Джейк был там, у себя в конторе. Часы показывали одиннадцать тридцать пять. Мы с Джулией стояли в темном подъезде «дома Морзе» – по другую сторону Нассау-стрит от «дома Поттера», и я пересчитал этажи, а затем окна: на третьем этаже во втором окне справа, если считать от лестницы, горел желтоватый свет. Контора Джейка была единственной освещенной комнатой по всему фасаду старого здания. Минут через десять высокий желтый прямоугольник потускнел, вспыхнул на миг багровым отблеском и погас.

Джулия держала меня под руку, и я почувствовал, как ее рука невольно сжалась. Она шепнула – скорее себе, чем мне: «Он уходит» – и я кивнул в темноте. Луна сияла в три четверти и поднялась высоко, но мы скрывались в непроглядной черной глубине подъезда. Я представил себе Джейка: вот он запирает дверь… выходит в короткий коридорчик – снаружи проникает какой-то слабый свет, а может, он запалил спичку, хоть я и не вижу ее отсюда… Вот он спускается по лестнице, придерживаясь за перила… А вот, как раз сию секунду, он сворачивает в длинный коридор первого этажа, чтобы пройти к Парк-роу и к парку ратуши. Пересекая улицу, он, пожалуй, взглянет на часы на ратуше – они покажут без десяти или без одиннадцати минут двенадцать. Не исключено, что с противоположного конца в залитый лунным светом парк в это мгновение входит Кармоди, держа в руках тяжеленный саквояж.

Я прижал руку Джулии теснее к себе и совсем уже было шагнул вперед, как вдруг – положительно никогда не удается предвидеть каждый поступок другого – Джейк показался из подъезда напротив нас и замер, настороженно оглядываясь по сторонам. А может быть, и прислушиваясь? Мы тоже застыли не шевелясь, не дыша. А если в полной тишине ему удастся расслышать отчаянный стук моего сердца? А если кто-то из нас нечаянно шаркнул ногой? Джейк двинулся по своей стороне улицы, миновал наш подъезд, дошел до Бикмен-стрит, перешел ее и направился дальше к Энн-стрит; шаги его отдавались гулким эхом в каменных стенах домов.

Ну конечно же! Он не стал выходить на Парк-роу, где его могли сразу же заметить из парка и Кармоди, и неизвестно кто еще. Вместо этого он теперь войдет в парк со стороны Бродвея, и местоположение его конторы останется секретом до той минуты, когда он сам приведет Кармоди сюда.

Мы подождали еще, прислушиваясь и наблюдая за Джейком из подъезда. Вот он дошагал до Энн-стрит, повернул за угол и исчез. Тогда мы перебежали Нассау-стрит – в нашем распоряжении было не более нескольких минут, – поднялись при лунном свете по лестнице и попали в коридорчик у знакомой мне двери. Ключ был уже у меня в руке, я нащупал скважину, повернул его – дверь распахнулась. Чиркнул спичкой и, прикрыв ее ладонью, поспешил к газовому рожку над секретером, повернул вентиль, поднес к горелке огонек. Газ вспыхнул красноватым пламенем, я прикрутил его, опрометью кинулся через комнату к заколоченному дверному проему, подсунул руку под нижнюю доску и вытащил свой молоток.

Приходилось мириться с протестующим визгом выдергиваемых гвоздей. Я старался тянуть помедленнее, поравномернее, шуметь как можно меньше; ослабив гвозди, я просовывал под доску лапки гвоздодера и отдирал ее уже без всякого шума. Я снял две доски, потом третью – образовалась дыра в полметра шириной сантиметрах в семидесяти от пола. Джулия пригнулась, оперлась руками о нижнюю доску – я помогал ей. Она переставила одну ногу, потом просунула, сгорбившись, голову в дыру и… вскрикнула в испуге. Тогда и я заглянул на ту сторону: сквозь единственное окно в помещение проникал бледный лунный свет, и – большей части пола не было, вместо него внизу зияла черная пустота.

С тех пор как я их видел, плотники поработали крепко: закончили второй этаж, потом перешли сюда и распилили доски пола, вскрыв балки перекрытия. Но здесь они начали, видимо, только сегодня после обеда, начали от дальней стены, отступая к обоим дверным проемам, и теперь от пола сохранился лишь один угол, треугольник между этой заколоченной дверью и дверью в коридор.

Впрочем, в углу оставалось еще достаточно места, чтобы стоять, а то и сидеть, и, помедлив секунду, Джулия сжала доску обеими руками и переползла на ту сторону. Мы потеряли несколько драгоценных мгновений, которые нам очень пригодились бы, если бы Кармоди поджидал Пикеринга в парке и они немедля двинулись назад. Они вполне могли уже дойти до подъезда и начать подниматься по лестнице.

Приходилось идти на риск и уповать на то, что шум не услышат. Придерживая верхнюю из трех отодранных досок, я поставил ее так, что гвозди сели в старые отверстия, и, размахнувшись – размахнуться было нетрудно, простора хватало, да и видно было хорошо, – приколотил на место. Потом взялся за вторую доску – тут оказалось теснее и труднее, но с молотком моя вытянутая рука еще вполне управлялась. И я уже занес молоток, почти опустил его, как вдруг вспомнил…

Я уронил доску вместе с молотком на сторону конторы Джейка, протиснулся через суженную дыру, оторвав пуговицу – впрочем, она-то упала на нашу сторону – и расцарапав лицо от скулы до уха. Ввалился в контору, чуть не растянувшись плашмя, и бросился к секретеру, вытянув заранее руку. Пальцы мои нащупали вентиль, крутанули его – ведь Джейк-то свет выключил! – и во вновь наступившей темноте я пробрался обратно в пустую комнату с остатками пола. Джулия держала и молоток, и злосчастную доску наготове, я моргнул пару раз, чтобы глаза побыстрее привыкли к тусклому лунному свету, приладил ее и загнал гвозди на места. Не забыв переложить молоток на нашу территорию, я подобрал третью доску – и тут мы услышали слабый, еле проникающий через толщу здания бой часов на ратуше. Считать удары мы не стали, и, пока часы неторопливо пробили свои двенадцать раз, Джулия и я вместе, обхватив пальцами края последней доски, царапая гвоздями по косякам, методом проб и ошибок отыскали отверстия и изо всех сил притянули доску к себе, а я безмолвно молился кому-то или чему-то, чтобы руки не сорвались и мы не соскользнули в темную пустоту за и под нами. Прозвучал последний медленный удар – доска стояла настолько прочно, насколько это представлялось возможным; пальцами сквозь щели я нащупал шляпки гвоздей. Они торчали сантиметра на полтора, и я попробовал доску еще раз – она все-таки качалась. Но я сказал себе, что она не отвалится и с той стороны никто ничего не заметит.

Как выяснилось, в запасе у нас оставалась добрая минута, если не две, а может, и все три, и мы постарались усесться поудобнее. Под себя мы подстелили скатанные пальто и расположились лицами к заколоченному проему, поджав ноги и обняв колени руками. Сидели мы совсем близко к щелям, но с тем расчетом, чтобы носки ботинок не высунулись ненароком из-под нижней доски. Я протянул руку, нашел колено Джулии и похлопал по нему ободряюще; по крайней мере, намерение мое было именно таково.

Мы не слышали ни шагов в коридоре, ни голосов, ни даже скрипа половиц. Первым звуком, оповестившим нас об их появлении, был неожиданный лязг ключа в двери конторы Джейка Пикеринга, и Джулия порывисто схватила меня за руку пониже локтя. Потом они вошли, и прямо в ушах у нас раздался грохот шагов по деревянному полу. Голос Кармоди, ужасающе близкий, произнес:

– Это что такое? – и слова отозвались эхом в окружающей нас пустоте.

Джулия еще крепче сжала мою руку. Газовый свет в конторе вспыхнул в полную силу, проецируя на дальнюю стену нашей комнаты неверные контуры заколоченной двери и в центре ее – силуэт человеческой фигуры. В нижней щели показались носки ботинок, чуть не прикоснувшиеся к моим, а рядом с ними в пол уперся серебряный наконечник эбеновой трости.

– Ничего особенного – шахта для лифта, – ответил голос Пикеринга нетерпеливо. – Давайте чемодан. Вот сюда.

Кармоди отошел от двери – в руке у него был чемодан. Мы услышали, как он слегка крякнул, поднимая чемодан на верх секретера. Оба они стояли без шляп – шляпы висели на гвоздях у входа, – но в пальто. Мы увидели, как заработали руки Кармоди, услышали скрип расстегиваемых ремней, звяканье открываемых замков. Пикеринг ждал – он застыл у секретера лицом к нам, уставившись на чемодан широко раскрытыми глазами.

Наконец Кармоди откинул крышку; чемодан оказался наполненным деньгами, зеленые и желтые банкноты были перевязаны в пачечки коричневыми бумажными лентами. Джейк Пикеринг громко выдохнул и наклонился вперед, упиваясь зрелищем. Потом его губы медленно расплылись в улыбке, и он поднял глаза на Кармоди; оба они – и шантажист, и делец – смотрели друг на друга дружелюбно и весело, словно оба разделяли удовольствие от вида чемодана на секретере.

– Здесь все? – спросил Пикеринг благоговейно.

Кармоди кивнул, и Джейк улыбнулся еще шире, почти влюбленный в своего противника, простивший миру прежние обиды. Продолжая кивать – темные его волосы поблескивали в такт движениям головы, – Кармоди сказал:

– Да, здесь все. Все, что вы получите. Десять тысяч долларов.

