Глава шестая
Крепость
Ночью воммербют надоело сидеть в бочке, и она залезла к господину Ферцу под одеяло. От соседства холодного и мокрого тела крюс каферу снились исключительные по мерзости сны.
Открыв глаза, когда в проемы уже проникал мировой свет, он долго лежал, пытаясь вспомнить хоть один из кошмаров. Но те, как назло, не желали всплывать из отвратительной тьмы забвения, и лишь какие-то отрывочные, смутные картины мелькали перед внутренним взором. Привычной злости и бодрящего раздражения они не вызывали. Напротив, тело переполнилось тоскливым ощущением, которое не смогла изгнать даже податливая воммербют.
Отцепив от себя ее пальцы, господин Ферц уперся прилипчивой твари в живот и спихнул с кровати, предусмотрительно удерживая одеяло. Та звучно шлепнулась на пол, но и от этого в душе не шевельнулось ни единого волоска злорадства.
День, судя по всему, предстоял омерзительный.
Поджимая пальцы, крюс кафер прошелся до проема и поднял заиндевевший экран. Точно всю ночь дожидаясь именно этого, ледяной ветер ворвался внутрь, и снежные вихри закрутились по комнате.
Воммербют взвизгнула, попыталась залезть в бочку, но вода уже давно остыла и покрылась льдом. Тогда она скорчилась, обхватила плечи руками и умоляюще посмотрела на господина Ферца, который, не поведя и бровью, выполнял комплекс рекомендованной к выполнению физзарядки.
Температура снижалась, дотоле мокрая простыня обрела звонкую твердость под стылым дыханием океана, и воммербют ничего не оставалось как упереться ладонями в ледяную корку, продавить ее, отогнать кусочки льда к краю и проскользнуть в полынью.
Размахивая руками и ногами, господин Ферц признался себе, что на морозе воммербют двигалась особенно грациозно, но никакого особого желания не возникло – ощущения от разгоряченных мышц, проступающего пота возбуждали больше, нежели созерцание тощей задницы домашней грелки.
Повернувшись к проему, господин Ферц уперся кулаками в каменное основание и принялся отжиматься, щурясь от снежных шлепков сквозняка.
Океан походил на расплавленный свинец, почти полностью покрытый застывающей пленкой. Под ней перекатывались тяжелые валы, кое где прорывая тусклую пелену шуги, отблескивая под случайными ударами маяков цитаделей, как стадо дервалей, подставивших серебристые бока мировому свету.
Отсюда, из узкого проема, виднелись три цитадели внешнего круга – гладкие полосатые камешки, воткнутые в бескрайнюю лужу расплава. Две из них светились множеством точек проемов жилых и служебных палуб, соединенных линиями внешних галерей, а у самого края воды через равные промежутки багровели метки доков.
Еще одна цитадель была мертва, погребенная почти до самого верха снегом и льдом. Ее облюбовали для гнездовья громовые птицы, мрачными тенями кружась над сожранными стужей останками человеческого пристанища.
Господин Ферц лег грудью на широкое основание проема так, чтобы подбородок упирался в край, уцепился за внутренний выступ, напрягся и медленно задрал ноги вверх, стараясь коснуться кончиками пальцев затылка. Взгляд скользил по внешней стене цитадели со сложным такелажем быстрых переходов с палубы на палубу, где уже осторожно двигались люди, придерживаясь одной рукой за страховочные канаты, а другой за шапки, которые ветер сдирал с их голов.
Поза скорпиона требует особой сосредоточенности, если балансируешь на краю пропасти. Достаточно случайного порыва, пальцы соскользнут с камня, отполированного до блеска ветрами, и полетишь вниз нелепой загогулиной, сшибая такелаж и времянки, пока не наткнешься на что-то попрочнее и не повиснешь хорошо отбитым куском мяса с кровью.
Неплохо, если повезет зацепиться животом за какой-нибудь крюк, чтобы кишки затем тянулись вслед за телом бледно-синей веревкой. Или удариться черепом о случайный выступ, снести себе половину башки и размазать остатки серого вещества по просоленным стенам цитадели. Совсем хорошо увлечь в падение еще парочку подвернувшихся служак, торопящихся на службу, задав патологоанатомам нелегкую работенку по разделению неряшливой кучи останков и складыванию мозаики готовых к погребению трупов.
Скорпион получился – господин Ферц замер над пропастью, ощущая как внутри постепенно затихает волна напряжения, по телу растекается штиль покоя, а голова очищается от суицидальных намерений, уступая место здоровым инстинктам готового к охоте ядовитого существа.
Скорпион? Что такое – скорпион? Откуда выплыл образ чего-то ядовитого, жалящего? Выполз из-под нагромождения то ли снов, то ли слов, что шепчет себе под нос воммербют, плескаясь в бочке? Родился в изуродованном на пыточном станке теле, просочившись по изломанным костям, вывернутым членам, изорванным сухожилиям и изрезанной коже во тьму сознания, чтобы возникнуть на экране ментососкоба картинками овеществленных мук?
Вода степлилась и обрела столь нелюбимую господином Ферцем температуру, когда кожа не ощущает ни бодрящего пощипывания холода, ни расслабляющего поглаживания тепла. Воммербют скорчилась и исподлобья смотрела на хозяина, ожидая справедливую выволочку.
Господин Ферц намотал на кулак ее волосы и окунул с головой. Воммербют задергалась, пустила пузыри. Вода стремительно нагревалась. Господин Ферц соизволил отпустить провинившуюся, но в воспитательных целях пару раз приложил ее к стенке бочки. Из разбитого носа всхлипывающего создания потянулась кровавая юшка. Впрочем, горячая скачка на чреслах хозяина поправили дело, и когда господин Ферц решил, что с водными и прочими процедурами пора завершать, воммербют обессиленно свешивалась через край бочки с самым довольным выражением физиономии.
Натянув форму, господин Ферц вышел в коридор начистить сапоги. Дверь в соседнюю комнату оказалась распахнута, и около нее неподвижно стоял часовой, надвинув каску чуть ли не до кончика носа и как можно мужественнее выпятив челюсть. Бравого вида вчерашнему тюремному отбросу это не добавляло.
Попахивало кровью.
Господин Ферц тщательно прошелся щеткой по тонко выделанной коже дерваля, стараясь, чтобы волоски стояли торчком, не прилипнув к голенищу. Здесь требовалась не только тщательность и осторожность, но и навык, приобретаемый лишь со временем. По количеству залипших волосков ничего не стоило определить истинный статус служаки, пусть хоть от тяжести звезд на лычках у него плечи сутулятся.
Наведя блеск, господин Ферц еще раз тщательно осмотрел сапоги со всех сторон. Как утверждал незабвенный ротмистр Чича, воспитывая новобранцев, в начищенной обуви бравого матроса должны отражаться половые органы тех девок, которых примерился отпендюрить. И самому приятно, и в лазарете меньше проторчишь, сгоняя подцепленную гниль с пендюры.
Девок на офицерской палубе не проживало, поэтому пришлось довериться собственному мнению. Мнение о блеске сапог осталось самым благоприятным.
Напоследок господин Ферц решил выкурить сигарету. Наиболее удобным ему показалось расположиться прямо перед часовым, выдыхая едкий дым “Марша Дансельреха” тому под каску.
– Может, закуришь? – благодушно предложил господин крюс кафер и, не дождавшись ответа, спрятал пачку в карман.
Поначалу бравый служака крепился. Туман вокруг его головы уплотнился настолько, что скрыл до того отчетливо проступающее на физиономии дурное наследие трюмных отбросов.
Шевельнулась массивная челюсть, отлично приспособленная для разгрызания костей, дернулись толстые губы – совершенный агрегат высасывания мозгов из разгрызенных костей, дрожь прокатилась по толстым щекам, за которыми скрывался великолепно отлаженный мышечный механизм для разгрызания и последующего высасывания. Рожа цвета гниющих водорослей приобрела оттенок изгаженных птицами скал.
