательной. Я не заметил и следа грозившего мне смертью Лайнуса Брента. Уоррендер вместе с двумя своими неразлучными спутниками проводил меня к двери огромной каюты капитана Джаджа. Он постучал, и высокий манерный голос проворковал:

— Войдите.

Я боязливо шагнул в каюту и немедленно был поражён непреодолимым ощущением, будто я по волшебству перенёсся в зачарованный край. Это место не было каютой корабля. Скорее это был салон одной из самых вульгарных лондонских леди. От кормовых окон не осталось и следа — они были полностью скрыты шторами из роскошного пурпурного шёлка с золотой отделкой. Переборки с каждой стороны украшали херувимы и расшитые коронами портьеры. На панелях у нас над головами был изображён нынешний король, восседающий на троне во всём своём великолепии, пока над ним его мученик–отец восходит на небеса в сопровождении архангелов. Амбре от ароматических свечей рьяно соперничало с благоуханием дорогих духов, напрочь вытесняя обычные корабельные запахи дерева, дегтя и пота. Мой изумлённый взгляд, охватив всё вокруг, упал на стол, ломившийся под тяжестью сластей, фруктов, закусок и сыров. Серебряные кубки стояли в ожидании, несомненно, изысканных вин из серебряных кувшинов, уютно устроившихся рядом со свечами.

И посреди этого ошеломляющего убранства, столь неожиданного всего в полумиле от трущоб Госпорта, стояла фигура, которая не посрамила бы и самый шикарный бал при дворе. Капитан Годсгифт Джадж — а это мог быть только он — был среднего роста, но достигал непомерных высот посредством чудовищного парика, источавшего лёгкое облачко пудры при каждом движении. Узконосые туфли на каблуках могли быть уместны только при дворе Людовика Великого в Фонтенбло. Достойный особого внимания серо–зелёный сюртук был отделан драгоценными камнями, слишком ярко сверкающими при свете свечей, чтобы быть стеклянными подделками, предпочитаемыми обедневшими франтами из Сити. Белоснежные бриджи дополнялись изящными алыми подвязками. И последней, самой вычурной, деталью было его длинное грубое лицо, абсолютно белое, согласно моде, принятой только наиболее смелыми или наиболее глупыми богачами Лондона.

Пока я созерцал сие нелепое зрелище, в голову закралось. Обед, то есть, очередное одно пьяное застолье на стоянке в Ирландском заливе в прошлом году. «Джадж? Ох, он лучший царедворец из всех старых капитанов Кромвеля. Отчаянно желает сохранить звание и потому всячески пытается расположить к себе короля и герцога. Хорошо управляет кораблем, но выглядит глупее день ото дня».

К полнейшему моему ужасу, Джадж раскинул руки и обнял меня на французский манер, оставив следы пудры на моём лице и плечах.

— Мой милый, милый капитан Квинтон, — почти пропел он. — Джадж, сэр. Годсгифт Джадж. Простите мне столь фанатично звучащее имя, — тут он заговорщически склонился ко мне, дохнув парфюмом. — Но моя мать, знаете ли, была ярой пуританкой и подчинила отца своей воле в этом вопросе, как и во многих других. Ах, но стоит мне вспомнить о моей несчастной сестрице, Дайдфортайсинс Джадж, я могу лишь благодарить Господа за то, что он забрал её четырёх лет от роду… Если бы человеку дано было поменять имя, полученное при рождении, я бы стал Джоном или Чарльзом в мгновение ока. — Он закатил глаза. — Но, мой милый капитан, я прежде всего должен извиниться за отвратительный приём, оказанный вам кое–кем из моей команды. Этот человек, Брент, сейчас в кандалах и утром получит плетей. Будет ли ваша честь восстановлена, капитан? Мы можем отдать его под трибунал, разумеется. Мы так и сделаем, так должно! Хотя на это потребуется время, а он, по сути, полезный человек на корабле, и наши приказы требуют срочности, нам следует отплыть со сменой ветра. Но ваша честь, сэр, важнее всего… Не так ли?