У меня перехватило дыхание. Надо отдать Джейку должное – он не сбросил улыбки, лишь глаза его сузились и при трепетном свете газа сверкнули жестко и угрожающе. Он ничего не ответил, но, сжав кулаки, оперся ими о края секретера и перегнулся на выпрямленных руках через чемодан, сверля Кармоди взглядом, заставляя его говорить.

– Публика устала от разоблачений, связанных с «шайкой Твида»! – начал тот зло, но с оттенком самозащиты. – И вы с вашими бумажками слишком незначительны, и цена вам, – он показал на стоящий между ними чемодан, – ровно такова, и ни центом больше. «Шайка» распалась, Твид умер, и большинство свидетелей тоже. – Серебряным набалдашником трости, отлитым в форме львиной головы, он обвел стоящие по стенам бюро. – И все ваши документы не упрячут меня в тюрьму.

– О да, это я знаю! – Джейк не изменил своей позы. – Ваши денежки помогут вам избежать тюрьмы – я всегда понимал это. Но репутацию вашу я уничтожу, и никакими деньгами вы ее себе обратно не вернете.

Кармоди коротко рассмеялся, раздул ноздри и принялся мерить комнату шагами. Держа трость за середину, он помахивал набалдашником и как бы дирижировал потоком собственных слов.

– Репутация!.. – повторил он презрительно. – Вы писарь, и мышление у вас писаря. Неужто вы полагаете, что все ваши разоблачения способны изменить мнение обо мне любого человека с весом? Да во всем городе вряд ли найдется богатый человек, который не сделал бы того же, что сделал я, а большинство и похуже! – Он остановился у секретера и пренебрежительно прикоснулся набалдашником трости к чемодану с деньгами. – Возьмите их и считайте, что вам повезло.

Но Джейк только усмехнулся.

– Вы правы – Карнеги это будет совершенно все равно. Он просто посчитает вас дураком, что вы попались. И Гулду будет все равно. И Майклсу, Моргану, Селигмену, Сейджу и всем прочим. Мужчинам это будет совершенно все равно… – Он протянул руку над пачками денег и с полочки секретера достал полоску, аккуратно вырванную из газеты. Полоска была сложена пополам, он развернул ее и повернул к свету; я смог разобрать, что там напечатан длинный список, по-видимому, в две колонки. – «Миссис Астор», – начал он читать сверху, интонацией отмечая кавычки. – Вот и все, что о ней сказано, ибо все мы знаем, какая именно миссис Астор, не правда ли? А вот ей будет не все равно. «Миссис Огест Белмонт» – ей тоже. «Миссис Фредрик Г. Бетсс, миссис Г. В. Бревурт, миссис Джон Чивер, миссис Кларенс И. Дай» – им всем тоже. А также «миссис Стайвесант Фиш, миссис Роберт Голет, миссис Улиссис С.»…

– Что вы мне читаете? – резко спросил Кармоди.

– Несколько наудачу выбранных имен из списка устроительниц благотворительного бала, который состоится сегодня вечером в Филармоническом обществе. «Миссис Оливер Гарриман, миссис Дж. Д. Джоунз, миссис Пьер Лориллар, миссис Томас Б. Масгрейв, миссис…»

– Достаточно!

– Не совсем. – Пикеринг оторвал глаза от списка. – Я пропустил одно имя, самое важное. Ей-то будет совершенно не все равно, ибо тогда ее имя никогда больше не будет фигурировать в столь блистательной компании… – Указательный палец Пикеринга поднялся к началу списка, потом медленно двинулся вниз и почти тотчас же остановился. – «Миссис Эндрю У. Кармоди», – прочитал он, и серебряный лев на трости Кармоди с размаху опустился ему на голову.

Пикеринг свалился как подкошенный, ударившись к тому же о кресло – оно с жалобным стоном отлетело на другой конец конторы. Джулия задохнулась – и не задохнулась даже, а сдавленно вскрикнула, но грохот кресла заглушил крик, – и попыталась подняться на ноги, однако я схватил ее за плечи и удержал силой, шепча на ухо:

– Нет, нет! Ничего серьезного!.. – хотя, конечно, не мог быть в этом уверен.

Какое-то время Кармоди стоял, глядя на распростертое тело, потом перевел взгляд на измазанный кровью набалдашник трости в своей руке. Посмотрел на раскрытый чемодан с деньгами и опять вниз – но уже не на человека, а на обрывок газеты у того в кулаке, потому что вдруг присел и вырвал ее из пальцев Пикеринга. Перечитал список, вернее, пробежал глазами в поисках одного-единственного имени. Нашел это имя и прошептал вслух:

– Миссис Эндрю У. Кармоди…

Неожиданно Кармоди смял вырезку, скатал в шарик и с силой запустил им в неподвижного Пикеринга. Швырнул трость на пол, буквально пробежал два шага до откатившегося кресла и подвинул его поближе. Потом нагнулся, схватил безжизненное тело под мышки и втащил на сиденье. Голова у Пикеринга перекатывалась из стороны в сторону, и он сполз бы обратно на пол, но Кармоди нагнул кресло назад, откинув спинку так, что Пикеринг еле касался пола носками ботинок. Затем Кармоди расстегнул у Пикеринга ремень, рывком выдернул его из петелек, просунул между планками спинки и концами обхватил грудь и руки Пикеринга чуть повыше локтей. Концы не сходились; тогда Кармоди, придерживая кресло коленом в откинутом положении, снял еще и свой ремень, скрепил оба ремня вместе и, заведя пряжку за спинку кресла, затянул ее так крепко, что заскрипели дерево и кожа, а я спросил себя, сможет ли Пикеринг дышать.

Дышать Пикеринг мог и, пока Кармоди заканчивал свое дело, начал ворочаться и что-то бормотать; потом, все еще не раскрывая глаз, попытался приподнять голову, и из уголка рта у него вытекла длинная струйка слюны. Кармоди отступил на шаг, подобрал свою трость и поспешно зашел Пикерингу за спину. Наконец Джейк поднял голову и открыл глаза, в них появилось какое-то осмысленное выражение – и тут же они вновь плотно сжались: Пикеринг ощутил наконец боль от удара. Боль, вероятно, была дикая: лицо его смертельно побледнело, щеки раздулись, плечи провалились – он, видимо, еще и боролся с тошнотой. Несколько секунд он не двигался, потом опять медленно поднял голову и опять открыл глаза, не спеша, по одному, чтобы они заново привыкли к свету.

Потом он попытался поднять руки, однако смог лишь слегка пошевелить кистями и поскрести кончиками пальцев по коже обивки. Кармоди обогнул кресло и стал перед Пикерингом лицом к лицу. Они долго смотрели друг на друга; у Пикеринга от виска вниз протянулась узкая, почти совершенно прямая полоска подсохшей крови, другая такая же спускалась по лбу до густой темной брови.

– Вы создали невозможную ситуацию, – сказал Кармоди. – Вы нашли ключ. – Наконечником трости он коснулся смятой газетной вырезки, затем коротким взмахом отправил ее в сторону заколоченного проема; она скользнула под нижней доской, прокатилась мимо меня и свалилась в шахту. – В нынешнем сезоне моя семья впервые заняла подобающее ей место в нью-йоркском обществе. И уж я позабочусь, чтобы этот сезон не оказался последним. – Он закрыл чемодан, затянул ремни, снял с секретера и поставил возле двери. – Надо было брать, что дают. Теперь вы не получите ничего.

Кармоди снял пальто и кинул его на секретер, развязал галстук, расстегнул воротничок и жилетку, потом достал из жилетного кармашка сигару и тщательно раскурил ее. Когда она занялась как следует, он погасил спичку, бросил на пол и для верности наступил ногой. Затем направился к первому попавшемуся бюро и вытянул верхний ящик.

Несколько секунд Кармоди стоял перед ним с сигарой в зубах, рассматривая шифрованные разделители. Джейк Пикеринг оказался в силах развернуть свое кресло и получил возможность наблюдать за происходящим. Кармоди глянул на Джейка через плечо, вроде бы собирался что-то сказать, но передумал. Склонившись над документами, он начал перебирать их один за другим, быстро работая указательным пальцем. На каждом документе он задерживался не более секунды, рука двигалась почти без остановок, разве что для того, чтобы смочить палец языком или вынуть сигару изо рта и стряхнуть пепел. Изредка он просматривал какой-нибудь документ внимательнее, вынимая его из ящика. Дважды по прочтении он откладывал документы на верх бюро, остальные вынутые просто комкал и бросал на пол.

Но в ящике глубиной шестьдесят-семьдесят сантиметров помещалось, пожалуй, тысячи три-четыре, а то и все пять тысяч листов. Часы на ратуше пробили час ночи. Кармоди еще не добрался и до половины верхнего ящика, а отложил он всего два документа. Пикеринг заговорил:

– Я ждал, пока вы не убедитесь сами: чтобы просмотреть одно бюро, вам потребуется четыре-пять часов. А тут тринадцать бюро – поистине несчастливое для вас число…

Кармоди подошел к секретеру и бросил окурок сигары в стоящую подле него плевательницу. Потом вернулся к открытому ящику и, положив руки на документы, чтобы возобновить поиски, усмехнулся Джейку через плечо.

– В моем распоряжении целая ночь, – сообщил он миролюбиво. – А если ночи не хватит, то и завтрашний день. И еще столько времени сверх того, сколько понадобится.