Часовой попытался отклониться назад, но узость зазора между спиной и стенкой не позволила ему выйти из густеющего табачного облака, которое, достигнув предельной консистенции, отдельными струями сползало по плечам бравого служаки. Тогда тот решил сдвинуться в сторону, но господин Ферц предупредительно оперся руками об стену, будто обнимая старого боевого товарища.
Зажатая в зубах сигарета опасно приблизилась к изрытому оспинами лицу часового. “Марш Дансельреха” чадил и стрелял крохотными искрами смешанного из отменной дряни курева.
Господин Ферц заглянул под край надвинутой каски, но в сизом дыму мало что получалось разобрать. Даже тлеющий огонек не слишком помогал.
Чуя близкий жар сигареты, часовой вспотел. Крупные градины пота неторопливыми слизнями стекали по пористой коже, оставляя липкие дорожки.
– Вблизи даже самый образцовый солдат выглядит куском дерьма, кехертфлакш, – посетовал господин Ферц. А принюхавшись, добавил:
– И воняет!
Часовой молчал, безуспешно стараясь перебороть пробивающую тело дрожь.
Опершись поудобнее локтем на стенку, господин Ферц зажал тлеющий окурок двумя пальцами и поводил им над лицом солдата. Нескончаемая непогода дурной наследственности до такой степени выветрила рельеф физиономии, что даже самые примитивные чувства с трудом на ней укоренялись. Здесь требовалась усиленная культивация муштрой и насилием, насилием и муштрой, что бы хоть как-то прикрыть уставным благообразием тавро вырождения.
– Что случилось, солдат? – благодушно поинтересовался крюс кафер.
Часовой оглушительно сглотнул. Челюсть еще больше выпятилась, глаза, настолько близко сидящие, что их можно выдавить одним пальцем, уставились вдаль. Не глаза, а дробины, засевшие в эпицентре паутины разбитого прямым попаданием зеркала. Господин Ферц аж скривился от возникшей в голове еще одной неуместной метафоры. Мушиное дерьмо, а не глаза, поправил он себя мысленно.
– Язык отъел?
Тлеющий окурок переместился в район базирования губ – выпяченных средь морщинистой плоти шхер, чересчур каменистых, изъеденных глубокими трещинами от мерзкой пленки грязи до неожиданно розовой внутренности еще живого тела. Такие наросты не приспособлены ни для разговора, ни для эмоций – слишком уж неповоротливы. Не губы, а клюв для размалывания костлявой трюмной падали.
– Открой пасть, солдат!
Челюсть еле заметно дрогнула, инстинктивно реагируя на командный тон, но осталась на своем месте.
Господин Ферц озадаченно выпрямился:
– Ты еще и глухой?
Сглатывание – то ли подтверждение, то ли опровержение.
Крюс кафер нервно огляделся. Длинная галерея пустовала. Перехлестывающий через через края проемов свет приобрел грязно-серый оттенок, а ледяной ветер, что прокатывался вдоль коридора, резче пах гниющими водорослями.
Лучший выход – мысленно утереться, пожать плечами, плюнуть и забыть. Для пущей важности и душевного спокойствия можно плюнуть прямо в эту тупую рожу, только вчера выползшую из самых смердящих закоулков трюма. Но господин Ферц вошел в раж. И выйти из него избавлением от толики вязкого секрета слюнных желез уже не представлялось возможным.
В комнате царила тишина, лишь слегка приправленная свистом ветра, да журчанием воды. Запах крови и еще чего-то, похожего, скорее, на раскаленную смазку, сгущался. Багровые отсветы внезапно возникали на сырых стенах и так же внезапно гасли. Нечто скользнуло мокрой каплей по щеке, и господин Ферц посмотрел на потолок. Захотелось истошно завыть, потому что никакого потолка там не оказалось.
На месте грубой бетонной поверхности с обычными пятнами ржавеющей арматуры, бугристыми плесневелыми островками сочащейся влаги и кольцами тусклых светильников теперь находилось нечто черное, студеное, как бездна Стромданга.
Странное и непривычное ощущение молотом обрушилось на темя господина Ферца, отчего колени его подогнулись, и он бы упал, не ухитрись в последний момент уцепиться за висевший на крючке парадный мундир.
Острые края орденов врезались в ладонь. Чуть-чуть полегчало. Крюс кафер заскрежетал зубами и еще сильнее стиснул кулак. Боль, как всегда, оказалась если не спасением, то единственно верным направлением к нему.
Ужасающая пустота над головой притягивала. А то, что там действительно НИЧЕГО не было, отнюдь не казалось и, даже, не чувствовалось, а являлось абсолютной уверенностью, как только можно быть уверенным в том, что господин Ферц – это господин Ферц, а распростертый на полу человек с перерезанным горлом давно мертв.
– Мертв, – подтвердила фигура, заслонявшая проем, отчего серый свет обрисовывал темный и какой-то бесформенный силуэт. – Давно и безнадежно мертв. Распалась связь причин.
Говорящий протянул руку и потрепал стоящего рядом копхунда по загривку. Зверь принял настороженную позу, неотрывно следя за господином Ферцем глазами-блюдцами.
Крюс кафер осторожно выпрямился и непроизвольно еще раз посмотрел вверх.
В темной мантии бездны прятались крохотные огоньки всех цветов. Некоторые из них сияли в одиночестве, другие толпились, одни быстро двигались, другие оставались недвижимы.
Журчала вода, вытекая из бочки, через край которой свешивалась воммербют. Зеленоватое тело распухло, стало рыхлым, безобразно раскрылись жабры, из них сочилось нечто отвратное. Слив забился комьями слизи, и вода разливалась по полу, заполняя одну впадину за другой. Сбитая простыня свешивалась с кровати насквозь промокшей багровой тряпкой.
– Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein, – сказал человек у проема. – Не находите?
– Бездна? – переспросил господин Ферц. – Какая бездна?
Длинные черные волосы трупа щупальцами шевелились в потоках воды.
Господин Ферц еще раз глянул на отсутствующий потолок. Теперь ему показалось, что разноцветные огоньки из чего-то ужасно далекого и равнодушного преобразились в жутковато живое – огромное, стылое, плотное, как безымянное подводное чудовище, что с голодным безразличием разглядывает жертву мириадами крохотных глаз.
Зачесалась щека. Крюс кафер поднял к лицу руку и обнаружил, что сжимает окровавленный кортик. Кровь запеклась на широком лезвии, к крестовине рукоятки прилипли волосы и клочки чешуи. У господина Ферца появилось чудовищная по глубине уверенность, будто эта рука принадлежит вовсе не ему.
Человек у проема шевельнулся и как-то внезапно оказался рядом с распростертым телом. Теперь стало видно, что он почти обнажен, если не считать коротких серебристых штанов, не достающих до колен. Копхунд попытался лизнуть кровавую рану, но человек мягко его оттолкнул:
– Оставь, – присел на корточки, поправил прядь волос мертвеца. Взглянул на господина Ферца:
– Поневоле задумаешься об иронии судьбы, – шевельнул коротким носом. – И о ее медлительности. Чтобы убить этого кроманьонца, понадобились десятки тысяч лет, освоение галактики, создание Высокой Теории Прививания и изобретение алапайчиков…
Светлело. Господин Ферц посмотрел вверх, и ему вновь захотелось завыть – нечто округлое, гнилостного цвета, испещренное прободениями, откуда медленно выдавливались потоки отвратной жижи, наползало на бездну. Меркли пристальные огоньки глаз, но от этого не становилось легче – точно огромный каменный шар вкатывался на плечи, заставляя мышцы напрягаться, взводиться до того предела, за которым их скрутит судорогой, человек рухнет на пол и будет размозжен, как гнусный паразит. Так давят ногтями вшей, вытаскивая отвратных червей из их убежища в гнойных кавернах кожи, желая очиститься не от скверны и зуда, а лишь от отупляющей скуки трюма.
