– Не исключаю, что вам это представится недопустимо поспешным и неэтичным…

Полковник Эстергази обвел рукой кабинет доктора Данцигера. Он сидел за письменным столом; мы с Рюбом расположились на обитых кожей металлических стульях для посетителей. Как и Рюб, Эстергази был сегодня в армейской рубашке без знаков различия и брюках из простой бумажной ткани, но отутюженных так, что они казались сшитыми из окрашенной в цвет хаки листовой стали. На Рюбе форма сидела тоже довольно ловко, но складки выглядели как складки, а не как сварные швы. Я пришел в своем синем костюме.

– Я занял эту комнату, – продолжал Эстергази, – исключительно потому, что у нас катастрофически не хватает помещений, а это единственный свободный кабинет. И должен же кто-то возглавить проект с тех пор, как ушел доктор Данцигер… – Он пожал плечами; судя по всему, это должно было обозначать сожаление. – Поверьте, я предпочел бы, чтобы здесь по-прежнему сидел он, а не я…

Я промолчал. Кабинет – я внимательно оглядел его – был почти таким же, как при Данцигере, только чуть-чуть опрятнее. Фотографии и книжная полка исчезли, как и стоявшая на полу картонная коробка с бумагами, зато к дальней стенке было прислонено шесть-восемь складных стульев. На столе не осталось ничего, кроме чернильницы, и я не сомневался, что такой же порядок наведен и в ящиках. Подле стола красовался нейлоновый американский флаг с золотой бахромой, а на стене в рамке висел цветной фотографический портрет президента.

– Как я уже сообщал по телефону, – заявил Рюб, – результаты перепроверки по всем статьям положительны. Это, безусловно, весьма отрадно. Ведь на сей раз, – он ухмыльнулся и обернулся ко мне, – ты не станешь жаловаться на отсутствие острых ощущений, не правда ли? Спасся с пожара. Удрал от этого… как его?..

– Инспектора Бернса.

– Вот-вот. И от милашки Джулии тоже пришлось дать деру, ведь так, а?..

Я кротко усмехнулся, и оба они осклабились, не спуская с меня глаз. Все утро я провел в «отделе перепроверки», диктуя на пленку длиннющий перечень взятых наобум фактов, составляя подробный доклад о пережитом в течение последнего «путешествия», как мы, теперь уже привычно, называли мои переносы во времени. Единственное, о чем я не упомянул, так это о том, что Джулия очутилась в XX веке вместе со мной. Поскольку ложь ни в малейшей степени не влияла на успех или провал моего задания, я сказал, что посреди ночи, когда мы прятались в руке статуи Свободы, Джулия вдруг припомнила узор на каблуках ботинок Джейка. Мы поняли, что отныне нам ничто не грозит, и на рассвете я отвел ее домой на Грэмерси-парк, 19, забрал свои деньги и на извозчике отправился в «Дакоту». А весь вчерашний день якобы отсыпался у себя на квартире.

– Уж если после таких приключений перепроверка показывает, что все в порядке, значит, поток событий прошлого…

– …именно таков, как мы и подозревали, – докончил за Рюба Эстергази. – Гипотеза «веточки в реке», – напомнил он мне походя. – Поток событий прошлого – воистину могучий поток, и воздействовать на него отнюдь не так просто. Даже если это и случается – а мы столкнулись с подобным явлением, – то последствиями можно пренебречь. Во всяком случае, последствиями в историческом плане. Вместе с тем мы, как и доктор Данцигер, не сомневаемся, что умышленно повлиять на поток событий вполне возможно…

Признаться, меня теперь не слишком интересовали его рассуждения, и, как только он сделал паузу, я неопределенно кивнул:

– Ну и хорошо. Значит, джентльмены, миссия моя, повидимому, закончена. Целесообразно ли изучать события прошлого, учитывая риск, которому неизбежно подвергается ваш посланец, вовлеченный в эти события, – решать уже вам, а не мне. А у меня накопилась куча собственных дел, мне надо в них разобраться, так что, если я вам больше не нужен, я хотел бы, – тут я усмехнулся снова, – уволиться по собственному желанию.

С минуту по крайней мере я ждал, пока кто-нибудь из них ответит мне. Но они лишь смотрели на меня, а затем друг на друга. Наконец Эстергази сказал:

– Вот что, Сай. Прежде чем мы примем решение, я должен кое-что вам рассказать. Вы, конечно, вправе уволиться, если хотите. Вы отлично выполнили задание, сделали все, на что мы надеялись, и даже больше. Однако я уверен: вас заинтересует то, что вы сейчас услышите. И тогда вы, может статься, повремените с увольнением…

В дверь заглянула девушка, которой я раньше здесь не видел.

– Остальные прибыли, полковник.

– Прекрасно. Пусть войдут.

Эстергази поднялся за столом и воззрился на дверь с вежливой улыбкой. Вошли двое, и я их сразу узнал. Один был молодой профессор истории – тот, с крупным носом и гривой редеющих темных волос, который всегда напоминал мне комика из варьете; фамилия его была Мессинджер. За ним появился Фессенден, личный представитель президента, человек лет пятидесяти, зачесывающий каштановые с сединой волосы наискосок через блестящую плешь. Оба поздоровались со мной, а профессор Мессинджер пересек всю комнату, чтобы пожать мне руку.