Указательный палец Кармоди заработал снова с той же скоростью; непрекращающийся шелест перелистываемых уголков стал для нас почти что частью тишины. Я наклонился к Джулии и, когда губы мои прикоснулись к ее уху, прошептал на выдохе, почти беззвучно:

– Ложитесь, отдохните. Судя по всему, мы уйдем отсюда очень не скоро…

Я ясно видел ее лицо – она кивнула, и на лбу у нее качнулась полоска желтого света из соседней комнаты. Медленно, чтобы не издать ни звука, она прилегла вдоль стены на спину. Я же, сидя у дверного проема, осторожно склонил голову на косяк и одним глазом продолжал через щель наблюдать за Кармоди. Он стоял почти неподвижно над открытым ящиком, лишь кисть руки работала все тем же равномерным, однообразным движением.

Когда часы снаружи пробили два, Кармоди на одну треть пролистал средний ящик, и Пикеринг заговорил снова:

– Как вы могли заметить, нигде нет ни одного полного досье. Мне потребовалось бы самое большее двадцать минут, чтобы подобрать документы, которые относятся к вам, – а их десятки, и разбросаны они по всем ящикам всех бюро. Система, по которой они расположены, хранится у меня в памяти. А вы за два часа нашли всего две бумажки! Не пора ли понять, что вам волей-неволей придется иметь дело со мной?..

Кармоди даже не приостановился и не удостоил его взглядом.

– Одна ночь и даже еще один день за миллион долларов – такое жалованье меня устраивает, – сказал он, и ровный, нескончаемый шелест продолжался не прерываясь.

Я смотрел на него как во сне – не было никакого способа определить, сколько минуло времени, пока часы не пробьют снова. Через какое-то время Кармоди, не прекращая своих трудов, приподнял одну ногу и, разминая мышцы, несколько раз согнул и разогнул ее в колене, повертел стопой. То же самое он проделал и со второй ногой, затем расставил ноги чуть пошире, чем раньше. Еще какое-то время спустя он замешкался на секунду, поразмыслил, вытащил ящик из бюро и, шаркая – ящик оказался тяжелым, – отнес его к секретеру и поставил на крышку. Присев на край секретера лицом к документам, он продолжал поиски, и Пикеринг рассмеялся:

– А я-то думал: когда же вы догадаетесь? Если вы устали, разрешите предложить вам мое кресло…

Кармоди и головы не повернул, будто и не слышал, пальцы его перебрасывали листок за листком.

Я откинулся назад, поближе к Джулии. Здесь было совсем темно, и я не мог понять, спит она или нет, а шептать без нужды боялся. Мелькнула мысль, что неплохо бы выпить чашечку кофе, и в то же мгновение мне захотелось кофе так неодолимо, что казалось, я просто не выдержу. И чего-нибудь поесть, подумал я потом, и тут же меня начал грызть голод. Я невесело усмехнулся: сколько же мы сможем вытерпеть? Чего-чего, а такого я не предвидел. Неужели Кармоди действительно намерен остаться здесь на весь завтрашний день? Невероятно – ему нужно поесть, нужно отдохнуть. И Джейку тоже; если бы они оба уснули, мы с Джулией, возможно, сумели бы прокрасться мимо них. Я то и дело задремывал и только усилием воли заставлял себя снова таращиться в темноту. Заснуть я не смел – в каком-то метре справа от меня пол кончался, и я вполне мог бы перекатиться и свалиться с высоты трех этажей в подвал. Часы пробили три, а шелест бумаги в соседней комнате не прекращался.

Спустя неимоверно долгий срок часы начали бить вновь, и я воспользовался этим, чтобы встать. Ноги у меня затекли настолько, что пришлось поспешно выбросить руку и опереться на стену повыше Джулии. Затем я принялся медленно и бесшумно потягивать мышцу за мышцей – руки, ноги, спину, шею, – считая про себя тягучие удары на ратуше: четыре часа. Подобрался к дверному проему, заглянул в щелку. Джейк спал, свесив голову на грудь и тихо похрапывая. Кармоди все так же сидел на краю секретера, только теперь привалился верхней частью туловища к ящику, стоящему на крышке; это был, как я отметил, верхний ящик из второго бюро. Кармоди тоже спал. У большинства людей иной раз является желание – или по крайней мере искушение – совершить что-нибудь немыслимое до дикости: свистнуть в церкви, произнести вслух какие-то циничные слова. Сейчас меня подмывало заорать что есть мочи: «Караул!..» – и полюбоваться на чудовищный переполох в соседней комнате. Я улыбнулся, опустился на пол рядом с Джулией – и вдруг понял, не знаю как, что она не спит.

– Вы проснулись?

Она кивнула; я обрисовал ей положение вещей, сообщил, который час. Она спросила в ответ, спал ли я, и настояла на том, чтобы мы поменялись местами; охраняемый ею, я уснул почти мгновенно.

Разбудили меня первый свет занимающегося дня и неторопливый бой курантов на ратуше. Я открыл глаза – рука Джулии висела в двух сантиметрах надо мной, готовая прикрыть мне рот, если я спросонья заговорю. Я приподнял голову и поцеловал ей ладонь, она испуганно отдернула руку, но потом улыбнулась. Показала пальчиком на соседнюю комнату, приложила его к губам – я ответил кивком. Как только отзвенели часы – было семь утра, – я вновь услышал звук, который, кажется, слышал вечно: шелест быстро перекидываемых листов.

Мы потихоньку передвинулись к заколоченной двери и сели как раньше. Ничто не изменилось; правда, при дневном свете контора казалась еще более серой и запущенной, а подоконники снаружи чуть припорошил свежий снег. Кармоди сидел на секретере, ритмично листая документы из нижнего ящика третьего по счету бюро. Джейк повернулся в кресле и наблюдал за ним; на голове у пленника выросла огромная шишка величиной с кулак, лицо осунулось, глаза покраснели, под глазами набухли мешки, челюсть слегка отвисла. Надо думать, ему было чертовски больно – и от удара по голове, и от невозможности переменить позу. Однако и Кармоди выглядел немногим лучше: глаза у него потускнели и воспалились, и меня одолело сомнение: в состоянии ли он полностью осмысливать строчки, беспрерывно мелькающие перед глазами? На верху второго бюро теперь лежало пять документов.

Что-то должно было произойти, и скоро – это было очевидно. В свете нового дня я посмотрел на Джулию: она выглядела отдохнувшей и даже еще улыбалась. Тем не менее я понимал, что ни она, ни я не сможем оставаться здесь бесконечно. Да и Кармоди тоже. Джейка Пикеринга он, по всей вероятности, со спокойной совестью бросит связанным, но самому ему придется выйти, хотя бы ненадолго, за едой. А если он надумает уйти, сообразил я, то придется сунуть Джейку в рот кляп. Сейчас Джейк не смеет кричать, если не хочет получить еще раз по голове, но, как только Кармоди уйдет, он наверняка примется вопить во все горло, пока кто-нибудь не услышит и не поинтересуется, в чем дело, – и долго ждать ему не придется. Город уже проснулся, из-за окон к нам проникал его неумолчный рев. Дом просыпался тоже; дважды снизу через шахту до нас доносились чьи-то шаги по лестнице. Ну хорошо, подумал я, Кармоди уйдет, а дальше что? Отбить доски и пройти через контору незаметно для Джейка мы, разумеется, не можем. Я перегнулся и бросил взгляд вниз. Половицы кончались у самых моих ног, и мне была видна вся шахта донизу, хорошо освещенная сквозь окна со стороны Нассау-стрит. На этажах под нами балок уже не существовало, и выбраться каким-либо образом через шахту, разумеется, тоже не представлялось возможным.

Примерно полчаса спустя Кармоди остановился. Поднялся на ноги, повел плечами, покрутил головой, наклоняя шею, разгоняя застоявшуюся кровь. Посмотрел внимательно на Джейка, и не составляло труда догадаться, что у него на уме: можно ли рискнуть покинуть контору хотя бы на время и как это лучше сделать? Но потом ему пришло в голову такое, до чего я не додумался: он повернулся и начал один за другим открывать ящики секретера. Я ведь тоже обшарил их вчера – и я знал, что он там найдет…

Наконец он взялся за нижний левый ящик, вытащил его, достал оттуда бумажный мешочек, заглянул внутрь и с усмешкой поднял глаза на Джейка. Присев на секретер, Кармоди вынул и съел один за другим четыре или пять больших белых сухарей – и даже подсунул руку лодочкой под подбородок, чтобы не потерять ни крошки. Крошки он тоже отправил в рот, затем закусил яблоком, сжевав его целиком вместе с сердцевиной. Не то чтобы он намеренно издевался над Джейком, но тот смотрел на Кармоди просто неотрывно, и когда Кармоди снова встал, отряхивая руки, то ухмыльнулся. Потом он выдвинул тот ящик, где лежала недопитая бутылка виски, вытащил пробку и сделал несколько больших глотков. Все еще с пробкой в руке, он бросил на Джейка взгляд, преисполненный сомнений, но тем не менее спросил:

– Встряхнуться хотите?

Джейк помедлил и дернул плечом, не желая сказать «да» и не в состоянии отказаться; Кармоди подошел к нему поближе и со слегка презрительной усмешкой приставил горлышко к его губам, дал глотнуть раз-другой и отнял бутылку. И потом – я схватился за голову и начал беспомощно раскачиваться взад и вперед – снова приступил к работе.

Еще более двух часов мы провели в каком-то тупом оцепенении. Джулия почти не меняла позы, сидела, неподвижно уставившись в пол, да и я тоже; через какое-то время я обнял ее и притянул к себе, чтобы она положила голову мне на плечо. Мне начало казаться, что Джейк Пикеринг, пожалуй, оправился: лицо немного порозовело, скорее всего, от виски, да и спал он больше, чем мы. Правда, вот уже девять часов с лишним он не мог ни встать, ни двинуть рукой; ему, наверно, было ужасно неудобно, и я от души позавидовал его спокойствию, когда он наконец заговорил снова:

– Финансисту положено разбираться в цифрах. Так вот вам задача: если человеку требуется девять с половиной часов, чтобы просмотреть содержимое двух с половиной бюро, то сколько времени у него уйдет на то, чтобы обыскать все тринадцать?..