Копхунд прижал маленькие полукруглые уши, слегка присел на задние лапы и взвыл – неожиданно тонким голосом, что ввинтился в виски крюс кафера ржавыми сверлами.
– Легко быть специалистом по спрямлению чужих исторических путей, – заметил человек. Вой твари ему нисколько не мешал. – Отгородиться от мира ледяной стеной полного отчуждения во имя высокой цели, либо отретушировать мир согласно ложной теории, втиснув его тело в прокрустово ложе воображения, отделившись от грязи огненной стеной правдоносца.
Господина Ферца выворачивало – как слишком тесную нитяную парадную перчатку, когда стаскиваешь ее со вспотевшей руки – медленно, неотвратимо, ужасно.
– Но на Флакше не проходят такие шутки, – непонятно к кому обращался темный полуголый здоровяк. То ли к трупу, то ли к копхунду, то ли все-таки к господину Ферцу. – Стоит очутиться внутри него, под твердью, не знающей ни солнца, ни звезд, как сразу же лишаешься ложных гипотез. Этот мир безжалостен к людям, он пропитан смертью и ненавистью. Человеческая жизнь здесь ничто…
Колоссальный камень взвалился на темя и замер там в неустойчивом равновесии, размышляя – катиться дальше или остаться до того момента, когда подвернувшееся по пути тело окончательно не сплющится, сомнется, растечется лужицей слизи.
Крюс кафер схватился за лезвие кортика и сдавил его пальцами. Никакой боли.
– Но только здесь можно получить бесценный опыт. Кто прошел горнило Флакша уже никогда не станет человеком…
Ужасно похолодало. Господин Ферц попытался переступить с ноги на ногу, чтобы хоть как-то облегчить резь в мочевом пузыре, но сапоги вмерзли в лед. Только теперь он заметил – вода, вытекавшая из бочки, превратилась в громадную сосульку, внутри которой зеленело тело воммербют. Пар вырывался изо рта, осаживаясь на каменных стенах рыхлыми наслоениями инея.
Господин Ферц обхватил себя за предплечья и чуть не завопил от ужаса – собственные ладони ему показались раскаленными утюгами. Окровавленный кортик со звоном упал на пол.
Стужа пробирала и копхунда. Поначалу он морщился, поджимал поочередно лапы к брюху, яростно прядал ушами, затем как-то нелепо съежился, словно из него выпустили половину воздуха, крупная дрожь пробежала по телу, башка зверя ходила ходуном, глаза свирепо вращались, и когда уже казалось, что тварь завалится на бок в сильнейшем приступе лихорадки, копхунд вдруг замер. Теперь его шерсть стояла торчком, отчего он превратился в мохнатый шар и выглядел бы весьма потешно, если бы не налившиеся кровью, яростно выпученные глаза, каждый в эпицентре крупных морщин.
Что касается человека, сидевшего на корточках над трупом, то на холод он не обращал никакого внимания. Вокруг его голых ступней образовались проталины на заледеневшем полу.
– А может мне научить тебя играть в трик-трак? – спросил самого себя человек. Он как-то незаметно перетек в вертикальное положение и скрестил руки на груди. Мышцы рельефно прорисовались сквозь кожу.
Резь в мочевом стала невыносимой. Господин Ферц простонал сквозь стиснутые зубы.
– Это очень легко, – человек пристально вгляделся глазами, цвета воды в доках, в глаза крюс кафера, медленно поднял правую руку и щелкнул пальцами.
Последнее, что успел подумать господин Ферц, – действительно, как просто…
Комната удалялась с невероятной скоростью. Будто кто-то ухватился за кусок резины и принялся его растягивать – до предела натяжения, когда податливая масса истончается до толщины волоска и готова вот-вот лопнуть, а в воздухе повисает еле ощутимый привкус разогретого каучука, предвещающего – сейчас это и произойдет.
Господину Ферцу показалось, что теряет равновесие, пытаясь удержаться в несущемся коридоре он вытянул вперед руки, нащупывая опору в пространстве абсолютного движения, и с ужасом увидел, как перепачканные кровью пальцы вытянулись в неимоверную даль, увлекая за собой запястья, локти, предплечья, будто все еще не желая безнаказанно отпустить странного человека в коротких штанах и его копхунда, для чего, против воли остального тела господина Ферца, они пытались дотянуться до шеи ореховоглазого, сомкнуться на ней и не выпускать до тех пор, пока из разинутой пасти не вывалится почерневший язык.
Но что самое странное, никто из проходящих мимо по бесконечному коридору не обращал никакого внимания на несущегося спиной вперед крюс кафера и его руки, похожие, скорее, на нелепый такелаж заброшенной крепости, провисающий под тяжестью намерзшего льда, осевшей соли и гуано громовых птиц, нежели на часть тела. Да и выглядели прохожие так же странно, как и тот коротконосый, до чьей шеи все никак не могли дотянуться пальцы, – обряженные, вне зависимости от пола, исключительно в серебристые штаны, не достающие и колен, в сопровождении копхундов всех мастей, расцветок и возрастов, по-хозяйски прогуливаясь по уносящемуся коридору, входя и выходя из многочисленных дверей, за которыми усматривались все те же казарменные клетушки офицерского состава.
Впрочем, обычные люди также наличествовали. Торопясь по своим делам, на господина Ферца внимания они не обращали, равно как и на полуобнаженных, даже если, а это случалось не так уж и редко, их угораздивало с ними столкнуться.
Выпученные глаза военных, которые шли, натыкались, порой падали, но невозмутимо поднимались и продолжали шагать с уверенностью заведенных механизмов, безмятежные улыбки короткоштанных, насупленные морды копхундов – все постепенно сливалось в ускоряющемся падении в бездонный колодец.
Наверное, так чувствует размазываемый по хлебу растаявший кусок масла, пришла в голову господина Ферца весьма странная мысль, потому как он не мог вспомнить – что же такое хлеб и что такое масло…
Ревела сирена, разрывая плотную завесу шумов завода – туго взведенного от внутренней гавани до верхней палубы цитадели, снаряженного белесыми тушами дасбутов, разной степени сборки и сохранности, бесконечного в циркуляции колоссальных доков и платформ, более похожего не на механизм, а на чудовищное по плодовитости животное, с регулярностью приливов отсаживающего в океан очередную волну стального, злобного потомства.
Если вслушаться в какофонию звуков, до поры скрывшихся за пронзительным воем уставного начала дня, то протиснувшись сквозь скрип титанического такелажа, уханье молотов, визжание пил, угрюмый хруст шпангоутов, нагружаемых плитами корпусов, взрыкивание турбин, тяжкие вздохи турбозубчатых агрегатов и всхлипывания осушительных насосов, можно, если повезет, добраться до еле различимого плеска воды, принимающей и отдающей тела лодок.
Покрытый плотным слоем мусора, смердящий человеческими экскрементами и экскрементами механизмов, стиснутый в узком лабиринте пирсов и доков, крохотный клочок океана, раскинувшегося в конечную бесконечность за пределами цитадели, приносил, тем не менее, какое-то необъяснимое облегчение.
– Вам плохо, господин крюс кафер?
Открывать глаза не хотелось. Но надоедливый голос продолжал:
– Я могу чем-то вам помочь, господин крюс кафер?
Господин Ферц внезапно вспомнил, что именно с такой интонацией господин Зевзер интересовался самочувствием у распятого на пыточной машине испытуемого. Крюс кафер вздрогнул и открыл глаза.