– С возвращением! – воскликнул он и поднял над головой пачку отпечатанных на ротаторе и скрепленных вместе листков – мой отчет о последнем «путешествии». – Феноменально, – добавил он, потрясая бумагами, – просто феноменально…

Голос у него оказался под стать внешности – актерский, хорошо поставленный голос.

Фессенден сперва сухо кивнул мне, затем, подражая Мессинджеру, решил улыбнуться и помахать своим экземпляром отчета. Это была ошибка – радушие и сердечность явно не входили в его привычки. Рюб ногой пододвинул ему свой стул, а себе и Мессинджеру взял от стенки два складных. Когда все уселись полукругом перед столом, Эстергази тоже сел со словами:

– Таков теперь совет, Сай, в полном своем составе. Плюс еще сенатор – он сегодня проталкивает в конгрессе какой-то законопроект и потому прийти не смог. И еще профессор Баттс, которого вы, возможно, помните: профессор биологии из Чикагского университета. Но у Баттса совещательный статус без права голоса, и он присутствует, только когда нам требуется его суждение как специалиста. Старый совет был слишком многолюден – так гораздо практичнее. Джек, вы не могли бы ввести Сая в курс дела?

Мессинджер повернулся ко мне, улыбаясь легко и непринужденно; Фессенден неотрывно следил за ним, и мне показалось, что личный представитель президента завидует Мессинджеру.

– Ну что ж, мистер Морли. Или вы разрешите называть вас по имени?

– Конечно.

– Договорились. А вы зовите меня Джек. Так вот, Сай, мы тут тоже не сидели сложа руки. Пока вас не было, мы занимались тем же, что и вы: изучали персону мистера Эндрю Кармоди, хоть и не в такой непосредственной близости. Я сидел в Вашингтоне с прикомандированной секретаршей. Очень толковой, хотя вы, – ухмылка в сторону Эстергази, – могли бы выбрать и поинтереснее. Нам было так уютно вдвоем в подвалах Национального архива – мы рылись там в документах, относящихся к обоим срокам правления президента Кливленда. А остальные, кто входил в мою группу, основательно покопались в других отделах архива. И выяснили, что Кармоди действительно стал советником Кливленда, одним из многих, несколько лет спустя после вашего, Сай, «путешествия». К политике Кармоди обратился весной 1882 года, когда Кливленд был губернатором штата Нью-Йорк. Из некоторых записок, из протоколов совещаний и упоминаний о Кармоди в двух письмах Кливленда я узнал, что в период первого его президентства они уже были в дружеских отношениях.

Как и почему они сдружились, я не знаю. Никаких объяснений этому мы не нашли, да и что тут можно найти. Насколько я могу судить, влияния на Кливленда он в то время не имел никакого. Но Кармоди – а в действительности Пикеринг, как нам теперь известно, – всячески подогревал эту дружбу, и в девяностые годы, в период второго президентства Кливленда, она достигла своей наивысшей точки. Из документов, найденных нами в архивах, явствует, что Кливленд иногда прислушивался к мнению Кармоди – естественно, что он повсюду значится как Кармоди, так что и мы будем называть его этим именем. Влияние его никогда не было значительным и не выходило за рамки второстепенных вопросов, за исключением одного-единственного случая, зато в отношении этого случая не остается даже тени сомнения.

Когда Кливленд во второй раз вступил на пост президента, назревал конфликт с Испанией из-за Кубы, и некоторые влиятельные газеты как могли раздували пожар. Кливленд хотел избежать войны, и ему предложили неплохой способ разрешения конфликта без войны, а именно откупить Кубу у Испании. Все это хорошо известно и недвусмысленно подтверждается документами; об этом говорится в любом подробном исследовании, посвященном второму сроку правления Кливленда. Прецеденты такого рода тоже известны: покупка Луизианы у Франции и Аляски у России. Более того, Испания с радостью ухватилась бы за возможность избежать войны – ведь шансов выиграть войну у нее не было. Вот тут-то я и нашел место Пикеринга-Кармоди в истории: это он уговорил Кливленда отвергнуть первоначальный план. Уж не знаю, что точно он сказал президенту: обнаруженные сведения скупы и отрывочны. Но вместе с тем они, несомненно, точны.

Вот, собственно, и все. Единственный раз он сыграл какую-то роль в истории – и то чисто негативную, достойную лишь подстрочного примечания роль, которой он нынче вряд ли стал бы хвалиться. По окончании второго президентского срока Кливленда Кармоди совершенно исчез с горизонта, и проследить его дальнейшую судьбу мне не удалось.

Мессинджер замолчал, а я сидел, обдумывая услышанное; спору нет, мне это было небезынтересно.

– Ну что ж, – сказал я наконец, – я рад, что внес свой вклад, выяснив, что Кармоди – в действительности Пикеринг, хотя, по-моему, сегодня это не играет никакой роли. Лично мне даже импонирует мысль о том, что старина Джейк Пикеринг запросто хаживал в Белый дом и давал советы президенту Кливленду…

– Мы очень довольны вами, Сай, – прервал меня Эстергази. – Честно говоря, мы втайне надеялись на что-нибудь подобное – и вот пожалуйста. Вклад ваш гораздо значительнее, чем вы себе представляете. Хотите продолжить, Рюб?..