Кармоди не обернулся, но выслушал: руки его замерли на плотно спрессованных документах в ящике, который он как раз поставил перед собой. Звучала «задача» насмешливо, но не издевательски, и я ожидал, что Кармоди ответит улыбкой или пожатием плеч и продолжит работу. Но сам я чисто механически стал искать решение, умножать и складывать в уме, и, быть может, Кармоди занимался тем же. Несколько секунд он просто сидел, размышляя, и какая-то из неизбежных составляющих ответа на заданный вопрос – то ли необъятность предстоящей работы, то ли длительность изматывающего сосредоточения, с которым он уже познакомился, а ведь это только начало, – что-то вдруг поразило Кармоди. Потому что он неожиданно сломался. Резко повернувшись, он уставился на Джейка в упор – а тот вовсю осклабился, – и Кармоди коршуном бросился на ящик, запустил скрюченные пальцы в его нутро и вытащил разом целую кипу бумажек. С поднятыми руками Кармоди кинулся к Джейку и что есть силы швырнул скользкую кипу прямо тому в лицо.

Сила удара резко качнула Джейка вместе с креслом назад, взвизгнули пружины, а документы каскадом разлетелись по плечам и груди и, рассыпаясь на отдельные пачечки и листочки, стекали по коленям, планировали на пол. Но когда Джейк и кресло опустились на место, он по-прежнему смеялся, и Кармоди сгреб в охапку те бумажки, что еще оставались в ящике, постоял немного и с маху опустил эту огромную груду ему на голову. Но Джейк все смеялся, и тут Кармоди совершенно вышел из себя.

Он подбежал к ближайшему бюро и выдернул верхний ящик напрочь; ящик упал, раскололся, половина содержимого высыпалась на пол, и Кармоди ботинками наподдал по нему, вышибая оттуда и остальное. Один за другим, без передышки, Кармоди выдернул еще пять-шесть ящиков, и каждый с треском падал, сотрясая пол и рассыпаясь на дощечки. Потом Кармоди вошел в море бумаг и принялся расшвыривать их ногами, так что они взлетали и кружились по комнате на высоте его пояса. Наконец он остановился, тяжело дыша и дико озираясь по сторонам, – видимо раздумывая, как бы избавиться от этих бумажных россыпей, потому что через мгновение стал подгребать их ногой прямо к нашему дверному проему. Ногой же он пропихнул большую кипу под нижнюю доску мимо нас с Джулией, мы услышали шелест свободно падающих листочков и глухой удар, когда основная их масса упала на дно шахты. Он пропихнул таким же образом в шахту, наверное, половину раскиданных по полу бумаг, прежде чем остановился, чтобы перевести дух; глаза Кармоди, устремленные на Джейка, горели яростью, плечи вздымались, дыхание вырывалось со свистом – а Джейк смеялся.

Думаю, что этот дикий порыв пошел Кармоди на пользу, и когда он наконец отдышался, то тоже усмехнулся. На секунду-другую, как ни странно, между двумя мужчинами установилась атмосфера почти полного товарищества. Кармоди достал из внутреннего кармана пальто, лежавшего на секретере, сигару и поднес ее к губам. Но внезапно взглянул на Джейка и протянул сигару ему, а тот наклонился, откусил зубами кончик и выплюнул на пол. Продолжая усмехаться, Кармоди сунул сигару другим концом Джейку в рот и вполголоса спросил:

– Какого черта вы так смеетесь?

Он вернулся к пальто и достал вторую сигару.

– Потому что вы можете раскидать мои документы по всему зданию, – ответил Джейк. – Вы можете задать мне уйму работы, прежде чем я соберу их сызнова. Но вы не можете их съесть, Кармоди. Где-то в этой куче, здесь ли на полу или на дне шахты, лежат несколько бумажек, которые будут стоить вам ровнехонько миллион долларов.

Кармоди кивнул, вытащил большую кухонную спичку и привычно зажег ее о ноготь большого пальца. Поднес огонек к сигаре Джейка, потом прикурил сам, не спеша, с наслаждением, как истый любитель сигар. Выдохнул колечко голубого дыма, вынул сигару изо рта, с удовлетворением осмотрел горящий конец, на котором начала уже образовываться тоненькая корочка пепла. Затем поднял руку, чтобы погасить спичку, и… не стал ее гасить. Он смотрел, смотрел на рыжий огонек, отодвигая пальцы по мере того, как огонек полз по черенку. И – разжал пальцы и позволил непогашенной спичке упасть на пол.

Она могла бы потухнуть, не долетев до пола. Или же могла упасть на голые доски и погаснуть там. Но она упала на край листочка папиросной бумаги, и к тому же обгоревшая часть ее отломилась. В комнате была мертвая тишина, ничто не двигалось, за исключением крошечного язычка пламени; Кармоди стоял над ним, Джейк, как мог, подался в кресле вперед, зажав сигару в зубах, и оба ели спичку глазами. Казалось, она потухла, пустив вверх завиток голубого дымка, но нет – на бумаге появилось желтое пятно и над ним – бледная коронка огня. Пятно быстро потемнело, разрослось, обуглилось, превратилось в рваную дыру; стало слышно шуршание пламени, оно покраснело, поднялось выше и разгорелось. Расширяющийся круг дошел до края листка, коснулся другого, и тот занялся тоже.

Не помню, как мы вскочили, но мы с Джулией, разумеется, были теперь на ногах, ее рука стиснула мою кисть, и в зрачках светился немой вопрос. Если бы Джейк и Кармоди взглянули сейчас в сторону дверного проема, то, несомненно, увидели бы наши ноги без ботинок, но, конечно, ни тот, ни другой не смотрели сюда. Пламя медленно расползалось, захватывало лист за листом, его еще не составляло труда затоптать, я мог бы плечом вышибить доски и погасить его за несколько секунд. Я надел ботинки, и Джулия последовала моему примеру. Затем я поднял с пола наши пальто и шапки, и мы надели их, не отрывая глаз от щелей. Я был готов, если пламя слишком разгорится, в любую минуту кинуться вперед – и улыбнулся Джулии; я был насторожен, но не испуган, и она, по-моему, тоже.

Но Джейк был связан и беспомощен. Мне кажется, он старался сдержаться, стиснув сигару зубами, но не сумел.

– Господи, – произнес он, – нет!

Он взглянул на Кармоди с мольбой – с ненавистью и мольбой, – а Кармоди, в свою очередь, на него. Потом как зачарованный перевел глаза на огненный круг, величиной уже с тарелку, – пламя слегка потрескивало и неуклонно расползалось.

– Вот ведь ответ, не правда ли? – сказал он тихо. – Сжечь ваши проклятые архивы, да и дело с концом! Как я до этого сразу не додумался?..

– Кармоди, ради бога, – начал Джейк ровным голосом, но сорвался на крик: – Развяжите меня!..

– Чего ради?

Кармоди не издевался – вопрос был задан всерьез.

– Вы не можете этого сделать, Кармоди. А как же все другие, кто находится в доме? Чужие люди, которые не сделали вам ничего плохого?

– Они успеют убежать: здесь достаточно лестниц. А дом уже отжил свое. Поттер будет только рад, что очистилась площадка…

Он ухмыльнулся, взял с секретера пальто и надел его. Пламя, без сомнения, все еще нетрудно было затоптать, и я выжидал. Если Кармоди уйдет, мне придется вломиться в контору, погасить огонь и развязать Джейка. Но я все же надеялся, что Кармоди не оставит его одного, и я оказался прав. Кармоди заставил противника натерпеться страху, пока надевал пальто, а затем усмехнулся снова.

– Потерпите еще минутку, и я развяжу вас. Мы выйдем с криком «Пожар!» – и покинем здание. Никто не пострадает.

Он тоже выжидал. Но лежащая плашмя бумага горит плохо, а тут листы лежали друг на друге толстым ковром; чтобы они разгорелись как следует, требовалась тяга снизу. Какое-то время огненный круг расширялся почти равномерно, потом стал превращаться в неправильной формы овал с обугленными краями. Одной рукой я удерживал Джулию за плечо, и мы наблюдали за ними все так же молча и не двигаясь. В висках набатом стучала мысль, что я не должен вмешиваться: если они скоро уйдут, мы тоже сможем беспрепятственно покинуть здание. Не затем я здесь, чтобы менять ход событий, и уж, во всяком случае, не ради спасения старого ветхого дома.

Теперь Кармоди нетерпеливо хмурился; он нагнулся, поднял солидную пачку листов и начал мять их, скручивать и подбрасывать в огонь. Пламя подпрыгнуло, затрещало, выросло в костер – тогда он бросился к Джейку и стал торопливо расстегивать пряжку за спиной кресла. Усилием воли я заставил себя стоять спокойно, и, хотя Джулия, повинуясь моей руке, тоже не двигалась, в глазах у нее появился испуг.