Он действительно сидел на лавочке в центральном доке. Перед ним навытяжку стояло нечто в промасленном комбинезоне не по размеру. Тощее сероватое личико, гноящиеся глаза, жесткие патлы, обильно пересыпанные насекомыми и собранные во множество косичек, выдавали крысу, неведомо какими путями выползшую на верхнюю палубу из мерзкой трюмной норы.
От подобной наглости господин Ферц несколько остолбенел. Начало текущего дня выбивалось, конечно, из привычной колеи скромного служащего контрразведки группы флотов “Ц”, но если явление полуголого здоровяка еще можно объяснить последствиями чрезмерного употребления психокорректоров, то теперешний случай ни на видение, ни на сновидение списать невозможно.
Крыса была реальна, как только может быть реален отвратный слизняк, ползущий по влажной стене, оставляя бурую полосу смердящей слизи. И нет ни сил, ни желания придавить склизкое порождение трюма, и остается лишь сидеть и оцепенело взирать на его медленное перемещение от пола до потолка и обратно.
Грохот дока заглушил верещание крысы. Громадный ковш с лежащим на ржавом основании дасбутом заполнял обозримое пространство. Гигантские водопады обрушивались из дренажа, отчего в воздухе повисла мутная взвесь. По белесой туше бродили фигуры в плащах до пят. А сверху, навстречу доку, спускался ремонтный такелаж, похожий на вынутые из корпуса узлы и агрегаты пыточной машины.
Крыса сделала шажок вперед, вытянула длинную тощую шею и наклонилась к господину Ферцу, словно собираясь сообщить нечто конфиденциальное. Хотя, в таком грохоте и реве сложно представить себе, что кто-то как-то ухитрится подслушать – какую общую тему для беседы нашли крюс кафер и зачуханный выродок.
Замерев в полупоклоне, расставив мосластые руки и неестественно вывернув шею, крыса продолжала пристально смотреть на господина Ферца и шевелить губами. Крюс кафер вместо того, чтобы полоснуть наглое животное кортиком по горлу, попытался понять ее бормотание, но крыса говорила на неизвестном ему варианте трюмного арго.
Туша дасбута в сухом доке и разделочные механизмы ремонтного такелажа сомкнулись с таким грохотом, что заложило уши.
Сверкнули молнии, вспыхнули факелы резаков, взвыли пилы, разбрасывая жмени разноцветных искр, заухали копры, вбивая в корпус блестящие колы.
Люди на палубе засуетились, вцепились в свисающие с платформы кольчатые заиндевелые трубы, потянули их туда, где ремонтная механика с голодным урчанием вгрызалась в тело дасбута.
Откуда-то из-за плеча господина Ферца высунулся брусок игломета, в ухо выдохнули: “Не шевелись”, оружие дернулось, и крюс кафер увидел как остановившийся мир пронзают черные дротики, буравя в тягучем мареве сходящую к обвисшей нелепой куклой крысе спираль траекторий.
Когда стрелам оставалось навылет пробить впалую грудь трюмной твари, та вдруг задергалась в припадке наркотической ломки, руки зашлись в уродливой пляске, вовлекая за собой все тело, которое даже не изогнулось, а обломилось перегруженным рангоутом, с неимоверной скоростью, но все той же неуклюжей трясучкой уводя крысу от смертельной дозы стального противоядия.
С двух сторон в мир, начавший потихоньку – со скрипом и искрами – набирать обороты, протиснулись тени, похожие на бесформенные клубы дыма, щетинясь все теми же брусками иглометов, что пялились на невозможно ловкую тварь восемью сверкающими жерлами, сыто отрыгнувшими очередную порцию снадобья, затем еще и еще.
У крысы не оставалось никаких шансов. Плотно нашпигованное иглами пространство сжималось вокруг нее без единой щели, сквозь которую она могла бы просочиться.
Работали профессионалы – не те липовые охотники за липовыми шпионами, что бултыхаясь в трюмной грязи строчат липовые доносы на опоенных ими же самими крыс, а точнее и не на крыс даже, а на распухшие, ревматические и подагрические полутрупы, догнивающие в сырых лабиринтах цитадели. Здесь и сейчас на охоту вышли настоящие гончие, что намертво вгрызаются в смертельно опасную добычу, а значит и сама добыча лишь прикидывалась жалкой крысой.
Волны сомкнулись на пустом месте, прокатились друг сквозь друга и с нерастраченным упрямством обрушились на гончих. Звякнули металлизированные плащи, скрывая охотников от пронзающего ливня своих же дротиков, один из которых повис у самого лица господина Ферца, и тот осторожно взял его двумя пальцами из воздуха и вонзил в обтянутую черной перчаткой руку, державшую игломет у самого уха крюс кафера.
Сверху пала тень, грязные пальцы сомкнулись там, где мгновение назад находилась шея господина Ферца, а сам он, вырвав игломет из омертвевших рук гончей, ткнул бруском в патлатую голову крысы и вдавил спуск.
Такого не могло произойти, но как в дурном сне чудовищно медлительный игломет чудовищно медленно выдавил из себя дротик, и тот чудовищно медленно скользнул сквозь пряди растрепавшихся волос оскалившейся крысы.
– Dummkopf! Rotzanse!
А дальше тело господина Ферца превратилось в огромный надувной баллон – такое же упруго-звенящее, неповоротливое, удивительно легкое – чуточку толкни, и крюс кафер воспарит – мимо револьверного механизма сухих доков с различной степенью препарирования бледных туш дасбутов, мимо встречных спиралей галерей, идущих от палубы к палубе, с короткими отростками стыковочных узлов, отдувающихся паром при каждом соединении с доком, мимо бесконечного потока машин и людей, везущих, тянущих, несущих контейнеры, ящики, тюки, сквозь плотную сеть такелажа, где сотни и сотни кранов поднимали и опускали лоснящиеся веретена торпед, угрюмые обрубки баллистических ракет и упрятанные в шестигранные корпуса хищные тела ракет крылатых, все выше и выше – к дырчатому куполу цитадели.
Но подобное воспарение духа господина Ферца к загадочным высотам оказалось прерванным самым грубым способом – вцепившись в крюс кафера обеими руками, крыса с неимоверной силой сдернула его с лавки, подтащила неповоротливое и непослушное тело к поручням, вскочила на них, развернулась, ловко взвалив добычу к себе на плечо, и сиганула вниз – в тухлую бездну трюма.
Дут! Ду-дут!
Вновь как в кошмарно медленном сне господин Ферц видел, что их падение сопровождают пристальные зрачки иглометов, свесившихся за поручни, что плотный воздух, сквозь который с трудом протискиваются падающие тела, взрезают, неумолимо приближаясь, темные прочерки дротиков, но когда соединение траекторий становится неизбежным, все пространство заполняет патлатая крысиная башка с выпученными глазами и ощеренным ртом с гнилыми пеньками зубов.
Крыса содрогается от множества попаданий, и господин Ферц с отвращением видит как изнутри ее вонючей пасти прибывает вязкая волна бурой жидкости, накатывает на язык, похожий на белесого ядовитого слизня, переливается через изъязвленные дёсна и брызжет в лицо крюс кафера.
– Dummkopf! Rotzanse!
…Запись остановилась. Тусклый экран мозгогляда погас, и господин Ферц с раздражением стащил с головы обруч:
– Ничего не понимаю! На каком языке они говорят?
Человечек на стульчике шевельнулся, затряс могучими жировыми складками и попытался дотянуться до покрытого обильным потом лица. Рука оказалась чересчур коротковата, чтобы преодолеть вязкую трясину оплывшего расплавленным стеарином тела. Даже пальцы нелепо торчали в стороны из распухшей подушки ладони разваренными сосисками, готовыми вот-вот лопнуть.