Теперь настала очередь Рюба повернуться ко мне; чтобы удобнее было смотреть на меня, он перекинул ногу через подлокотник, а главное – улыбнулся той самой замечательной своей улыбкой, которая заставляла гордиться тем, что он твой товарищ, и заранее поддерживать все, что бы он ни предпринял.

– Сай, – заявил он, – ты парень смышленый. Ты понимаешь, что от нашего проекта ждут практических результатов. Прекрасное дело – способствовать расширению академических знаний, но одного этого мало. Нельзя тратить миллионы, отрывать от работы ценных людей лишь для того, чтобы написать примечание к учебнику истории о человеке, про которого никто все равно не слышал. Твой успех поразителен – нет таких слов, чтобы дать ему заслуженную оценку, – и он сделал возможным переход нашей деятельности в новую стадию. Действовать на этой новой стадии надлежит так же осторожно и осмотрительно, как и раньше. Но потенциальная выгода столь велика…

– Неизмерима, – вставил Эстергази.

Рюб кивнул, соглашаясь:

– Вот именно, неизмерима для Соединенных Штатов. Вопрос был всесторонне рассмотрен советом, и наше единогласное решение одобрено в Вашингтоне в самых высоких инстанциях. Сегодня утром мы без малого час беседовали с Вашингтоном по прямому проводу…

Эстергази сидел, облокотясь на стол и сомкнув пальцы рук в самой, казалось бы, непринужденной манере. Но тут он наклонился ко мне, и я заметил невероятную вещь: руки его были сжаты так крепко, что кончики пальцев побелели. Он не смог удержаться и снова перебил Рюба:

– Мы хотим, Сай, чтобы вы отправились в прошлое еще раз. Вслед за тем, если вы не передумаете, ваше заявление об уходе будет удовлетворено с присовокуплением самой искренней благодарности от правительства – я уполномочен обещать вам это. Настанет день – думаю, не при нашей жизни, но рано или поздно наша деятельность перестанет быть государственной тайной, – и тогда вы займете подобающее место в американской истории. Ваши, Сай, открытия сделали возможным следующий шаг, и теперь мы хотим, чтобы вы использовали их на благо своей страны. Вы должны отправиться в прошлое снова с одной-единственной целью: разоблачить самозваного Кармоди. Вы сделаете его секрет достоянием гласности, заявите во всеуслышание, что он лишь мелкий клерк по фамилии Пикеринг, что он несет ответственность за гибель настоящего Кармоди и за пожар в здании «Всего мира». Весомых доказательств у вас, конечно, не будет. Его не посадят, не отдадут под суд, ему даже не предъявят никакого обвинения. Но он будет дискредитирован. Как он того и заслуживает. Вы сумеете выполнить это задание, Сай?..

Я прямо-таки обалдел, он совершенно сбил меня с толку.

– Но… зачем? Чего ради?..

Эстергази ухмыльнулся, предвкушая удовольствие объяснить мне все до конца.

– Неужели не понимаете? Это же и есть следующий логический шаг – небольшой, тщательно контролируемый эксперимент… с незначительным изменением хода прошлых событий. До сих пор мы, насколько могли, избегали вмешиваться в историю – и правильно делали. Теперь мы знаем по опыту, что вероятность случайного изменения хода событий крайне мала и ею можно просто пренебречь. Даже если такое изменение происходит, оно оказывается несущественным. Теперь настала пора для следующего осторожного шага, для небольшого, тщательно продуманного воздействия на события прошлого… на благо настоящего, на благо нашей страны. Подумайте сами! Мы можем не дать Кармоди – или Пикерингу, как мы установили теперь, – возможности стать советником, хотя бы и третьестепенным советником, президента Кливленда. И у нас есть основания полагать, что это приведет к изменению хода истории. Если бы в девяностых годах прошлого века Куба оказалась владением Соединенных Штатов… – Он усмехнулся. – Думаю, нет нужды распространяться о том, какую мы извлекли бы пользу. Имя Фиделя Кастро осталось бы навсегда никому не известным. Таков следующий шаг, Сай, и, если он удастся, наша страна не только получит прямую выгоду, но и откроет себе путь к достижению еще более величественных целей. Бог мой!.. – Голос его понизился до трепетного шепота. – Исправить ошибки прошлого, имевшие неблагоприятные последствия для настоящего, – да перед нами открываются поистине безбрежные возможности!..

Последовало долгое молчание. Я был ошеломлен. Всю жизнь я считал себя маленьким человеком и к тому же много лет хранил в неприкосновенности детскую уверенность в том, что люди, которые нами управляют, знают больше нас, видят глубже нас и вообще умнее и достойнее нас. Только в связи с войной во Вьетнаме я понял наконец, что важнейшие исторические решения принимаются подчас людьми, которые на деле нисколько не осведомленнее и не умнее остальных, что собственные мои суждения и взгляды могут быть ничуть не хуже, а то и лучше, чем у деятелей, принимающих самые ответственные решения. Но какие-то остатки прежнего благоговения, преклонения перед власть имущими все еще жили во мне – и сейчас, перед столом Эстергази, в напряженной, выжидательной тишине я сам не мог поверить, что некий ничтожный Саймон Морли возьмет да и поставит под сомнение решение совета. И суждение вашингтонских инстанций, одобривших это решение.

