Мать всегда повторяла: «Достаточно долго и внимательно за чем-то наблюдать, чтобы даже самая скучная картина стала захватывающей».

Глядя на море, я говорю себе, что так учусь постигать смысл собственной жизни, неожиданно находя в ней дополнительный потенциал. Это погружает меня в особенное состояние, и оно, вероятно, кажется остальным пассажирам парусника очень странным.

После сеанса слияния с Пифагором я стала симпатизировать всем вокруг, даже своему сынку (хотя он совершенно несносный), к которому теперь испытываю нежность.

Но этот волшебный эффект недолговечен. С каждым днем я становлюсь все «нормальнее». Остальные пассажиры все больше меня огорчают, я тревожусь из-за опасности захвата крысами всего мира и видеть не могу Анжело – он меня просто бесит.

Я не повторяю телесно-духовную стыковку с Пифагором. Слишком сильно потрясение. Злоупотреблять нельзя: раз в год, не чаще.

Я сделала это – широко распахнула дверь в свое сознание. Теперь я знаю: это возможно, но не считаю, что сейчас подходящий момент для наслаждения, слишком многое надо утрясать.

Со счастьем всегда так – бегаешь, бегаешь за ним, а поймав, не удержишь.

Натали и Роман тоже перешли от состояния страстной влюбленности к унылой повседневности. Я больше не улавливаю в них того электрического заряда, не замечаю искр, которые так и сыпались, когда им только предстояло спаривание. В этом, должно быть, и состоит причина столь длительного предварительного этапа у людей: они знают, что потом отношения станут пресными.

Думая о Пифагоре, я понимаю, откуда моя сдержанность с ним.

Любовь не должна меня сдерживать. Мне не следует привязываться к этому коту. Ну, самец и самец, не единственный и не какой-то особенный.

Я встряхиваюсь, вылизываю всю себя и иду на корму, к своей служанке. Там я, разлегшись, зеваю и спрашиваю:

– Сколько дней продолжается наше плавание?

– Тридцать пять.

– И когда же, по-вашему, мы приплывем?

– Не знаю.

– Хотелось бы, чтобы все пережитое не оказалось напрасным, – мяукаю я. – Обязательно повторю это всем кошкам на борту, пусть запишут, если сумеют.

Незаметно, чтобы она заинтересовалась моими мыслями. Ничего, заинтересуется.

– А если они не сумеют, то я бы хотела продиктовать свои воспоминания вам. Вы бы просто записывали, а я бы говорила, как бы обращаясь к кошачьей молодежи. Потом из этого получилась бы книга. У меня уже готово название: «Завтра – кошки».

Она молча хмурится.

– Хочу назначить вас своей официальной секретаршей.

Она зажигает сигарету и спокойно курит. Такое впечатление, что она все еще не воспринимает меня всерьез. С ума сойти, сколько у людей предрассудков насчет кошек. Они по-прежнему считают нас обычными домашними животными, хотя мы столько пережили вместе!

– Эта книга послужит фундаментом нашей кошачьей цивилизации, – настаиваю я. – Как Библия.

Она насмешливо пожимает плечами и ласково меня гладит. Похоже, она ничего не поняла. Тут дело не в переводе, а в несовпадении образа мышления.

Меня отвлекает кое-что неожиданное: чайка высоко в небе, издающая хриплые крики. Натали тоже ее видит и слышит.

На «Последней надежде» раздается звук колокола. Все высыпают на нос корабля, все, кто может, привстают на цыпочки. Анжело вертит хвостом, Эсмеральда в сомнении качает головой, Пифагор нервно теребит правое ухо, Шампольон высоко задирает свой хохолок, Натали разглядывает в бинокль горизонт. Внезапно люди одновременно издают радостный вопль.

– Это Нью-Йорк? – спрашиваю я.

– Да, мы доплыли! Я уже вижу первые здания, – с облегчением докладывает Натали.

– Дайте мне, пожалуйста, бинокль, служанка.

Я припадаю к окулярам и тоже вижу заостренные громады, лес серых треугольников. Наш корабль приближается к берегу на хорошей скорости, и я все лучше различаю новый мир, медленно водя биноклем туда-сюда.

– Вот это статуя Свободы, – говорит моя служанка, направляя для меня бинокль в сторону монумента.

Я вижу женскую фигуру в тоге, с факелом в руке, такую же, как на мысу Лебединого острова, разница только в размере: эта раз в десять больше.

Мое внимание привлекает малозаметная деталь. Я вздрагиваю. На воздетой в небо руке темнеют коричневые пятна. Я присматриваюсь.

– Можно приблизить? – прошу я служанку.

Она вертит колесики, и увиденное заставляет меня содрогнуться от кончика хвоста до самого носа.

– Можно попросить еще увеличить?

Изображение приближается, становится отчетливее. Я судорожно сглатываю.

Я вижу «их». Я хорошо различаю постамент и основание статуи женщины-богини, чью человеческую голову недурно было бы заменить на кошачью.

Вокруг статуи и на ней самой кишмя кишат не тысячи, не десятки и даже не сотни тысяч – миллионы бурых крыс.

Их так много, что островок уже не разглядеть. Вместо суши – омываемый волнами клочковатый бурый ковер.

Я понимаю, что намеченная мной цель достигнута, но решение стремиться к ней было ошибочным. Все пассажиры «Последней надежды» разделяют мое разочарование.

То, что мы видим прорву мерзких крыс даже там, где не ожидали увидеть ни одной, влияет на меня новым, очень странным образом.

Мой взор заволакивает странная пелена, горло сжимается.

Это что-то новенькое – сочетание двух сильных, противоречащих одна другой эмоций.

Я смеюсь, чтобы не зарыдать.