И тут он замер в ожидании.

Не зная, на какую часть этой речи ответить, я пробормотал, что нет нужды, мол, задерживать миссию по такому мелкому поводу.

— Великодушно сказано, сэр! — сказал Джадж и отвесил мне поклон.

Выпрямившись, капитан хлопнул в ладоши, и из–за портьер возникли четверо слуг, каждого из которых я счёл бы бритоголовым лондонским обманщиком–подмастерьем, не будь они одеты в изящные ливреи пажей. Один взял мой плащ, другой — мой палаш, третий предложил сесть, а четвёртый налил вина (изысканного, как я и ожидал). Натан Уоррендер также сел, лицо — невозмутимая маска. Видимо, чудачества капитана были ему привычны. Его безмолвные спутники стояли навытяжку чуть в стороне. Я постарался не замечать их присутствия и обратил своё внимание на хозяина, который восторженно сложил руки и приторно улыбался мне через стол.

— Что я говорил, Уоррендер? Разве не сказал я вам, что потомок благородного рода Квинтонов поведёт себя поистине достойно и великодушно? Рад, что вы с нами, капитан. И рад плыть вместе с вами, если мне позволено будет так выразиться. Конечно, случившееся с бедным капитаном Харкером, великим капитаном и доблестным воином его величества, настоящая трагедия.

Мы подняли кубки в память о Джеймсе Харкере. Я постепенно начал расслабляться, думая, что получил теперь представление о Годсгифте Джадже. За последние два года я встречал немало примеров подобного явления, и не только во флоте. Возвращению короля на престол сопутствовало таинственное и внезапное исчезновение тех, кто так рьяно служил республике и Оливеру Кромвелю. На их месте возникла новая порода людей, переплюнувших нас, кавалеров, в демонстрации верности монархии, раболепно подражающих любой придворной моде и отчаянно пытающихся найти покровителя среди друзей короля в надежде, что их прошлое будет удобным образом забыто при новом королевском правлении. Это изумительное превращение встречалось даже в самом сердце Бедфордшира, посылавшего сотни своих сыновей биться на стороне парламента в гражданской войне, однако теперь, на удивление, пуритане встречались там так же редко, как трёхголовые козлята.

Обед продолжался. Как бы там ни было, Годсгифт Джадж явно оказался щедрым хозяином: стол украшали утка, желе, рисовый пудинг и пирожные. Корнелия налилась бы свирепой безжалостной завистью, если б узнала, что её муж так пирует, когда она вынуждена терпеть обугленное мясо и водянистые пудинги в Рейвенсдене. Вина Джаджа впечатляли не меньше и с лёгкостью умиротворили капитана «Юпитера». Я ни разу не встречал ещё республиканца, способного отличить рейнское от бордо, но Джадж был исключением. Вино было гасконским и очень–очень хорошим. Но пока я пил его, мне вспомнилось, как Кромвель вступил в порочнейший союз с кардиналом Мазарини, правившим тогда Францией. Условия этого договора заставили моего брата сменить комфортное жильё в Дьеппе на тлетворный чердак во Фландрии, а меня — участвовать в безнадёжном сражении против непобедимой объединённой армии Кромвеля и Мазарини. «Ну что ж, — подумал я, осушая кубок, — по крайней мере, этот союз открыл дорогу лучшим винам в трезвую пуританскую Англию: отличное доказательство того, что Господь всегда воздаёт нам за страдания».

Говорил капитан Джадж много и безо всякого стеснения. О нём самом я почти ничего не узнал. Он не был знатного рода, конечно, и этим объяснялся недостаток изящных манер. Сын ярмутского судовладельца, он водил угольщики по Тайну и Темзе, а с началом гражданской войны поступил на службу Парламенту. К тому времени, когда республика развязала войну с Нидерландами, он уже стал способным и опытным капитаном и сумел проявить себя в портлендском сражении и битве при Нортфорланде. После войны его послали в Шотландию во главе эскадры, призванной помешать роялистскому восстанию графа Гленкейрна на западе, что сделало Джаджа, по существу, единственным человеком, подходящим на роль командующего нынешней экспедицией в те же воды. Я попытался разузнать о людях, которых мы там встретим, их привязанностях и противоречиях, и спросил о характере берега, но меня резко прервали.