Наконец пряжка разошлась, Джейк выпрыгнул из кресла, пошатнулся после долгих часов, проведенных в скрюченном положении, и в буквальном смысле слова рухнул в огонь! Но не упал – нет, он умышленно кинулся на пламя и принялся как сумасшедший кататься по полу, а комнату наполнил запах опаленного сукна и волос. Он гасил пожар, и успешно! Тут Кармоди схватил его за ногу и стал волоком оттаскивать от огня, а Джейк размахивал руками, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Ему удалось выдернуть ногу, он перекатился на четвереньки и быстро-быстро пополз обратно в огонь. Тогда Кармоди пробежал мимо него, ботинком поддел горящую кучу и резким ударом откинул ее под нижнюю доску нашего проема; Джулия и я инстинктивно отступили в разные стороны, бумаги скользнули между нами и полетели вниз. В ту же секунду пламя загудело, раздуваемое падением. Я успел наклониться и увидеть, как огненный шар разбился о дно шахты, пламя на мгновение сникло – и тут же вся масса бумаги в шахте разом вспыхнула, будто взорвалась. Это был уже не треск, огонь взревел как водопад, языки его подпрыгнули вверх на целый этаж – нас даже обдало жаром…

Теперь справиться с пожаром стало просто немыслимо и выжидать было больше нельзя; я уперся в доски левым плечом, нажал на них что есть мочи – они полетели на пол, а я с грохотом ввалился в контору. Две нижние доски остались на месте, я переступил через них и Джулия следом за мной – я тащил ее за руку. Джейк, стоя на четвереньках, держал Кармоди обеими руками за одну ногу, а тот отчаянно прыгал на другой, стараясь удержать равновесие. В совершеннейшем изумлении они обернулись и уставились на нас, замерев, как «живая картина»: Кармоди на одной ноге, Джейк привстав на колени и обнимая Кармоди за другую ногу у щиколотки.

– Уходите! – закричал я. – Надо уходить! Видите, что там творится?..

Я ткнул пальцем в сторону дверного проема и шахты: огня видно не было, но было слышно, как он ревет, и горячий воздух в шахте дрожал и переливался. Тут Джейк изо всех сил дернул Кармоди за ногу, тот поскользнулся на груде бумаг и с маху грохнулся на пол так, что затряслись половицы. Прямо с колен Джейк, как хищный зверь, бросился на Кармоди, и они принялись перекатываться по полу. Не знаю, то ли Джейк не понял, что пламя перекинулось на дно шахты и погасить его теперь невозможно никакими средствами, то ли обезумел, видя, как гибнет все, на что он возлагал столько надежд. Но в коридоре уже раздавался топот бегущих ног, где-то кто-то заорал: «Пожар!» Неистовый топот скатился по лестнице вниз, истошно завопила какая-то женщина. Крики «Пожар!» слышны были уже со всех сторон, и настала пора подумать не о других, а о Джулии. Борющихся, перекатывающихся по полу мужчин мы уже предупредили – при желании они могли спастись, и я повернулся к двери и поволок Джулию за собой. Однако она дергалась, старалась вырвать у меня руку и кричала:

– Джейк! Джейк! Бога ради, уходи!

Я сжимал ее руку так крепко, что побаивался раздавить кости; теперь я силой потянул Джулию к выходу. Отперев дверь, я пригнулся, нырнул Джулии за спину, перехватил ее вторую руку, вцепившуюся было в косяк, вытолкнул свою спутницу в коридор и потащил за собою к лестнице.

Со всех сторон неслись крики «Пожар!», топот, вопли, кто-то звал кого-то по имени. Мы выбежали на площадку, и я поволок Джулию вниз, глядя под ноги, чтобы не оступиться, – но вдруг вцепился в перила и резко остановился. На этом пролете все было в порядке, так же как – я видел лестничную клетку донизу – все было в порядке и на следующем пролете, и на следующей площадке. Но ниже марши, примыкающие к шахте, были скрыты за стеной оранжевого пламени и клубами плотного черного дыма. Мужчина без пиджака, до сих пор с пером в руке, и две девушки, приподнявшие юбки почти до колен, медленно отступали нам навстречу вверх по лестнице, зачарованно глядя на ревущее оранжево-черное месиво. Потом все трое разом повернулись и бросились в нашу сторону.

Мы побежали впереди них – полпролета вверх, а затем сломя голову вдоль длиннющего коридора, пересекающего здание насквозь, к лестнице, ведущей на Парк-роу. Но, как мы ни спешили, мы опоздали. На площадке мы сразу же заглянули через перила вниз и увидели, что и эта лестница объята пламенем от первого до второго этажа, и на наших глазах огонь поднимался все выше. Очевидно, пожар почти мгновенно распространился по низу здания, и первый этаж, вероятно, был сплошь в огне. Подбежали мужчина с пером и две девушки, и как раз когда мы вместе обернулись и окинули взглядом коридор, который привел нас сюда, языки пламени показались на той, оставленной нами площадке. Тут только я ощутил, что и пол у нас под ногами горячий.

Я схватился за ручку ближайшей двери – она оказалась запертой, но в самом конце коридора виднелась дверь, распахнутая настежь, и мы побежали туда. На двери значилось: «Нью-Йорк обсервер», и мы влетели в большую комнату, заставленную секретерами, письменными столами, конторскими бюро для документов. Одно из окон было открыто, на нем трепыхалась зеленая занавеска. На подоконнике, на свежевыпавшем снегу, отпечатались следы чьих-то ног. Неужели кто-нибудь вылез и прыгнул? Я выглянул, но никакого распластанного тела внизу на тротуаре не заметил. Зато я увидел толпу, собирающуюся у стены почтамта наискосок через Бродвей и в парке ратуши прямо напротив нас. Толпа росла прямо на глазах; под нами на улице остановилась первая пожарная машина, и двое пожарных устремились с кишкой к гидранту, а третий распрягал лошадей. Зазвонил колокол, и по Парк-роу подъехала еще одна пожарная, а по ту сторону парка ратуши из-за угла Бродвея и Мейл-стрит вывернула повозка с баграми и лестницами, запряженная четверкой серых коней.

Все это я увидел за какую-то долю секунды; потом я глянул снова на подоконник и заметил прямо под ним вывеску, которую некогда читал с улицы, – «Нью-Йорк обсервер». Вывеска крепилась к стене нижним краем, а верхний отклонялся сантиметров на тридцать-сорок и удерживался на весу ржавой проволокой. У меня не было ни малейшего представления, выдержит ли вывеска нашу тяжесть, во всяком случае, ее приделывали не для того, чтобы служить нам опорой. Однако Джулию она выдержит скорее, чем меня, и надо было бы выпустить ее вперед, пока крепление не ослабло или даже не сорвалось от моего веса.

– Вылезайте, Джулия! – сказал я. – Прямо на вывеску! И ползите к дому «Таймс»!..

Но она закачала головой, плотно зажмурилась, и лицо ее побелело. Так она и стояла с закрытыми глазами и все трясла головой, и я понял, что тут ничего не поделаешь: есть люди, просто неспособные преодолеть страх перед высотой. Другого выхода теперь не оставалось: я вылез на подоконник и, присев, уперся левой ногой в верхнюю кромку наклонной вывески, а затем осторожно перенес на эту ногу всю свою тяжесть. Вывеска выдержала. Тогда, вцепившись обеими руками в подоконник, я опустил правую ногу в желоб между вывеской и стеной. Медленно выпрямившись, я окончательно встал на вывеску и отнял руки от подоконника. Ветер швырял жесткие снежинки в лицо и в глаза, и – невероятно, но факт – несмотря на смертельный страх, что вывеска вот-вот сорвется и я полечу вниз, я порадовался тому, что на мне теплое пальто и меховая шапка.

Джулия в своем темном пальто и капоре застыла у окна, словно окаменела, не в силах отвести от меня взгляда. Прежде чем она успела отступить назад, я протянул правую руку, схватил ее за кисть и дернул к себе так сильно и так быстро, что ей пришлось встать коленом на подоконник, иначе я попросту перетащил бы ее на животе. Но я все тянул и тянул, и, чтобы не упасть, ей пришлось опереться и на второе колено, а я все тянул, теперь уже резкими, короткими рывками, и, сама того не желая, просто чтобы не нырнуть вперед головой, она перенесла ноги через подоконник и очутилась на улице, не то встала, не то сползла на вывеску чуть впереди меня, защищаясь свободной рукой от колючего снега. Я заметил, как у самых ног Джулии одна из проволочных петель распрямилась от напряжения, и крикнул:

– Не смотрите вниз! Ни в коем случае не смотрите вниз! Просто идите!..

Этот дом и дом «Таймс» были построены стена к стене, соприкасаясь или почти соприкасаясь друг с другом – щель между ними не составляла и сантиметра. Двойная, без окон и дверей, каменная стена – надежная преграда огню, и, действительно, в доме впереди никаких признаков пожара не было. Зато из-под наших ног, пока мы ползли высоко над улицей, поднимались к небу потоки тепла: наклонная вывеска частично отражала их, но наружный ее край, за который мы придерживались руками, оказался почти раскаленным. Джулия двигалась медленнее меня – ей мешали ее бесчисленные юбки, и мне пришлось опять остановиться, и вновь до моего сознания стало доходить то, что творится на улице и в парке. Я увидел пожарных, бегущих с лестницами, и других, стоящих попарно с медными брандспойтами и направляющих толстые белые струи в огонь; их черные резиновые куртки тоже побелели от намерзающей воды. Полицейские натягивали канаты, оттесняя зевак с мостовой на тротуар на противоположной стороне Парк-роу. Мне показалось странным, что многие в толпе раскрыли зонты, защищаясь от снега, и непонятно почему, но только вид на эти черные зонты сверху заставил меня по-настоящему осознать, на какой я сейчас высоте.

Мои наблюдения продолжались всего секунду-две – Джулия успела проползти не больше метра. А на подоконнике, откуда мы начали свой путь, уже стояли тесной кучкой мужчина и две девушки, бежавшие за нами. Мужчина вытянул руку, не разрешая девушкам вылезти на вывеску, понимая, должно быть, что она сорвется и упадет – от тяжести еще хотя бы одного человека. Он перехватил мой взгляд и нетерпеливым жестом показал, чтобы мы поторапливались.