И тем не менее я знал: другого пути нет. И не собирался искать его.

Однако заговорил я путано, невразумительно, да и начал, видимо, с самого банального из всех мыслимых возражений:

– Вернуться в прошлое, чтобы преднамеренно дискредитировать Джейка? Разрушить его жизнь? Имею ли я… э-э… имеет ли кто-нибудь такое право?

– Да ведь он давным-давно умер, Сай, – ответил Эстергази мягко, будто обращаясь к дурачку, которого грешно обижать. – Теперь важны наши нынешние интересы.

– Там, где мы с ним встречались, он остается самым что ни на есть живым.

– Это так, но, Сай, люди нередко идут и на бо́льшие жертвы, чем он. На благо своей родины…

– Его же никто не спросит!..

– И тех не спрашивают: призывают в армию, и весь разговор.

– А может, следовало бы спросить?..

Он искренне не понимал меня.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хорошо ли заставлять человека вопреки его воле идти в армию и убивать других людей?

Они таращились на меня, словно впервые видели. Все, о чем я говорил, до них попросту не доходило, и я осознал, что начал спор не оттуда, откуда следовало бы.

– Полковник Эстергази, Рюб, мистер Фессенден, профессор Мессинджер! Выслушайте меня. Годится ли… Вправе ли мы переделывать прошлое? То есть кто может знать, надо ли его переделывать? Кто может быть уверен в этом?..

– Да все мы, вместе взятые, черт вас возьми! – вскипел Эстергази. – Не станете же вы отрицать, что Куба – территория в составе Соединенных Штатов – лучше, чем Куба – коммунистическое государство в ста сорока километрах от наших берегов?

Я неуверенно пожал плечами.

– Да нет, не стану. В конце концов, мое личное мнение не имеет значения, я вполне могу и ошибаться. Но кто может с уверенностью утверждать, что Куба в будущем составит для нас угрозу? Маленькая страна, не сделавшая нам пока ничего плохого…

– Но ведь они пытались! Пытались или нет?.. – Эстергази почти кричал.

Подчеркнуто вежливо, с явным намерением усмирить страсти, Фессенден напомнил:

– Ракетный кризис…

– Ну, допустим, – ответил я. – Хоть Роберт Кеннеди и утверждал, что это военные пытались навязать его брату мысль об опасности, а на деле она была не так уж и велика. Но я не собираюсь встревать в споры о Кубе. Кто бы там ни оказался прав, я считаю, что ни у кого в целом свете недостанет божественной мудрости переустроить настоящее, переделывая прошлое. Это уж слишком! Да вы сами взгляните непредвзято на то, что происходит. Ученые совершают фантастические открытия, и на эти открытия немедля накладывает лапы группа, нет, горстка людей, решающих все за всех. Наука открывает способ расщепить атом, а они тут же решают, что лучшее применение новому открытию – испепелить Хиросиму!..

– А вы считаете, что это не так? – холодно спросил Эстергази. – Или мы должны были обречь сотни тысяч американских солдат на смерть на берегах Японии?

– Да не знаю я! И никто не знает. И самые ответственные из решений принимаются людьми, которые тоже не знают. Они только думают, что знают. Они, видите ли, знают, что допустимо и необходимо отравить атмосферу радиоактивными осадками. Они знают, что использовать открытия генетиков надо для того, чтобы вызвать к жизни новые ужаснейшие болезни. И они не считают нужным испросить согласия у остальных девяноста девяти целых и девяноста девяти сотых процента живущих на Земле людей. А сегодня еще один ученый, доктор Данцигер, сделал еще одно великое открытие – и вот он сидит дома, вынужденный уйти в отставку, и ему не позволено решать, что и как с этим открытием делать. А вам – вам все позволено. Вы опять уже знаете, что лучшее применение новому открытию – уничтожить Кубу Фиделя Кастро. А откуда вы это знаете? Кто дал горстке людей, которые уже отравили все вокруг, которые имеют реальную возможность смести с лица земли весь род людской, право контроля над судьбами и будущим человечества? Ведь мы, большинство человечества, и имен-то этих людей не слышали, не говоря уж о том, что мы их не выбирали!..

Я поочередно оглядел всех присутствующих и понизил голос:

– Даже если вдруг вы правы, в чем я лично сомневаюсь, посмотрите, куда это поведет дальше. Ко все более значительным переменам в истории, к тому, что кучка генералов примется переписывать прошлое, настоящее и будущее, подгоняя их под свои представления о пользе человечества. Нет, джентльмены, увольте – я отказываюсь.

У Эстергази ноздри напряглись от ярости так, что края их побелели прямо на глазах. Он стиснул зубы и со свистом втянул полную грудь воздуха, намереваясь, видимо, разнести меня в пух и прах. Рюб тоже заметил приближение грозы и, прежде чем Эстергази открыл рот, проговорил:

– Позвольте мне!..