На мгновение Ферцу показалось, будто увиденный в последнем кадре язык издыхающей крысы каким-то чудом избежал участи сгнить вместе с телом, выполз из гнилой пасти твари, пробрался из трюма на верхние палубы, облачился в белый халат и ухитрился зажить собственной жизнью, уже как Пелопей – начальник отдела ментососкобов.
Пелопей взял со столика веер и принялся обмахиваться. Господин Ферц ждал.
– Похож… с-с-с-с… на диалект… с-с-с-с… материковых… с-с-с-с… выродков… с-с-с-с… – просипел предположение толстяк.
Слова с трудом находили выход из лицевых складок, проходя по множеству закоулков, прежде чем вырваться из удушливого плена ожиревшего чудовища. Кроме того, в своем побеге они претерпевали столь тяжкие муки, протискиваясь сквозь завалы липом, словно каждую фонему пропускали через резцы пыточного станка, который оставлял на них множественные отметины астматических придыханий, удушливого свиста, асфиксивного бульканья и хрипа.
Разобраться в изуродованной речи с трудом передвигающейся фабрики по производству сала оказывалось не легче, чем понять диалект материковых выродков.
– Похож? – с недоверием переспросил господин Ферц и посмотрел на экран мозгогляда, где еще проступала омерзительная морда трюмной крысы. Материковые выродки выглядели, конечно, не лучше, но они хоть отдаленно походили на людей. Не случайно на таких тварей в доках даже пуль не тратят, а разбивают им головы молотками. – И что это означает? Пароль? Явка?
Пелопей тяжко вздохнул, отчего складки на месте губ втянулись в ротовое отверстие. Жирдяй задумчиво принялся их жевать, пуская обильную слюну и похлюпывая кнопкой носа.
– С-с-с… дурак… с-с-с… сопляк…. с-с-с… – соизволил он в конце концов пробулькать.
Крюс кафер взбеленился:
– Кехертфлакш, и это все?! Все, кехертфлакш, ради чего потрачено столько, кехертфлакш, средств?! Угроблено столько, кехертфлакш, агентов и, тысячу раз кехертфлакш, осведомителей?! Только ради того, кехертфлакш, чтобы какая-то, кехертфлакш, крыса обозвала нас дерьмом, умгекерткехертфлакш?!
– С-с-с-сопляками… – просипел Пелопей.
Господин Ферц взрыкнул страдающим газами дервалем, спрыгнул с табурета и, волоча за собой провода мозгогляда, подбежал к жирдяю. Пелопей утомленно взглянул из-под нависших козырьками лобных жировых отложений на крюс кафера, но даже не вздрогнул от проникающего в брюхо лезвия.
Рука оказалась бессильной протолкнуть кортик глубже, чтобы достать острием до мышц, если они вообще имелись у толстяка. Упругая подушка сала поначалу подалась, втянулась внутрь, чтобы затем крепко прихватить крюс кафера по самый локоть влажной, жаркой, творожистой массой. Подобного отвращения господин Ферц не испытывал давно, пожалуй с того самого раза, когда участвовал в десанте на побережье, кишащее выродками.
Как наяву он увидел рожи уродов, которых расставили на коленях длинной цепью вдоль берега, и пришлось идти вдоль них и бить, колоть, стрелять, только бы избавиться от жуткого ощущения невозможности находиться с ними в одном объеме мира.
И сначала он только стрелял, наслаждаясь крохотной капелькой облегчения, когда очередной череп – подлое надругательство над теорией расовой чистоты – взрывался фонтаном крови и мозгов, и, кехертфлакш, окатывал с ног до головы, но тебе на это наплевать, и делаешь еще шаг, поднимаешь руку, приставляя дуло к очередной пародии на человека, нажимаешь на спусковой крючок, оттираешь очки от наслоения бурой мерзости, что гниет в жилах уродов, и переходишь к новому отвратному порождению, и так шаг за шагом продвигаешься вдоль невообразимо длинной очереди на ликвидацию, делая передышку лишь затем, чтобы сменить обойму, а когда кончаются обоймы, то достаешь кортик, а когда надоедает и он – уж чересчур аккуратно клинок приносит смерть, вонзаясь в темя преклоненного уродца, – и тогда начинаешь действовать голыми руками…
Пелопей булькнул, и господину Ферцу стало непереносимо находиться вблизи преющей, податливой, разбухшей, перебродившей массы, принявшей сходство с человеком, как будто человек и есть всего лишь нечто с четырьмя конечностями и парой комочков грязи – глаз.
Крюс кафер выдернул руку из геологических напластований жира, а кортик выскользнул из покрытых липким и склизким потом пальцев и остался где-то там, внутри складок. Рукав мундира подмок почти до локтя и невыносимо смердел. Хотелось содрать с себя форму и залезть в бочку с воммербют, чтобы та своим шершавым телом оттерла, очистила от малейших следов метаболизма этой колоссальной кучи сала.
Господин Ферц воспользовался, за неимением лучшего, полой халата Пелопея. Жирдяй засипел, выдавливая из ожиревших легких очередную порцию протухшего воздуха, шевельнулся, и кортик брякнулся на пол. Никаких следов крови на лезвии не оказалось – за наслоениями плоти толстяк неуязвим.
– С-с-с-продолжим-с-с-с? – выплюнул изо рта окончательно обмусоленные губы Пелопей.
Отпнув испачканный слизью кортик в угол, крюс кафер вернулся на свое место и в раздражении перелистнул пару страниц дела.
Заккурапия содержала свыше трехсот сброшюрованных и прошитых страниц, исписанных убористым почерком полковых писарей, обильно пересыпанных ссылками на законы, указы, декреты почти до полной его (дела) нечитабельности. Процесс работы над бумагами вызывал не только длительные приступы зевоты, но и, как теперь догадывался господин Ферц, неконтролируемые припадки острейшего желания кого-нибудь убить.
– Что еще есть? – пробурчал крюс кафер, не поднимая головы.
– С-с-с-смерзкие… с-с-с-сцены… с-с-с-с… – просипел с громким клекотанием Пелопей. – С-с-с-смерзкие…
– Кехертфлакш, – процедил господин Ферц, уже и не пытаясь себе представить, что же такого мерзопакостного даже по мнению этого ублюдочного выкидыша самой паскудной помойной дыры, рядом с которой трюм выглядит командной палубой, он может увидеть в оставшихся ментососкобах.
– С-с-с-сне-с-с-с-советую-с-с-с… – комочки грязи под лобовыми складками, что прикидывались глазами, зашевелились от кишащих там червей.
– …Сопляк! Дурак! – кровью выплевывает крыса, а плотный кокон все туже пеленает их, стягивая, прижимая другу к другу, и господин Ферц с невыносимым ужасом чувствует – тело его разжижается, теряет границы, растекается внутри оболочки, что еле сдерживает ураганный вихрь, который слой за слоем размазывает их по шершавой поверхности – слой крысы, слой господина Ферца, слой крысы, слой господина Ферца, слой господина крысы, слой крысы Ферца, слой ферца Крысы, крыс ферц Слоя…
Обратная сборка оказалась мучительней нуль-транспортровки, проведенной из таких неудобных условий, из которых ее не только не проводят, но и категорически запрещают к исполнению всеми существующими инструкциями. Единственное исключение – непосредственная угроза жизни специалиста по спрямлению чужих исторических путей.
Сколько же ему еще раз изображать из себя остатки подсохшего варенья на стенках банки неприкосновенного запаса, которое сначала пытаются отскрести ложкой, затем ножом, а когда не удается и это, то, ничто же сумняшеся, заливают емкость кипятком и терпеливо ждут, когда раскатанное по гиперповерхности тело все-таки соберется в слегка подпорченный трехмерный оригинал.