И тут Джулия замерла, скрючившись у самого конца вывески, и я вытянул шею, чтобы посмотреть, в чем дело. Этажи в доме «Таймс» были чуть выше, чем в нашем, и вывеска на том третьем этаже располагалась, соответственно, выше нашей. Та вывеска была короткой, всего на два окна, и я даже смог прочесть надпись черными буквами по белому фону: «Дж. Уолтер Томпсон, агент по рекламе». Между вывесками оставался примерно полуметровый разрыв, и Джулия застыла у конца нашей вывески, не решаясь переступить через пустоту.

Наша вывеска начала сильно дрожать, и я оглянулся: одна из девушек, стоявших на подоконнике, с перекошенным от страха лицом спустила на вывеску ногу и собиралась вот-вот встать на нее. Как только это случится, вывеска сорвется и упадет; тут не было никакого сомнения. И Джулия оглянулась тоже, увидела, что увидел я, и поняла, что понял я. Она стремительно выпрямилась и – уверен, что глаза у нее были крепко зажмурены, – слепо шагнула правой ногой вперед и вверх через разрыв. Нога ударилась в стену здания «Таймс» и соскользнула в желоб между стеной и вывеской. Она оторвала левую ногу от нашей вывески, перекинулась через промежуток всем телом и стала на ощупь искать опору для левой ноги. Ни за что на свете не хотел бы я еще раз стать свидетелем такой сцены: нога Джулии вслепую опускалась на заснеженную кромку вывески, и если бы она промахнулась, то неизбежно свалилась бы через край вниз. Но нога нащупала кромку, чуть вильнула на скользком снегу, потом правая ладонь шлепнулась о стену дома, и Джулия замерла, покачиваясь, чтобы сохранить равновесие. Потом она наклонилась, почти упала вперед – она помнила обо мне, даже невзирая на владеющий ею ужас, – и поползла дальше, освобождая для меня место.

Однако я медлил. Я добрался до самого конца своей вывески и ждал: не было никакой уверенности, что вывеска Джулии выдержит нас обоих, зато та, на которой стоял я, безусловно, выдержит двоих. Оглянувшись еще раз, я увидел, что по ней уже ползет первая из девушек. А Джулия тем временем достигла ближайшего окна, и не успел я подумать: а открыто ли оно? – оттуда протянулись две руки, схватили ее под мышки, приподняли и втащили внутрь, только ноги слегка брыкнулись на лету.

Тогда я поднялся в рост, переступил через разрыв и быстро двинулся к тому же окну. У самого окна я оглянулся в последний раз и увидел сквозь снегопад, что и вторая девушка быстро лезет по вывеске, а мужчина все ждет на подоконнике своей очереди; из окна валил дым и даже, мне показалось, выбилось пламя, жара там должна была быть невыносимой. Я приветственно помахал ему рукой, надеясь подбодрить его, – самообладанием он отличался отменным. Но сам я уже достиг цели, и тот же человек, молодой и бородатый, что помог Джулии, помог и мне, и мы с ней были теперь в безопасности.

Я обнял ее рукой за талию и улыбнулся ей от всей души, а она прижалась ко мне, склонив голову мне на грудь. Взгляда она не опускала, смотрела на меня и, полусмеясь, полуплача, беспрерывно шептала: «Слава богу, слава богу, слава богу…» Свободной рукой я пожал руку мужчине, который нас втащил. Это оказался мистер Томпсон, хозяин кабинета. Тут же стояли и весело посмеивались еще двое, и одного из них я признал: доктор Прайм из «Обсервер», тот самый, что на днях подсказал мне, как найти дворника. Выяснилось, что и он, и второй человек с ним рядом перебрались сюда по вывеске, как и мы.

Томпсон снова двинулся к окну, чтобы помочь первой из девушек, а мы с Джулией вышли в коридор. Навстречу нам попался человек в рубашке, на бегу натягивающий пиджак. Он нас окликнул, как раз когда мы повернули на лестницу: он-де репортер из «Таймс» и не мы ли только что спаслись из горящего дома по вывеске – он наблюдал за нами с улицы. Я ответил – нет, они все в кабинете Томпсона. И мы с Джулией сбежали по лестнице вниз, на улицу.

Я сохранил – и, наверно, буду хранить всегда – газету «Нью-Йорк таймс», вышедшую на следующее утро, 1 февраля 1882 года. Вся первая страница и бо́льшая часть второй отданы репортажу с этого страшного пожара. Не испытываю желания описывать, что мы с Джулией увидели с улицы, лучше приведу дословно выдержку из газеты:

«…в окнах верхних этажей… теснились человеческие фигуры… Искаженные ужасом лица мужчин и женщин были устремлены сквозь дым на собравшихся внизу; руки тянулись с мольбой о помощи, голоса взывали о спасении. Пламя и дым придавали лицам потусторонний вид, а крики, смешиваясь с ревом огня и хриплой перекличкой пожарных, доносились к волнующейся внизу толпе, как голоса из могилы. Пожарные бесстрашно рисковали жизнью, стремясь помочь отрезанным от земли страдальцам, однако, как расторопно они ни действовали, задыхающимся людям в горящем здании казалось, что те передвигаются слишком медленно. Огонь столь стремительно делал свое дело, что пробиться к погибающим через лестничные клетки оказалось совершенно невозможно. Пожарные ставили раздвижные лестницы, но лестницы доходили лишь до третьего этажа, а чтобы их нарастить, требовалось время. Обреченные воочию видели, как к ним неуклонно и неотвратимо приближается смерть, и приготовления, ведомые ради их спасения, казались им воистину бесконечными…»

Вряд ли кому-либо в наше время доводилось видеть что-либо подобное. Каменными были только наружные стены здания, все остальное – полы, оконные рамы, двери – было из дерева. Из дерева же была почти вся мебель в комнатах и даже стены и потолки – сетчатая дранка под штукатуркой. И все это дерево за многие годы стало сухим, как порох. Огонь, охватив весь первый этаж, буквально взлетел по обеим лестницам наверх. На двух нижних этажах языки, нет, полотнища пламени вырывались – я не преувеличиваю – из каждого окна и яростно вытягивались, подпрыгивали, словно всеми силами стремились вскарабкаться вверх по стене. Вместе с огнем из окон клубами валил густой жирный дым. Колючий ветер нес по улице вихри снега, и с каждым его порывом языки пламени на несколько долгих мгновений ложились плашмя, вздрагивая и развеваясь, но при первой же возможности выпрямлялись и старались лизнуть стену еще выше, чем раньше.

По сей день, стоит мне закрыть глаза, я вспоминаю эти страшные краски: темный, прокопченный фасад старого здания, дикое оранжево-черно-красное буйство огня и дыма, красные паутинки пожарных лестниц и люди на окнах, по большей части в черно-белых костюмах, но одна девушка в длинном ярко-зеленом платье. И все это сквозь белую завесу крутящегося снега – невероятное, кошмарное сновидение…

С третьего этажа людей сняли довольно быстро, хотя окна над вывеской «Обсервер» уже закрывала сплошная стена пламени. Кое-где лестницы могли бы достать и до четвертого этажа, но, как только их верхушки вытягивались выше третьего ряда окон, середина упиралась в переплетения протянувшихся над улицей телеграфных проводов. Пятеро или шестеро пожарных подняли одну из лестниц и, орудуя ею как тараном, попытались силой пропихнуть сквозь провода. Тонкие черные нити натягивались, лопались, опадали на землю и в конце концов уступили напору. Таким же манером удалось протолкнуть еще две лестницы, и по ним, временами полностью исчезая в клубах черного дыма, поспешно соскользнули вниз несколько человек. Однако другие лестницы не прошли сквозь провода, и на наших глазах мужчина, а следом за ним женщина повисли на подоконнике на руках, болтая ногами в воздухе, и по команде пожарного, оседлавшего самую верхнюю перекладину, упали в его объятия.

Тут Джулия принялась дергать меня за пальто.

– Джейк! – закричала она прямо мне в ухо. – А если Джейк тоже на подоконнике?.. Со стороны Нассау-стрит…

Я совершенно забыл про Джейка и про Кармоди: происходящее начисто вытеснило их у меня из головы. Но Джулия уже спешила прочь, и я последовал за ней, с трудом продираясь через толпу. Наконец мы выбрались на свободу и по парку пробежали к почтамту. Отсюда нам был виден не только охваченный огнем фасад, выходящий на Парк-роу, но и южный фасад, по Бикмен-стрит.

«На Бикмен-стрит, – сообщала газета «Нью-Йорк таймс» в среду 1 февраля 1882 года (мы с Джулией тоже наблюдали это, стоя в примолкшей толпе), – вцепившись в подоконник четвертого этажа, висел седовласый мужчина, и пожарные уже налаживали лестницу, чтобы подняться к нему. Он держался мертвой хваткой, но пламя оказалось сильнее его. Видно было, как оно вырвалось из окна, под которым он висел. Пожарные уже почти достигли цели, когда единодушный стон вылетел из тысячи уст: руки старика разжались, и тело его рухнуло вниз, на каменную мостовую. Пострадавший оказался Ричардом С. Дейли, наборщиком из «Скоттиш Америкэн». В бессознательном состоянии его доставили в больницу на Чэмберс-стрит, где вскоре смерть избавила беднягу от дальнейших мучений».