В голосе его явственно прозвенели нотки приказа, и я не без удивления понял, что это и есть приказ – приказ майора Прайена полковнику Эстергази. Выходит, я и понятия не имел об истинных взаимоотношениях среди руководящей верхушки проекта. Эстергази, подчиняясь, с усилием сжал губы. Рюб вновь повернулся ко мне и начал в спокойной, ровной манере, не подлаживаясь под меня, не стремясь успокоить, а просто-напросто разъясняя мне положение вещей – а там уж дело мое:

– Нам очень жаль, что ты отказываешься. Сегодня ты наш лучший исполнитель. Разумеется, мы продолжаем поиски новых кандидатов, и наши требования не стали ни на йоту легче. Тем не менее подходящие люди есть, и мы их ищем. Да и другие наши замыслы осуществляются понемногу. Успех сопутствовал не только тебе, Сай. Человек, который провел несколько секунд в средневековом Париже, сумел перенестись туда еще раз. Четыре дня назад мы вновь посетили Денвер 1901 года, правда, ненадолго. В Северной Дакоте нам не повезло, провалились и попытки у Вими и в штате Монтана. Еще более серьезная неудача подстерегала нас в Уинфилде, штат Вермонт. Наш человек добился полного успеха, перенесся в прошлое раз и другой, но из второго своего «путешествия» он не вернулся. Почему – этого мы не знаем, только догадываемся. К чему я клоню? Честно и откровенно скажу тебе, что мы сталкиваемся с серьезными, подчас весьма специфическими трудностями. Повторяю, ты, может статься, лучший работник из всех, какие у нас есть и какие будут. Не скрою, мы очень надеемся, что ты передумаешь. Но если ты не передумаешь… – Он сделал передышку, посмотрел на меня без тени улыбки, затем закончил тихо и бесстрастно: – Если ты не передумаешь, мы найдем на твое место другого. И если мы не сможем провести эксперимент с Джейком Пикерингом в Нью-Йорке в 1882 году, мы проведем его в другое время, в другом месте, с кем-нибудь другим. Я не заинтересован в том, чтобы затягивать наш спор. Пойми одно: то, что решено, будет сделано.

Секунд десять он, не шевелясь, смотрел мне прямо в глаза. Потом на лице его появилось слабое подобие прежней улыбки.

– Я согласен, – заявил он, – кое с чем из того, что ты сказал и что думаешь. Чувства твои делают тебе честь. И все же, Сай, могу лишь повторить: то, что решено, будет сделано. Со всеми возможными предосторожностями, но будет. А теперь подумай. Поразмысли не спеша, а потом скажи нам, что ты надумал. Что бы ты ни решил, мы примем твое решение к исполнению без дальнейших споров и пререканий.

Несколько долгих, очень долгих минут я сидел и раздумывал, пожалуй, интенсивнее, чем когда-либо в жизни. Мессинджер порывался было что-то сказать, но Эстергази стремительно вытянул руку и бросил: «Отставить!» Я поднял глаза: он откинулся в кресле и сидел подчеркнуто спокойно и терпеливо, всем своим видом показывая, что никто меня не торопит. Я помолчал еще какое-то время и наконец обвел их взглядом:

– Хорошо. Совесть моя чиста. Я сделал все, что мог. Я всеми силами старался убедить вас – и по-прежнему считаю, что в принципе я прав. И если ведется какой-либо протокол нашего совещания, я хотел бы, чтобы это было там отмечено. Ну а теперь, Рюб, я принимаю задание – я не вижу другого ответа. Раз вы намерены провести эксперимент независимо от того, что я чувствую, думаю или как поступлю, так уж лучше, чтобы проводил его я. Я это дело начал, я и доведу до конца, не передавая в чужие руки. Тем более что есть одна вещь, которую я заведомо сделаю лучше, чем кто-либо другой. Я выполню то, чего вы требуете, – ведь что-нибудь в таком духе все равно произойдет, – но прошу вашего разрешения обойтись с Джейком Пикерингом как можно мягче. Я непрошено вторгся в его жизнь и кое в чем навредил ему, хоть и полагаю, что он того заслужил. Но я вовсе не жажду его гибели. Разрешите мне сделать так, чтобы он был дискредитирован лишь в том узком кругу, который единственно имеет для вас значение. Ваша цель будет достигнута без того, чтобы перешибить ему хребет. Перспективы у него и сами по себе невеселые, так давайте, черт возьми, оставим ему хоть что-нибудь. Если вы согласны, я принимаю задание. Но потом я уйду.

Все были довольны. Рюб и Эстергази сразу же согласились на мое условие. Потом мы встали, и все по очереди трясли мне руку, заверяя, что я не пожалею, что они отнюдь не безрассудны, что будут приняты все меры предосторожности – самым высокопоставленным лицам в Вашингтоне уже даны соответствующие гарантии. Они и сейчас незамедлительно проинформируют Вашингтон; нельзя ли уточнить, когда я смогу приступить к заданию? Я ответил, что у меня поднакопились кое-какие личные дела; устроит ли их, если я отправлюсь, допустим, через неделю? Рюб сказал: вполне устроит. Затем я спросил об Оскаре Россофе и Мартине Лестфогеле – я симпатизировал им и хотел бы с ними повидаться. Но Эстергази сообщил, что Оскар тут больше не работает: у него-де своя частная практика, и время, какое он мог уделить проекту, к сожалению, истекло. Может, это и не противоречило истине, но я в такое объяснение не поверил: у меня мелькнула мысль – допускаю, ошибочная, – что Оскар ушел в знак протеста против «новой стадии» экспериментов. И Мартин ушел – он вернулся к преподавательской деятельности.