Малоаппетитная процедура. Столь же малоаппетитная, сколь и развитие человеческого эмбриона – девятимесячный спринт по миллиардолетней марафонской дистанции эволюции. Из рыб – в люди. Вот как сейчас – на глазах у операторов, что пристально наблюдают за потугами избавиться от жабр и начать дышать. Зачем? Ведь вокруг только вода – теплая, солоноватая, маслянистая. Она омывает жаберные щели, вопрошая – разве можно дышать иначе?
Асфиксия кажется бесконечной. Он уже готов вдохнуть в себя насыщенный бульон первичного океана, но оболочка искусственного лона сжимается и выталкивает его на холодный восприимный стол. Ослепительный свет впивается в глаза, ледяные щупальца упираются в грудь – мощный толчок, от которого остатки воды извергаются из носа, высвобождая легкие для долгожданного вздоха.
Когда-то ему понадобилось девять месяцев, чтобы избавиться от жабр. Сколько же ему понадобиться, чтобы вырвать из души совесть – вредный привой Высокой Теории Прививания?
Горячий воздух окатывает тело. Предплечья целуют инъекторы, вгоняя в кровь органику, которой предстоит достроить ту мелочь, что не успела воссоздать нуль-пространственная матка.
Почему же так больно?
– Не двигайтесь, – скрипит бездушный робот-хирург. – Процедура комплементации еще не завершена. Восстановлено восемьдесят семь процентов калибровочного объема. Восстановлено восемьдесят восемь процентов…
– Заткнись! – хочется крикнуть педантичной машине, но не удается издать ни единого звука.
– Восстановлено девяносто процентов калибровочного объема…
Он поднимает правую руку, с усилием преодолевая тянущиеся за ней волоски псевдоэпителия. Прозрачные трубочки истончаются и лопаются. Пальцы и ладонь покрыты шевелящейся бахромой, сквозь которую проглядывают перевитые сосудами обнаженные мышцы.
– Девяносто один процент…
Неимоверно хочется закричать, чтобы скрипучая жестянка все-таки заткнулась, – до спазма в глотке, до боли в легких, когда воздух уже набран до упора, когда голосовые связки уже изготовились отмодулировать могучий поток ярости и ненависти, но… Он касается кончиками пальцев лица, ощупывает…
Он не может кричать, потому что у него нет рта.
– Сто процентов калибровочного объема. Комплементация завершена успешно. Ошибки сборки – в пределах допустимых. Рекомендуется комплекс стандартных процедур.
Смачно чпокает пленка псевдоэпителия, выпуская тело из своих объятий. Он садится и встречается взглядом с собственным двойником – калибровочный болван моргает глазами и пускает слюни. Лицо абсолютного дебила. Кусок мяса. Ходячий образец.
– Парсифаль, зайди ко мне, – щелчок интеркома.
Вандерер ждать не любит. Любит… Есть ли во вселенной – от Стены до Великого Аттрактора – хоть что-то, что может полюбить эта глыба покрытого изморозью мрамора? Раз за разом все глубже окунаться в кровавую баню Флакша? Разглядывать раздавленное вдрызг тело – последствие инерционной нуль-транспортировки? А какая еще может быть нуль-транспортировка, когда вырываешься за пределы реализованной модели одномерной плоскости?
Он хихикает. Образ Вандерера, изучающего лягушку, попавшую под гусеницу танка, кажется ему забавным. Хочется отмочить чего-то этакого, учитывая, что он под постоянным наблюдением недремлющего ока.
Вот, например, так. Он шагает к пускающему слюнявые пузыри болвану, расстегивает ремни, освобождает руки и складывает их на чреслах, где те поначалу покоятся неподвижно – ужасно огромные, нелепые, более подходящие какому-нибудь землекопу, нежели молекулярному хирургу, но затем пальцы вздрагивают, оживают, теребят плоть и принимаются за столь привычное у болванов дело.
– Развлекаешься? – сухо вопрошает Вандерер, не поворачивая головы. Он сидит в излюбленной позе – перед экраном с огромной кровавой каплей Флакша, заложив ногу на ногу, одной рукой теребя башку молодого копхунда, а другой барабаня по подлокотнику бравурный маршик.
Копхунд поворачивает голову, приоткрывает круглый золотистый глаз. Оттягивает губу, обнажая клыки.
– Стало жалко себя. Должно и ему развлечься. Быть образцом для подражания – нелегкое занятие, – короткий смешок. Подленький и пугливенький. Каким и должен обладать молекулярный хирург, загубивший свою жизнь несанкционированными экспериментами на людях. – Может, Exzellenz, соорудить им бабенок побезмозглистей? Или мальчиков… – словно раздумывая пробормотал себе под нос.
Багровый отсвет колоссального сооружения заливает террасу. Чудовищная геометрия Флакша корежит и рвет пространство, словно тупой резец безжалостно полосует еще живое тело, и из рваных ран брызжут кровавые фонтаны.
– Отсюда он похож на сердце, вырванное из груди, – внезапно говорит Вандерер таким тоном, что мороз продирает от макушки до пяток. – Дансельрех питает его новыми порциями проклятых душ, а Блошланг раз за разом впрыскивает их туда, где должно находиться тело. Раз за разом, раз за разом… – Вандерер отрывает руку от подлокотника, сжимает и разжимает пальцы. – Не находишь?
Тварь продолжает коситься золотистым глазом, который постепенно наполняется коричневой мутью. Нитка слюны стекает из уголка пасти.
– А если это и есть сердце? Сердце вселенной? Переполненное созревающими душами, которые мы по неведению своему и гордыни принимаем за нечто несовершенное, стоящее гораздо ниже нас, а? – лысая голова тоже слегка поворачивается, обращая к собеседнику мутно-золотистый глаз и уголок рта.
– Спросите у теологов, Exzellenz, я всего лишь скромный молекулярный хирург, по совместительству – личный врач вашего специалиста по спрямлению исторических путей.
– Нет. Ты – не врач, а он – не специалист, – появляется совершенно жуткая уверенность, что сейчас в тишине оглушительно хрустнут, разъединяясь, позвонки, и Вандерер окончательно развернет голову на сто восемьдесят градусов, чтобы уставиться гипнотизирующим взглядом удава Каа на подопечного бандерлога.
– Шутить изволите, Exzellenz?
– Ты – не врач, а он – не специалист, – задумчиво повторяет Вандерер и возвращается к созерцанию Флакша.
Заявиться на ковер к начальству в костюме Адама уже не кажется столь блестяще эпатирующей идеей. На Вандерера не производят впечатления подобные шуточки молекулярного хирурга. Мерзлые глаза безжалостного убийцы всегда полны стылого равнодушия. Если теория космического льда верна, то Парсифаль точно знает на что пошли его вселенские запасы.
Зад и предплечья холодеют от бьющего из индевелых щелей воздуха. Космическая стужа и багровый диск Флакша, и впрямь смахивающий на сердце, вырванное из груди колосса, не прибавляют уюта. Унизительно стоять вот так под пристальным взглядом сверкающих Единых Нумеров и растерянно разглядывать бледные веснушки на лысине руководства.
– Он – бомба, – вдруг произносит Вандерер, и в его голосе чудиться оттенок страха, отчаяния, бессилия. – Он – бомба, отлично сделанная и прекрасно обученная. Собранная и отлаженная неведомыми чудовищами на заре Человечества, сорок тысяч лет ждавшая своего часа и, наконец, затикавшая по вине нашей идиотской беспечности.
Внезапно возникает острейшее желание помочиться. До рези в мочевом – следствие замерзших ног. Ему противопоказано мерзнуть. Что-то с метаболизмом, странный взбрык организма, реагирующего на малейшее переохлаждение невозможно обильным водоотделением.