– Мы могли предотвратить это, – прошептала Джулия. Затем вцепилась в меня обеими руками и тряхнула так сильно, что я пошатнулся. – Мы могли, мы могли! – яростно бросила она мне в лицо. Секунду-другую еще смотрела на меня в упор, потом отвернулась, пробормотав: – Никогда себе не прощу…

Возразить ей я не мог. Мне хотелось умереть со стыда, но надо, необходимо было что-то делать, как-то действовать. Мы начали пробираться к Нассау-стрит, и тут мне наконец представилась такая возможность.

На окно четвертого этажа вскарабкалась молодая женщина; когда я заметил ее, я вначале удивился: где же она пробыла столько времени? Вероятно, металась из комнаты в комнату, пока не обнаружила окно, еще не охваченное пламенем. Взобравшись на подоконник, она тщательно притворила раму у себя за спиной, потом, подняв руки и вытянув их в стороны, крепко уперлась в кладку оконного проема. Снизу она казалась поразительно невозмутимой: не кричала, не плакала, просто смотрела вниз, на нас, и ждала. Видимо, она понимала, что назад пути отрезаны, что это окно – ее последний шанс…

Между тем внизу никто не спешил ей на помощь. Похоже, пожарные решили – и трудно их за это упрекнуть, – что никто уже, по крайней мере на Бикмен-стрит, не сумеет добраться до окна. А женщина все стояла и ждала, раскинув руки, в проеме окна, как в рамке: она была в длинном черном платье, на шее трепетал белый шарфик. Вдруг стекло позади нее лопнуло, и из окна выкатился огромный клуб черного дыма, скрывший ее от наших глаз. Но когда ветер отогнал дым, мы увидели женщину на том же месте – теперь она одной рукой держалась за раму, другой плотно прикрывала рот.

Наконец из-за угла Нассау-стрит выскочили двое пожарных с раздвижной лестницей. Лестница оказалась слишком коротка. Позднее газеты критиковали пожарную охрану за недостаточную длину лестниц, в то время как многие дома строились высотой в четыре-шесть, а в последнее время даже в десять этажей. Вот и тут лестница, растянутая во всю длину, не доставала до подоконника без малого полтора метра: а из окна опять неторопливо выплыла туча густого дыма и окутала женщину с головы до ног. Если бы не ветер, она непременно погибла бы, потеряла сознание и свалилась назад в горящее здание или вниз на улицу. Но ветер подхватил дым, разорвал его в клочья, разбросал лоскутки по фасаду, и мы вновь увидели трепещущий по ветру белый шарфик и черную юбку.

Я хотел бы пояснить кое-что. С той самой секунды, когда мы вышли из подъезда «Таймс» и окинули взглядом горящее здание, я непрестанно разговаривал сам с собой. Я не корил себя за то, что не вломился в контору Джейка Пикеринга и не затоптал едва народившийся крохотный огонек: кому пришло бы в голову, что произойдет потом! Грызло меня другое: что, присутствуя незримо при этом стародавнем событии, Джулия и я могли повлиять на его ход именно так, как того и опасался доктор Данцигер. Вдруг, например, был какой-нибудь невольный шорох, которого Кармоди, роясь в документах, по существу и не услышал, – и все же этот слабенький, почти незаметный шорох повлиял, пусть едва-едва, но повлиял на его последующие поступки. Скажем, горящую спичку он уронил чуть левее или чуть правее, и спичка упала не на пол, а на бумагу и подожгла ее. Но, с другой стороны, кто в состоянии поручиться, что, не присутствуй мы там и не издай ни звука, спичка упала бы на голые доски пола? И что Кармоди просто стоял бы над ней и равнодушно глядел, как она догорает?

Нет, я положительно должен был что-то предпринять – мною двигал не героизм, а внутренняя необходимость. Я протиснулся вперед, нырнул под ограждающие канаты, перебежал улицу и не вскарабкался – взвился по лестнице, в мгновение ока достигнув самой верхушки. Накрыл ладонями закругленные концы стояков, поднялся еще выше, сжался в комок – левая нога на последней перекладине, правая на предпоследней – и на миг застыл без движения, обретая равновесие. Потом уловил момент, отпустил стояки, выбросил руки над головой и резко выпрямился; на секунду как бы повис в воздухе – и упал руками вперед, ухватившись за подоконник по обе стороны от ботинок женщины.

Она поняла меня без слов – быстро повернулась к улице спиной и сползла по мне к лестнице. На уровне моих ног появились голова и плечи пожарного, он подхватил спасенную за ноги и поставил на перекладину. А потом эта замечательная женщина сообразила, как помочь мне; поддерживаемая пожарным, она уперлась руками мне в пояс и навалилась изо всех сил, так что я смог отпустить оконный выступ, перегнуться и снова ухватиться за стояки. Мы быстро цепочкой стали спускаться вниз, но не одолели еще и половины расстояния, как черный дым, валивший из окна, где только что стояла женщина, внезапно сменился ревущим оранжевым пламенем. У подножия лестницы я спросил, как ее зовут; она ответила: Айда Смолл…

11 февраля «Иллюстрированная газета Фрэнка Лесли» поместила большую, на всю обложку, гравюру, изображающую Айду Смолл на подоконнике и ее «безымянного спасителя» на лестнице. Сознаю, что не следовало бы этого делать, и все-таки воспроизвожу гравюру здесь, хотя я и не очень похож на себя, да и жилетки на мне в тот день не было (рис. 20).

Рис. 20

И вдруг пожару пришел конец: с чудовищным грохотом крыша рухнула на изрядно уже прогоревшее перекрытие верхнего этажа, и вслед за тем все нутро здания провалилось в подвал, взметнув гигантский сноп искр, облака дыма и фейерверк пылающих щепок метров на пятнадцать выше стен и издав оглушительный тяжкий вздох, слышный, наверное, на много кварталов вокруг. От здания остался один скелет, огонь сник, сквозь оконные проемы проглядывала лишь пустота неба. В подвале еще догорало то, что не сгорело на этажах, но уже не яростно, а почти лениво, и на пожарище падал снег, красиво кружа меж голых стен. Над каждым слепым оконным проемом на кирпичах отпечатался широкий веер копоти, и уже не верилось, что этот огромный мертвый остов еще недавно был полон жизни, густо населен людьми. Казалось совершенно немыслимым – я вытащил часы и не мог поверить собственным глазам, – что с момента, когда мы сидели за заколоченной дверью, наблюдая за Джейком Пикерингом и Эндрю Кармоди, прошел всего-навсего час.

Грандиозный спектакль окончился, в толпе вокруг нас начали обмениваться мнениями, голоса слились в возбужденный гомон, и тут я нечаянно уловил чью-то реплику:

– Счастье, что газета успела выехать…

– О чем это он? – спросил я Джулию.

– О газете «Весь мир», – ответила она безразлично. – Три-четыре месяца назад этот дом называли зданием «Всего мира». Многие не отвыкли от прежнего названия и до сих пор. Редакция занимала весь пятый этаж, и, оставайся она там, сегодня прибавились бы десятки жертв…

– Здание «Всего мира», – повторил я, как бы пробуя словосочетание на слух, и тут до меня дошло. Что там говорилось в записке из длинного голубого конверта, которую я впервые видел в квартирке Кейт? «Поистине невероятно, чтобы отправка сего могла иметь следствием гибель… здания, – здание, вот оно, недостающее слово, а дальше Кармоди просто-напросто не поставил кавычек, – «Всего мира» в пламени пожара. Но это так…» И до конца жизни воспоминания об этом пожаре тяжким грузом лежали на совести Кармоди. Я физически ощутил, как огромный камень свалился с моей собственной совести: теперь я знал, что ни я, ни Джулия никак не повинны в том, что случилось.

Домой мы возвращались надземкой. Джулия смотрела в окно невидящими глазами, а я время от времени обращался к ней, старался как-то утешить, но как можно было ее утешить? Я-то знал, что мы ни в коей мере не способствовали возникновению пожара. Мы выступили в роли невидимых наблюдателей, никак и нисколько не повлиявших на ход событий. И хотя я не мог объяснить Джулии, откуда я это знаю, в голосе моем звучала такая уверенность, что, кажется, я все же убедил ее. Разумеется, она хотела бы, чтобы мы вмешались в события, – ведь я силой выволок ее из конторы Джейка, и теперь она поневоле раздумывала: а не помогли бы мы ему, если бы остались? Я задавал себе тот же вопрос, но не жалел ни о чем, иначе мы, скорее всего, погибли бы и сами.

Когда мы добрались до дому, Джулия, совершенно разбитая, сразу же поднялась к себе. Внизу никого не было, в доме царила тишина. Я тоже поднялся в свою комнату, снял пиджак и прилег на кровать. После всего пережитого я страшно устал, хоть и думал, что уснуть не смогу – слишком много накопилось впечатлений. Но, конечно, уснул почти сразу, как коснулся щекой подушки.

Очнулся я, когда уже стемнело, очнулся от голода, острого до головокружения. У меня не осталось ни малейшего представления о времени – быть может, уже очень поздно. Но в гостиной внизу я застал Мод Торренс и Феликса Грира – оба читали. И по тому, как обыденно они мне кивнули, я понял: им и невдомек, что я очевидец пожара. В такой же обыденной манере я спросил, дома ли Джейк Пикеринг, и Феликс, уже снова уткнувшийся в книжку, помотал головой.

Я прошел через темную столовую на кухню – оттуда сквозь щель под дверью пробивалась полоска света. Джулия сидела за кухонным столом рядом с тетушкой, ела холодное жаркое, видимо оставшееся от обеда, хлеб с маслом и пила чай. И как только я появился, тетя Ада вскочила, чтобы подать и мне. Лицо ее без слов говорило, что она осведомлена если не обо всем, то по крайней мере о чем-то, но вопросов она мне не задала. Джулия подняла на меня глаза и грустно кивнула; под глазами у нее проступили темные круги. Я понимал, что ответ возможен только один, но не мог не спросить: «Он не вернулся?» Джулия отозвалась: «Нет», потом зажмурилась, уронила голову на грудь и, казалось, гнала от себя какую-то картину, или какую-то мысль, или и то и другое. Что я мог ей сказать?