— У нас будет уйма времени на обсуждение дела, когда выйдем в море, капитан. Сегодняшний вечер уделим приятному разговору и обществу, и только!

Он вновь наполнил мой серебряный кубок. Однако помимо желания накормить меня всевозможными закусками, представление Джаджа о «приятном разговоре и обществе» оказалось совсем не похожим на моё. Он так старался быть идеальным придворным, остроумным и любезным, что оказался идеальным подхалимом. Он выдал имена всех его знакомых, великих людей, по одному каждые несколько минут, будто бы сообщал о прибытии гостей на грандиозном балу. Если бы захотел, я мог бы ответить на его список собственным, в десять раз длиннее и состоящим из людей в двадцать раз более великих, но это не в обычаях Квинтонов. Как оказалось, Джадж глубоко интересовался моей семьёй и её обычаями. Вскоре стало ясно, что более всего его интересует, чем моя семья может быть полезна для него.

— Мой послужной список не хуже, чем у любого другого, Мэтью — с вашего позволения? — но в наши дни это ничего не значит. Есть люди при дворе, которые презирают таких, как я, тех, кого когда–то боялись во всех океанах от Ямайки до Батавии. «Вы служили узурпатору», — говорят они. «Мы служили стране», — отвечаем мы. Возьмите хотя бы этот корабль, Мэтью. Сейчас это «Ройал мартир», но два года назад он назывался «Республика». Я командовал им в голландской войне и молю Бога о праве опять им командовать, если начнется новая. Разве название имеет значение? Он будет одинаково хорошо сражаться за старушку Англию, какое бы имя ни носил, и то же самое истинно для таких, как я. Но нет! Сегодня всё решает то, кого ты знаешь, а точнее, кого ты знаешь из окружения короля. Вот, например, ваш брат. Милорд Рейвенсден известен как один из самых старых и близких друзей короля, не так ли?

— Мой брат имел честь служить его величеству не меньше пятнадцати лет, — сказал я, — с тех пор как они вместе были в изгнании.

— Именно так, мой милый Мэтью. И без сомнения, ваш благородный брат обладает значительным влиянием на его величество, так сказать, его рекомендации имеют немалый вес, верно?

Так вечер и продолжался, в не слишком тонких попытках Джаджа заручиться милостью рода Квинтонов для продвижения своей карьеры. Ему были интересны связи моего зятя Веннера Гарви кое с кем из важных людей в парламенте. Он пришел в восторг от моих рассказов о короле (история о несдержанной собачке заставила его реветь от хохота) и о герцоге Йоркском. Час или более того я отбивался от Джаджа, стараясь не оскорбить его пышного гостеприимства.

Всё это время Натан Уоррендер с хмурым лицом сидел чуть в стороне. Воспользовавшись мгновенной паузой в бесконечном потоке раболепия Джаджа, я попытался втянуть лейтенанта в разговор:

— Вы прежде были капитаном корабля, мистер Уоррендер?

Я знал, что сокращение флота после заключения мира с Нидерландами и Испанией вынудило многих хороших капитанов искать назначения на более низкую должность. Парочка моих знакомых кавалеров, молодых людей вроде меня, обнаружили, что командуют лейтенантами, штурманами и боцманами вдвое старше себя: матёрыми республиканцами, бывшими капитанами огромных кораблей в голландской войне. Одна байка, обошедшая все кофейни Лондона и почитавшаяся святой истиной, гласила, что капитан, разгромивший великого адмирала ван Тромпа, стал ныне коком на корабле четвёртого ранга и готовил худшую тушёную говядину во флоте.