А стоит ему во сне скинуть с себя одеяло, так тут же начинают одолевать мерзейшие кошмары, где он озабочен лишь одним – поиском подходящего туалета для отправления нужды, что растягивается в безумное путешествие по отвратительным склепам, перепачканным экскрементами, провонявшими мочой, и даже если, переборов брезгливость, он все же решает воспользоваться одним из унитазов, кишащим тошнотворными личинками, то подобное опорожнение мочевого не приносит облегчения, и он обречен до самого пробуждения скитаться в лабиринтах отбросов, вдыхая густую вонь мирового сортира.
– Самый подлый вопрос, который только можно задать, – а если они от нас именно этого и ожидали? – пальцы, теребящие загривок копхунда, вдруг с силой стискивают ухо большеголовой твари. Зверь разевает пасть в беззвучном вое, и откуда-то возникает предчувствие, что, не выдержав боли, он кинется в безумной ярости, но не на хозяина, а на жалкого, голого человека, которому не хватает мужества попроситься в туалет.
– Ожидали, что мы наткнемся на артефакт. Ожидали, что по идиотскому недомыслию полезем его исследовать. Ожидали, что не уничтожим ублюдков, а примем в семью. Ожидали, что никто из них не будет оставлен на планете, а будут рассеяны по вселенной, точно споры тлетворной болезни. Ожидали даже, черт возьми, что некоторые из них по иронии вселенской судьбы станут специалистами по спрямлению исторических путей!
– Он все еще человек, Exzellenz, – приходится робко добавить, потому что резь внизу живота становится непереносимой, но еще более непереносимо видеть Вандерера в состоянии глухого отчаяния.
Рука, терзающая ухо копхунда, замирает. Зверь вываливает длиннющий язык и тяжело дышит, пуская обильную слюну.
Вандерер начинает хихикать, и уши поначалу отказываются этому верить, ибо Вандерер нигде и никогда не был замечен не только смеющимся, но и просто с улыбкой, даже если за улыбку считать легкий изгиб уголков рта. Идеально прямой от природы разрез тонкогубого рта всегда оставался идеально прямым. Всегда.
А уж такова привилегия молекулярного хирурга, что он видел пользуемого в разных ситуациях – когда тот любил и когда ненавидел, когда убивал и когда спасал от смерти, когда лежал под ножами корабельного киберхирурга и когда вкушал амброзию с небожителями Мирового Света.
Черт побери, он даже видел, как этот наводящий на многих священный ужас человек мочился в гальюне, пристроившись у писсуара, и ни единой крамольной мысли не шевельнулось в голове, только – “Какая могучая струя!”
Вандерер хихикал мелким шкодником, отмочившив особенно омерзительную пакость.
– Что есть человек?! Хи-хи… Что есть человек?! Две точки, лежащие внутри сферы, могут разделены гораздо большим расстоянием, чем точки внутри и вне ее. Наш великий ненавистник необратимых поступков готов расширить пределы человечности до вселенских масштабов, хи-хи, вот только согласится на это сама вселенная, а?!
Позыв становится необоримым, а сдвинуться с места невозможно, будто ступни примерзли к палубе. Последний спазм и величайшее облегчение ужасающего унижения, точно во сне, где для опорожнения мочевого пузыря приходится использовать самые неподходящие места, залитые ярким светом и переполненные спешащими по своим делам людьми, которые лишь делают вид, что не замечают отливающую в уголке фигуру, но волны презрения окатывают вперемежку с тяжелым запахом застоявшейся урины.
Вот только в отличие от сна густо-оранжевая жидкость, растекаясь по палубе пенистыми ручьями, приносит настоящее, а не иллюзорное успокоение.
– Мелкий шкодник, – бурчит Вандерер.
Совершенно непонятным и неуловимым способом он оказывается впереди, во весь рост – худой, нескладный, в невообразимом балахоне, висящем на нем, как на вешалке, с огромным черепом и огромными ушами, с таким ледяным вниманием рассматривающим все подробности физиологического отправления, что хочется даже не отвернуться, а – завыть, завыть от отчаянного унижения.
– Мелкий шкодник, – огромные башмаки остаются на месте даже тогда, когда бурные потоки добираются до них и растекаются вокруг нечистым озерцом.
Копхунд, вставший позади хозяина неодолимой преградой, тянется носом к башмакам, нюхает, становясь похожим на крупную собаку, если бы не круглые золотистые глаза, что с почти человеческим презрением разглядывают провинившегося.
Рука с узловатыми пальцами профессионального палача-душителя тянется к карману, несомненно отяжеленному любимой многозарядной смертью, и стыд волшебной алхимической реакцией превращается в панический страх, который костистой хваткой стискивает низ живота. Струя замирает мучительной огненной пробкой, но что такое боль по сравнению с ужасом созерцания неумолимого конца?!
Многозарядная смерть черным оком гипнотизирует, завораживает, а глухой голос наполняет сжатую до размеров обделавшегося ничтожества вселенную почти Господним повелением:
– Встань и иди! Встань и иди! И скажи бомбе, что если она хочет взрыва, то запал к ней у меня! Пусть придет, тогда и рассудим!
– Господин крюс кафер! Господин крюс кафер!
Черная дыра почти неминуемой смерти гипнотизирует, не позволяя сдвинуться с места, но лицо Вандерера внезапно обвисло, обрюзгло, поплыло разогретым парафином. Глаза сгнили, превратившись из мерзлых осколков космического льда в кишащие червями язвы.
– Гос-с-с-с-сподин… крюс-с-с-с… кафер-с-с-с-с…
Ужасно… Чудовищно… В голове набухает кровавый раскаленный пузырь – мозговая эмболия, сообщает равнодушный голос, вероятность – ноль ноль ноль ноль… Ошибка комплементации – в пределах статистического шума… Симптоматика – девиантное поведение… Прогноз – негативный… негативный… негативный…
– Вс-с-с-с-стань и идитес-с-с-с-с… гос-с-с-с-сподин… крюс-с-с-с… кафер-с-с-с-с…
Мир чудовищной метрики порождает чудовищные души. Двумерное дифференцируемое неориентируемое многообразие, компактное и без края, а значит – без дуализма добра и зла, лишенное двусторонней геометрии души, что не нуждается в односторонней “сукрутине в две четверти”, которую Высокая Теория Прививания склеивает из светлой человеческой стороны, спасая дух от вакханалии нравственных проблем, но порождая неодолимые краевые эффекты, когда податель сей индульгенции воспитания заведомо действует от имени и во благо Человечества.
Отсюда не вырваться и не убежать даже молекулярному хирургу, творившему по неведению то, что обычно подлежит по закону милосердия и гуманизма вечному погружению в черную дыру тайны личности. Разве не в последнюю очередь этот подленький якорек НЕ удерживает нас от свершения отвратительных делишек?! Какие бы преступления мы не совершили во имя разума и просвещения, благодарное Человечество заботливо укроет нас самих от мук совести, ибо неведение того, что творим, только и движет нас вперед, вперед, вперед.
Никто не придет и не скажет, что молекулярный хирург Парсифаль напрасно искал Грааль превращения человека воспитанного в сверхчеловека, копаясь в генетических наслоениях точно археолог, поставивший целью всей своей (и не только своей, ха) жизни отыскать легендарный город и тем самым научно превратить полусказочный эпос в слегка приукрашенный отчет о реальных событиях.
Разве может хоть кто-то заявить, что благороднейшая цель, имеющая к тому же прочный научный фундамент, не оправдывает средства ее достижения, даже если эти средства – сопливые, плачущие, ползающие, гадящие отбросы генетических экс(пери)(кре)ментов?
Или кто-то осмелится ткнуть в него пальцем лишь за то, что Высокая Теория Прививания не позволила ему весь этот генетический хлам, всю эту свору эволюционного мусора, цирк уродов, наглядно демонстрирующих – из какого сора природа ваяет видовые шедевры, отправлять в аннигиляционное ничто?