На прощание я заставил себя улыбнуться и произнес нечто вроде краткой речи из трех фраз:

– Ну что ж, теперь мы как будто сговорились. Я сделал все, что мог, чтобы переубедить вас. Полагаю, это был мой долг, но теперь другое дело: раз уж вы решили продолжать, все равно – со мной или без меня, я, безусловно, предпочитаю остаться…

И все улыбнулись мне в ответ и даже символически похлопали в ладоши.

Не стану долго распространяться о своем визите к Кейт. Начать с того, что обстановка была неподходящая. Кейт ожидала новую партию товара и не могла отлучиться из магазина, и в начале разговора нас то и дело прерывали случайные покупатели. Я рассказал ей о своем «путешествии» – словечко, выдуманное «на складе», стало для меня уже привычным, – и она, понятно, была очень заинтересована. Но тут прибыли четыре большие картонные коробки тщательно запакованного антикварного стекла, и Кейт, прежде чем принять товар, вынуждена была свериться с накладной. Наконец, хоть время закрывать еще не наступило, Кейт заперла магазинчик, и мы поднялись наверх.

Заварив кофе, она первым делом принесла из спальни красную картонную папку. Я закончил свой рассказ, и мы в который раз разглядывали длинный голубой конверт и вложенную в него записку. Потом Кейт прочитала вслух заключительную фразу: «И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы прекратиться тогда». Она посмотрела на меня и кивнула: все вопросы, над которыми она мучилась на протяжении многих лет, получили теперь ответ.

– Я так часто представляла себе эту сцену: выстрел, и в комнату вбегает женщина, жившая с ним как жена…

– А на груди у самоубийцы вытатуировано имя «Джулия».

– И она сама обмыла и одела его, чтобы ни одна живая душа не видела татуировку…

Еще один, последний раз я бросил взгляд на голубой конверт и отдал его Кейт, а у нее из рук взял маленький фотоснимок с четким изображением надгробного камня, под которым миссис Эндрю Кармоди похоронила Джейка. Никакого имени; она жила с ним как с мужем, но не пожелала похоронить его как мужа. На поверхности камня, поставленного на окраине городка Джиллис, штат Монтана, видны лишь выщербленные временем точки – девятиконечная звезда, вписанная в окружность. Но теперь этот камень уже не казался мне просто надгробием. Полукруглый вверху, с прямыми сторонами, он выглядел для меня так, как и хотелось заказавшей его женщине: врезанным в камень отпечатком каблука Джейка Пикеринга, завершающим штрихом мелодрамы в стиле XIX столетия.

Кейт убрала папку и разлила кофе. Прихлебывая из чашечек, мы болтали о том о сем, ожидая, когда же прозвучит неизбежное. Наконец я произнес неуклюже:

– Не получилось у нас как-то, а, Кейт?

– Не получилось, – отозвалась она. – Не пойму почему. А ты понимаешь?

Я покачал головой.

– Мне казалось – получится. Одно время я был даже уверен в этом. А потом…

Она не хотела продолжать трудную тему.

– А потом не получилось. Ну что ж поделаешь, Сай. Не трать лишних слов. Никто тут не виноват – насильно мил не будешь. Не кори себя…

По дороге домой меня начали одолевать сомнения, и все представилось в самом мрачном свете. Смогу ли я вернуться в прошлое и прожить жизнь с Джулией? Смогу ли, зная, что таит в себе будущее? Смогу ли жить в Нью-Йорке девятнадцатого века, смотреть на младенцев в колясках и знать заведомо, что их ждет впереди? Ведь мир тех дней – в сущности, исчезнувший мир, и никого из его обитателей давно уже нет в живых. Смогу ли я раствориться в нем?

Я не пытался найти мгновенный ответ на эти вопросы, давал ему как бы вызреть в глубине сознания. В последующие дни я обработал набело несколько прежних эскизов и приступил к данному повествованию. Писал я от руки – машинки у меня не было, – зато почти без остановок, разве что перекусить или прогуляться. Косвенным образом работа помогала мне размышлять над тем, что же делать дальше, настраивала на нужный лад без прямого нажима. Иногда я с усмешкой вспоминал Рюба Прайена – знай он, чем я занят, он оттиснул бы на каждой странице «Совершенно секретно» или, того проще, сжег бы рукопись целиком. Так, собственно, и придется поступить с нею, если вдруг я не решусь вернуться к Джулии и не заберу свою исповедь с собой. А если решусь?.. Есть у меня один знакомый писатель, и я уверен: он единственный человек в мире, который рылся в огромной куче истлевающих религиозных памфлетов в отделе редких книг Нью-Йоркской публичной библиотеки. Вернись я в прошлое, и мог бы не спеша закончить рукопись, а когда библиотека будет построена – кажется, в 1911 году, – поместить ее там, где он наверняка на нее наткнется. Идея мне понравилась: она, по крайней мере, давала ощущение, что работа моя преследует определенную цель.