— Нет, сэр, — неловко ответил Уоррендер. — Я был капитаном в армии. Армии нового образца.

— Уоррендер, — продолжил Джадж, — один из армейских, приведённых во флот генералами Блейком и Дином, чтобы научить моряков попадать в цель при стрельбе из пушек. И, конечно, чтобы привить нам крепкую дисциплину, которой славится армия.

Это объясняет спутников Уоррендера, подумал я: бывшие солдаты, по–видимому, взятые прежним офицером в море в качестве слуг, чтобы найти им какое–то занятие и спасти от трущоб, где столь многие из них оказались.

— Так значит, вы были капитаном артиллерии, мистер Уоррендер? — спросил я.

— Нет, сэр, не сразу. Поначалу я командовал конницей.

Холодок, пробежавший по моей шее, называйте его инстинктом, если желаете, заставил меня спросить:

— Сражались ли вы при Нейзби, капитан Уоррендер?

— Так точно, сражался, капитан Квинтон. — Впервые Натан Уоррендер посмотрел мне в глаза. Он умолк, будто размышляя, сказать ли больше. Наконец, принял решение и продолжил: — Я находился на нашем левом фланге, то есть, на левом фланге парламентской армии, под командованием генерала Айртона. Я встретил атаку принца Руперта, сэр. В жизни не видел лучшего зрелища. Они были неотразимы, с огромными, бьющимися на ветру перьями на шляпах. Они миновали драгун Оки, не обращая внимания на их огонь. А потом обрушились на нас, будто несущаяся галопом стена. У нас не было шанса, ни единого.

— Мой отец погиб в этой атаке, капитан Уоррендер, — проговорил я как во сне наяву.

— Знаю, сэр, я видел его смерть.

Наступила глубокая и жуткая тишина. Я взглянул на Джаджа, его лицо было непроницаемым.

— Он славно умер, ваш отец, — наконец заговорил Уоррендер. — Один из храбрейших поступков, виденных мною. Если бы люди Руперта последовали за ним, а не за своим никудышным принцем, вы бы в тот день выиграли войну, капитан.

В светских кругах больше не принято было упоминать о войне или говорить о «ваших» и «наших», по крайней мере, в светских кругах, куда входили одновременно люди и с одной, и с другой стороны. Эта тема оказалась среди многих других, встречаемых на лондонских обедах с отвращением, которое ранее постигло бы невежу, пустившего ветры. Но Натан Уоррендер явно был из тех, кому наплевать на подобные тонкости. Спустя годы я читал, что Оливер Кромвель однажды так описал идеального офицера: «Это обыкновенный, просто одетый капитан, который знает, за что дерётся, и любит то, за что дерется». Натан Уоррендер был олицетворением этого простого капитана и говорил с прямолинейной честностью. Конечно, Джадж пришёл в ужас при мысли, что критика принца Руперта его лейтенантом станет через меня известна в Уайтхолле. Ему было невдомёк, что я оказался бы последним человеком на земле, кто предал бы кого–нибудь этому двуличному принцу, даже если бы Уоррендер не произнёс только что превосходнейший комплимент моему отцу из всех, что я слышал.

Гораздо позже, когда я облокотился на поручень, чтобы не упасть в шлюпку «Ройал мартира», Джадж сказал мне на ухо:

— Спокойной ночи, мой милый капитан Квинтон. Счастливо возвратиться на «Юпитер». — А потом, ещё тише, потому что Уоррендер стоял на шканцах: — Надеюсь, что хм-м… неучтивость моего лейтенанта не испортила вам вечер?

— Напротив, капитан Джадж, — ответил я настолько трезво, как только мог. — Я оценил прямоту капитана Уоррендера и честь, оказанную им памяти моего отца. Я бы не хотел, чтобы он как–то пострадал из–за этого.

Годсгифт Джадж странно посмотрел на меня, будто за маской мертвенно–бледного грима происходила внутренняя борьба.

— Даю вам слово, сэр, — кивнул он наконец, — как один королевский капитан другому.