Разве прозябание в темных катакомбах хуже, чем смерть? Разве возня в собственных нечистотах и пожирание себе подобных – не гуманнее ослепительной вспышки в жерле портативного уничтожителя? Жизнь не требует оправданий и привходящих условий. Она – самоценна по своей сути. Вот базовый постулат Высокой Теории Прививания.
Как же их мутило, когда они пришли к нему! Рыцари плаща и кинжала оказались слабоваты для того, чтобы принимать жизнь во всех ее проявлениях, даже если она создана таким нелепым демиургом, как он.
Анацефалы, полурыбы, мохнатые, хвостатые, слепые и многоглазые, безрукие и безногие, бесформенные куски мяса с отверстиями для пищи и испражнений, покрытые чешуей и присосками, лишайниками врастающие в малейшие трещины, извергая тучи спор, заживо пожирающих других уродов по несчастью.
Черновик эволюции, пропись, где еще неумелый творец тщится повторить неумелой рукой типографский образец алфавита с завитушками, ошибаясь, перечеркивая, разбрызгивая чернила, но с каждым разом приближаясь в недостижимому образцу.
Разве можно обвинять природу в том, что она щедро извлекала из небытия сонмы отвратных чудовищ, нащупывая единственно правильный путь к человеку разумному, которому и вручила полномочия вершить управляемую эволюцию, эволюцию, укорененную в разуме, а не в примитивном желании жрать и размножаться?
– Никогда не думал, что катаклизм окажется лысым человеком с оттопыренными ушами, – тогда он еще не утратил способность шутить, разглядывая бритвенный разрез рта Вандерера. Даже наоборот – так мог шутить только тот, кто точно знал, что бог – измышление для слабаков. – Естественная природа мельчает на выдумки, не находите? Чтобы выбраться из тупика рептилий, природе понадобился гигантский метеорит, а чтобы предотвратить появление хомо супер – всего лишь чиновник.
Вандерер разглядывал его и даже не моргал. Пожалуй, это больше всего производило впечатление – круглые, неморгающие глаза. Словно пуговицы, пришитые к лицу куклы. Словно кусочки льда, вставленные в вылепленную из снега фигуру.
Только потом молекулярный хирург сообразил, что ему оказали невиданную честь, потому что никакой метеорит, комета, ледниковый период не могли сравниться с той разрушительной силой, что концентрировал в себе железный старец.
– Вы не задали главный вопрос, Парсифаль, – вот что тогда сказал Вандерер.
– Какой же? – он сухо сглотнул, позволив себе проигнорировать вежливое обращение к воплощенному катаклизму, который обрушился на слабые всходы новых эволюционных дерев, обещавшие дать обильные плоды, но сейчас оказавшиеся бессильными против напалма, выжигающего подвалы и лаборатории.
Дом на высоком берегу, где внизу извивалась узкая речушка, мутная от песка, какое-то время крепился, стараясь удержать внутри полымя, отчаянно всасывая ледяную артезианскую воду и извергая ее на плотные тучи огня. Но вот стены не выдержали напора, вздулись безобразными пузырями, покрылись бубонными пятнами пожирающей изнутри чумы воздаяния за вкушение плода познания, и оглушительно лопнули, выпустив фейерверк искр.
Смоляной дым лизнул брюхо висящей низко краюхи ликвидационной команды, та дернулась и неохотно уступила место вырастающим в безоблачное небо столбам, похожим на оплывшие кресты.
– Какой же? – повторил он, а точнее – не повторил, а просто прокатилось во внезапно возникшей внутри пустоте эхо необязательного вопроса и вырвалось наружу, шевельнув потрескавшиеся от жара губы.
Серебристые трубки потянулись вслед за краюхой, люди медленно отступали от пожарища, а на их защитных костюмах плясали багровые блики. Ветер взметнул сноп искр, щедро бросил на высохшую трава, и та занялась множеством крохотных огоньков, жадно пожирающих сухостой, оставляя после себя черные проплешины.
Шальные брызги пожара долетели и до них, но Вандерер даже не шевельнулся от укусов жертвенного огня. Он походил на инквизитора, приговорившего к сожжению рыжеволосую красотку-ведьму, и теперь внимательно наблюдающий за ее корчами, за тем, как очистительный жар слизывает с похотливого тела оболочку греховной плоти, высвобождая рвущуюся к небу вместе с жутким воем агонии бессмертную душу.
Тогда ему на какое-то мгновение показалось, что эта облаченная в аспидный шелк фигура воздаяния ждет знамения, напряженно вглядываясь в буйство пожара, которое насиловало, рвало в клочья, пожирало бесстыдно открытые чужому взору потаенные уголки сераля, где шлюха-эволюция похотливо соединялась в запретной связи со своим же порождением, и тут же отрыгивало безобразную блевотину – предвестницу грядущего пепелища.
Костлявые пальцы сдавили плечо. Стиснули так, что захотелось взвыть от боли, но вбитый в подкорку инстинкт врача заставлял предположить худшее – что чернеющая рядом глыба наконец-то дала трещину, что мотор, давно работающий на сверхпроводимости в условиях сверхнизких температур, где даже душа переливается точно гелий – без малейшего трения совести, внезапно дал крохотный сбой, от чего глыба пошатнулась, накренилась, и если бы не молекулярный хирург…
Игривость воображения всегда являлась его слабым местом. Разве что-то могло разладиться в механизме, на плечах которого возлежала ответственность за небесную твердь, которую он, словно атлант, обречен держать до самого конца, ибо не находилось рядом Геркулеса, в чьи могучие руки он мог бы ее передать – пусть ненадолго, на чуть-чуть, на крохотную долю мгновения…
Продолжая давить на ключицу, умело управляя вспышками мучительной боли, Вандерер склонился к его уху и прошептал вопрос на заданный вопрос.
Распухшее, багровое солнце садилось за горизонт. Испятнанное пожарищем небо приобретало глубокий оттенок синевы, и ветер тщился разорвать в клочья плотные маслянистые клубы, что расплывались по поверхности сумерек, сажей замазывая первые звезды.
– Что же мне теперь делать? – растерянно спросил он.
– У меня есть для вас работа, – сказал тогда Вандерер. Достал откуда-то странную тонкую палочку, набитую какой-то высушенной травой, сунул одним концом в рот, а другой запалил, чудом добыв огонь одним щелчком пальцев. Вдохнул дым, задержал дыхание, выпустил из ноздрей.
– Работа? – растерянно переспросил он. Тогда он первый раз увидел курящего человека и это поразило его, пожалуй, не меньше, чем уничтожение дела всей жизни.
Поразительно. Но Вандерер всегда умел делать поражающие воображение вещи. Словно умелый трюкач, он извлекал из запасников все новые и новые фокусы, сбивал с толку, путал следы.
– Вы должны стать другом, Парсифаль, – стряхнул пепел с сигареты Вандерер.
Незаметно подкралась ночь. Тускло светились останки дома, тускло светился огонек сигареты. И ему вдруг показалось, что не было никакой ликвидационной команды, не было никакого пожара, а был лишь этот вот костлявый человек с оттопыренными ушами, нелепый и страшный в своем аспидном балахоне, который просто подошел к его жизни, скрутил из нее травяную палочку и задумчиво скурил до самого основания, пока тлеющий огонек не обжег губы.
– Вы должны стать другом, Парсифаль, одному… ну, скажем так, человеку. Лучшим другом. Близким другом.
– Разве можно стать другом по приказу? – он перешагнул ограждение и подошел к пепелищу. Поворошил носком ботинка головешки.
– Стать другом можно по чему угодно, – в голосе Вандерера почудился сарказм.
– Что же вы тогда понимаете под этим словом? – строительный белок дома коагулировал и вонял сгоревшей яичницей. За ограждение запах не проникал, но здесь вонь залепляла ноздри.
– Все просто, Парсифаль. Быть другом – это значит убить на мгновение раньше, чем он убьет вас.