Рюб звонил ежедневно, и всякий раз я считал своим долгом подчеркнуть, что не передумал. А в последний день я сам позвонил доктору Данцигеру, отыскав его номер в телефонной книге. Ответил он лишь после пятого звонка, когда я уже собирался с чистой совестью повесить трубку. Но как только он заговорил, я пожалел, что не повесил трубку на четвертом звонке: я понял, что, уйдя в отставку, он загадочным образом мгновенно состарился, и обрадовался, что не вижу его. Голос у него дрожал, как у дряхлого, изможденного старца, и внутреннее чутье подсказывало мне, что ему недолго осталось жить. По его настоянию я передал ему все, о чем говорили Эстергази и Рюб; раз он сам этого хочет, решил я, то поделом ему, пусть будет в курсе событий. До меня он ничего не знал, никто с ним ни о чем не советовался. И тут он так разволновался, голос его так предательски задрожал, что я испугался, не разрыдается ли он в трубку. Но до слез, конечно, не дошло, и мне следовало бы сообразить, что не дойдет: он мог состариться, мог со дня на день умереть, но не мог до такой степени измениться.

– Остановите их! – возмущенно кричал он. – Вы должны остановить этих безумцев! Обещайте мне, Сай! Обещайте, что вы их остановите!..

И я обещал: да, конечно, я сделаю все, что смогу, – а сам прислушивался к собственному голосу и тешил себя надеждой, что он звучит достаточно убедительно.

Потом я отправился в «Дакоту», переодевшись в платье, которое мне казалось теперь чуть ли не более естественным, чем оставленное дома. Здесь я провел ночь и бо́льшую часть следующего дня, но не потому, что нуждался в длительной подготовке к переходу в другую эпоху – в эпоху Джулии, как я теперь называл ее для себя. Просто здесь я был еще более изолирован, чем в той квартире; здесь, на грани двух миров и двух времен, мне легче было сосредоточиться и продумать до конца важнейшее решение своей жизни.

День выдался бесснежный, но пасмурный, мглистый, февральский – казалось, снег пойдет с минуты на минуту. Уже стемнело, когда я закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и направился к парку. По улице шли машины, шелестя шинами по мокрому асфальту, и я остановился на перекрестке. Дали зеленый свет, я пересек улицу, углубился в парк, отыскал одинокую скамейку. Сидя в глубине парка, в тишине, я ждал, пока «перенос» не произойдет сам собой, я словно бы давал ему накопиться. И когда я наконец встал и посмотрел на голые деревья на фоне ночного неба, парк вокруг меня выглядел неизменным. Но я с абсолютной уверенностью знал, в каком я времени, и едва вышел из парка на Пятую авеню, как мимо меня неспешно протарахтел фургон для доставки продуктов: усталая лошадь брела, низко опустив голову, а на задней оси болтался керосиновый фонарь. По тротуару прошествовала женщина в черной шляпке с перьями, в меховой накидке на плечах, придерживая длинную темную юбку сантиметра на три выше мокрых каменных плит.

Я повернул к югу и двинулся по узенькой, тихой Пятой авеню, застроенной по обеим сторонам жилыми особняками. Шел я долго, ни о чем особенно не думая, скорее вслушиваясь в собственные ощущения. Постоял у железной оградки Грэмерси-парка, глядя через улицу на высокие освещенные окна дома № 19. Кто-то промелькнул в окне первого этажа – я не разобрал кто. Я совершенно продрог, ноги у меня онемели, но входить я не стал, а зашагал прочь.

Миновав Мэдисон-сквер, я направился по Бродвею вверх вдоль Риальто, театрального района города. Улица здесь была запружена свежевымытыми, полированными экипажами, а тротуары – толпами народа. Добрая половина встречных была в вечерних туалетах, в воздухе висел возбужденный гомон, радостное предвкушение развлечений и зрелищ.

Но я оставался вне этого праздника. Я быстро шел мимо освещенных театров, ресторанов, великолепных гостиниц, пока не добрался до отеля «Гилси» между Двадцать девятой и Тридцатой улицами. Там, в киоске у входа, я купил длинную сигару и бережно засунул ее в нагрудный карман сюртука. Затем пересек Тридцатую улицу и задержался перед театром, который выглядел, да и на самом деле был с иголочки новым: театр Уоллака. Рекламные щиты по обе стороны двери огромными буквами оповещали, что сегодня дают спектакль «Как делать деньги». В двух шагах впереди меня мужчина, опиравшийся на трость с серебряным набалдашником, сложил шапокляк и распахнул дверь, пропуская вперед молоденькую спутницу. Я последовал за ними и очутился в ошеломляюще роскошном вестибюле, среди вишневых и синих бархатных обивок, золотых и серебряных орнаментов, блеска темного полированного дерева и сияния вычурных канделябров. Лестницы по обе стороны вестибюля одинаковыми полукружиями вели наверх, на балкон.

Подойдя к кассе, у которой выстроилась небольшая очередь, я ознакомился с расценками на билеты, потом вновь выглянул на улицу сквозь застекленные двери. Женщины, которую я поджидал, еще не было. Я встал в сторонку у стены; минуты шли за минутами, и вот она появилась – согбенная, седая, с трудом волочащая ноги, в мужском пальто без пуговиц, завязанном на поясе веревкой, в ботинках, разлезающихся по бокам, и с грязной тряпкой на голове, замотанной наподобие платка. В руке она несла корзинку, на две трети наполненную блестящими красными яблоками. Остановившись посреди тротуара, она завела бесконечную хриплую попевку:

– Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, леди и джентльмены, не зевайте, покупайте! Яблоки, отборные яблоки! Не проходите мимо тетушки Мэри! Кому яблоки?..