Я расправился с ужином – а она все сидела, сложив на коленях руки, и ждала. Тогда я взглянул на нее, и она сказала:

– Сай, я должна побывать там снова.

Я кивнул. Непонятно почему, но и у меня возникло такое же желание.

На улице все так же дул ветер и опять повалил снег. Но на тротуаре Бикмен-стрит снег за день утрамбовали настолько, что свежего, рыхлого осталось не больше двух-трех сантиметров и двигаться было легко. Вот и сгоревшее здание – стена, что выходила на улицу, обвалилась совсем, и мы без помех заглянули внутрь остова. С ровным тихим гулом горели факелы на концах обломанных газовых труб, и вокруг них подтекала талая вода. Но пожар как таковой уже кончился, «гибель мира» свершилась и начала становиться достоянием – нет, даже не истории, а просто забвения. В эту вот минуту в редакции «Иллюстрированной газеты Фрэнка Лесли», в двух-трех кварталах отсюда, на углу Парк-роу и Колледж-плейс, да и в редакции «Харперс» целая рота художников при свете газовых рожков режет по дереву гравюры сцен пожара, которые появятся в номерах следующей недели. Девушка, что идет рядом со мной, и другие жители города мельком глянут на плоды их трудов и воскресят в памяти виденное. Однако мне, как никому из них, было дано знание, что один какой-то миг – и не станет ни тех, кто режет сейчас гравюры, ни тех, кто будет их рассматривать, ни – невероятно! – девушки рядом со мной. Сохранятся несколько экземпляров газет, пожелтеют в подшивках, обращаясь в занимательные диковины, а разрушенное здание и ужасный пожар начисто сотрутся из памяти людской. Шагая мимо развалин, уже покрытых местами снегом, я поддался чувству черной меланхолии: жизнь человеческая представлялась мне такой краткой, такой бессмысленной. Подобные мысли приходят в голову, когда внезапно проснешься среди ночи и осознаешь вдруг полное свое одиночество в мире. А я ведь знал о времени, для которого здания этого словно и не существовало, а пожара словно и не происходило, так что чувства у меня сейчас были, собственно, те же.

Впереди, как раз напротив подъезда здания «Таймс», торчал уцелевший фонарный столб; у подножия его, в круге желтого света, мягко искрился девственный снег. Здесь, на нашей стороне, снег тоже оставался почти нетронутым – по нему бежала единственная цепочка следов, исчезающая впереди, в темноте за фонарем. Казалось, будто кто-то постоял, всматриваясь в пустой оконный проем разрушенного здания «Всего мира», затем пересек Нассау-стрит, поднялся на тротуар и зашагал дальше.

И тут, под фонарем, я схватил Джулию за руку, и мы замерли на месте. На снегу, точно так же, как я уже видел однажды, резко отпечаталась миниатюрная копия надгробной плиты: множество точек, образующих круг со вписанной в него девятиконечной звездой. Но теперь эта копия была не одна – их было много, они заканчивали собой каждый след в цепочке, убегавшей в темноту.

– Да это же каблуки! – воскликнул я, приседая на корточки. – Круг и звезда – это шляпки гвоздей!..

Я посмотрел на Джулию снизу вверх, и она недоуменно кивнула:

– Ну да, конечно. Мужчины, когда заказывают обувь, частенько придумывают какие-нибудь личные знаки. – Она пожала плечами. – Вроде талисмана на счастье…

Я ответил ей кивком – я все понял. Это знак Кармоди; он спасся от пожара. И каких-нибудь несколько минут назад он приходил сюда, чтобы вновь взглянуть на содеянное. Еще мгновение я всматривался в странные отпечатки на свежем снегу. Под таким вот знаком его и похоронят. Многие годы спустя вдова обмоет и оденет его мертвое тело – и похоронит под этим самым знаком. Но почему? Почему? Вопрос по-прежнему ждал ответа.

Теперь мы возвращались пешком. Ветер спал, снегопад утих, мороз уже не чувствовался; улицы в такой поздний час да еще сразу после метели были пустынны, мы оставались с миром наедине. И вдруг на углу Четырнадцатой улицы и Ирвинг-плейс перед нами возник ярко освещенный дом, и оттуда донеслись звуки вальса. «Филармоническое общество», – сказала Джулия; боковые двери были распахнуты, и мы, приостановившись, заглянули внутрь.

Глазам нашим представилось редкостное, ослепительное зрелище. По меньшей мере треть зала, откуда вынесли кресла, занимала слегка приподнятая, натертая воском, сверкающая площадка для танцев, на которой плавно кружились вальсирующие пары. На балконе играл большой оркестр, склоненные над скрипками смычки двигались в унисон, а над залом гигантской подковой, ярус за ярусом, поднимались ложи, и все они были заполнены оживленными, смеющимися людьми. Еще больше зрителей собралось на сцене и на остальном пространстве партера. Мужчины, все без исключения, были во фраках и при белых галстуках, однако прически резко различались по длине и фасону, а бороды, усы и бакенбарды разнились еще более, и никто не терял в толпе своей индивидуальности. А женщины в длинных открытых, подчас поразительно смело вырезанных платьях – воистину вечерние туалеты этих женщин вполне компенсировали несколько сумрачный характер повседневной одежды восьмидесятых годов.

Я не силен в описании женских нарядов и материалов, из которых они шьются; лучше я вновь процитирую «Нью-Йорк таймс», тот же самый номер, вышедший на следующее утро:

«Миссис Грейс приехала в кремовом атласном платье с жемчугами на груди. Миссис Р. X. Л. Таунсенд была в голубом атласе, расшитом цветами и листьями из золотой парчи; миссис Ллойд С. Брайс – в белом атласе с парчой, отороченном кружевами; миссис Стивен Г. Оулин – в белом шелковом муаре с жемчужными и бриллиантовыми украшениями. Миссис Вулси выбрала платье из черного тюля с черным атласным корсажем и отделкой из бриллиантов. Миссис Вандербилт предпочла белый шелк и бриллианты, а миссис Дж. Ч. Бэррон – белый атлас с кружевами, пересыпанными бриллиантами…»

В каком-нибудь метре от нас вырос человек во фраке и при галстуке – капельдинер, смахивающий на «фараона»; он поглядел в нашу сторону, впрочем, довольно терпимо, поскольку для коллекционеров пригласительных билетов время было чересчур позднее. Я взглянул ему в лицо, и он приблизился к нам.

– Здесь у меня одна знакомая дама, – сказал я. – Есть какой-нибудь способ ее разыскать?

Я сощурил глаза и притворился, будто всматриваюсь в глубину зала, – удивительно, но все мы ведем себя с полицейскими так, словно они круглые идиоты. Он повернулся к маленькому позолоченному стульчику, взял с сиденья написанный от руки список в несколько страниц и протянул мне. Большинство лож обозначалось по фамилиям композиторов, начиная с Моцарта, Мейербера, Беллини, Доницетти; под каждой фамилией красивым женским почерком был выведен список гостей. Верди, Гуно, Вебер, Вагнер, Бетховен, Обер, Галеви, Гризи… Наконец под фамилией Пикколомини я обнаружил четырех женщин и их мужей – и среди них то имя, которое искал.

Капельдинер – или все-таки «фараон»? – показал мне ложу «Пикколомини», почти полную; четыре женщины и трое мужчин смотрели вниз на танцующих. Как только капельдинер отошел, я шепнул Джулии:

– Вон они, четыре львицы. Одна из четырех почти наверняка знает, что сегодня ее муж убил пять-шесть человек и чуть не сгорел сам. Итак, которая из четырех?

– По-моему, тут нет никакого сомнения, – ответила Джулия. – Та, что в желтом платье.

Я кивнул – сомнений действительно быть не могло. Она сидела подчеркнуто прямо, совсем не касаясь спинки своего золоченого кресла, поразительно красивая женщина лет тридцати пяти; лицо ее было исполнено абсолютного самообладания. Она могла бы считаться обаятельной, даже просто прелестной, только все эти определения как-то не приходили в голову; редко случалось мне видеть лицо и никогда – ни до, ни после – лицо женщины, на котором читались бы такое присутствие духа, острый ум и несгибаемая воля. И я понял Эндрю Кармоди: у него не было выбора, он должен был поступить именно так, как поступил.

– О чем вы думаете? – спросила Джулия.

Я не мог отвести глаз от этого жестокого красивого лица.

– Она меня пугает. Просто мороз по коже… И в то же время какое очарование! Завораживает, как бездна…

– Это еще почему?

– Да потому, что придет день, когда не останется ни таких лиц, ни таких людей, да и драматических событий такого накала тоже; все это попросту выйдет из моды. Злоумышленники станут пошляками, и в тех преступлениях, которые еще будут им под силу, не останется даже места для драматизма. Уж если выбирать между двумя типами людей, между двумя родами зла, я лично выбрал бы зло, содеянное со вкусом…

Джулия смотрела на меня, недоуменно подняв брови. Я бросил последний взгляд на миссис Кармоди и на этот роскошный бал, и мы двинулись вдоль вереницы карет, выстроившихся у тротуара, вдоль мигающих боковых фонарей, мимо неподвижных, укутанных попонами лошадей и слуг в ливреях и дальше по безмолвной улице к дому, а звуки вальса постепенно замерли позади.