На моих глазах трое или четверо протянули ей по монетке, но яблоко взял лишь один – и тот не подумал заходить в театр, а прошел мимо. Без конца подъезжали экипажи, высаживали новых и новых зрителей. Очередная карета высадила целую семью: бородатого папашу с рубиновой булавкой в крахмальной манишке, улыбчивую мамашу в розовом платье с серой пелериной и двух дочерей, одну лет двадцати, другую еще моложе. Девушки несли свои пелеринки перекинутыми через руку, поводя обнаженными плечами; на старшей было серое платье с оторочкой из розовых бантиков, на младшей – прелестное, без всяких украшений бархатное платье цвета весенней листвы. Отец открыл перед своим семейством дверь, дочка поблагодарила его улыбкой; и впрямь она была очень мила.

В вестибюле они встретили знакомых и остановились красочной группой, болтая и смеясь. Меня подмывало подслушать их болтовню, но я не мог покинуть свой пост: я следил за тетушкой Мэри, знай себе тянувшей одну и ту же попевку. И не прошло и минуты, как появился он, в вечернем костюме, гладко выбритый, за исключением усов, очень высокий, стройный, красивый молодой человек лет двадцати пяти. Ловко проскользнув сквозь толпу на тротуаре, он остановился возле торговки яблоками. Дверь рядом со мной беспрерывно открывалась, и я услышал слова, которые, мне казалось, знал наизусть:

– На, держи, Мэри. На счастье тебе и мне!..

В руке у старухи тускло блеснула золотая монета. Мэри остолбенело уставилась на монету, потом на него.

– Благослови вас бог, сэр. Благослови вас бог!.. – воскликнула она, и я повторил беззвучно почти в унисон с ней: – Этот день принесет вам счастье, попомните мое слово!..

Я бросил быстрый взгляд через левое плечо. Семья прощалась со своими знакомыми и понемногу двигалась к лестнице, ведущей на балкон. А мужчина, которого я приметил, шел крупными шагами в сторону моей двери и вот уже протянул руку, чтобы открыть ее… Одной рукой я потянулся за сигарой в нагрудном кармане, другой распахнул перед ним дверь.

– Извините, сэр, – произнес я с улыбкой, загородив ему дорогу, – у вас не найдется прикурить?

– Прошу вас.

Он достал спичку, поднял ногу, чиркнул спичкой о сухое место на подошве и поднес потрескивающий огонек к моей сигаре, загородив его от ветра свободной рукой. С тяжелым сердцем я пригнул голову, не смея взглянуть ему в глаза, и раскурил сигару.

– Спасибо.

Уголком глаза я видел лестницу – девушка в зеленом платье поднималась наверх.

– Пожалуйста.

Он погасил спичку, шагнул мимо меня в вестибюль и огляделся. Но той, что должна бы обратить на себя его внимание, там уже не было. На лестнице в последний раз мелькнуло бледно-зеленое бархатное платье – он, верно, и не заметил этого. Вынул из кармана белой жилетки свой билет, пересек вестибюль и скрылся в фойе партера.

Я свернул с Бродвея в какой-то темный переулок, засунув руки поглубже в карманы пальто и ощущая легкий озноб при мысли о том, что, надумай я вновь – нет, я, конечно, никогда не сделаю ничего похожего – войти в огромное складское здание под вывеской «Братья Бийки», я обнаружу там лишь шесть бетонных этажей, набитых всяким хозяйственным барахлом, и ничего больше. А если вдруг через армейскую справочную службу стану разыскивать некоего майора по имени Рюбен Прайен, то, может, и разыщу его, бывшего регбиста, крепыша с обаятельной улыбкой. И будет он сидеть в своей аккуратной форме цвета хаки за каким-то неведомым столом и будет искренне, с сознанием собственной правоты разрабатывать бог весть какие еще бредовые планы. А я для него окажусь совершеннейшим незнакомцем.

Доктору Данцигеру по телефону я обещал остановить их. В сущности, я лишь повторил, как обещание, свое решение, принятое еще в тот день, когда спорил с Рюбом Прайеном и Эстергази. Только что, в вестибюле театра, я сдержал свое обещание. И мужчина – сходство было очень заметным, – который должен был стать отцом Данцигера, и девушка в зеленом, которая должна была со временем стать его матерью, уже никогда не станут ими.

Однако все эти мысли теперь не имели ни малейшего отношения к моему времени. Теперь они относились к отдаленному будущему. Я нащупал начатую рукопись в кармане пальто и посмотрел новыми глазами на окружающий меня мир. На мой мир. На ряды домов из бурого песчаника, освещенных газовым светом. На ночное зимнее небо. Что говорить, и этот мир тоже несовершенен, но – я вздохнул полной грудью, и легкие ощутили колкую прохладу – воздух тут еще чистый. И реки еще чистые, какими были от начала времен. И первая из ужасных войн, развративших человечество, начнется лишь через несколько десятилетий…

Я выбрался на Лексингтон-авеню, повернул на юг и зашагал к желтым огонькам, мерцающим впереди, к дому № 19 по Грэмерси-парк.