Думаю, уже при нашем рождении где-то записано, кем нам суждено стать. Все, происходящее с нами в дальнейшем, только уточняет траекторию, предопределенную еще до первого нашего вздоха.

Стоит забыть об этом законе, как он напоминает о себе, когда и где пожелает, подбрасывая то грезы, то приметы, то заставляя говорить наш внутренний голос.

Вот и меня кольнуло, причем пребольно.

Когда я все же поднимаю веки, храм Бубастис испаряется, зато рядом с Пифагором я вижу Анжело.

Снова у меня лапы с когтями, снова гибкая спина, пропали груди, одежда, украшения, сандалии.

Прежде мне и в голову не приходило, как сильно может потрясти искусство.

Эта скульптура из черного камня послужила мостиком, перекинутым к той, кем я была пять тысяч лет назад. Я отряхиваюсь. Не знаю, долго ли продолжалось мое забытье. Уверена, что долго.

Сын лижет мне морду – уверен, умница, что я жива. Для меня тоже облегчение видеть его живым. Я отталкиваю его лапой, чтобы он перестал слюнявить мне морду, обвожу взглядом знакомые лица и убеждаюсь, что обстановка изменилась.

Вместо стен музея передо мной ряды кресел, толстое стекло, и вид, открывающийся сквозь него, медленно изменяется.

– Тебе полегчало? – спрашивает меня сиамец.

– Где мы?

– На речном трамвайчике, – рапортует Пифагор. – Ты напугала нас своим обмороком, но у тебя билось сердце, поэтому мы решили, что это простое забытье, вызванное, вероятно, сильными эмоциями, и взяли тебя с собой. К нам прилетел Шампольон с известием, что в отделе Древнего Рима прячутся выжившие.

– Это я увидел птицу и догадался, что она появилась не просто так! – встревает Анжело, не изживший свою привычку лезть вперед в уверенности, что это он – причина всех интересных событий.

– Все вместе мы добрались до берега реки и погрузились на единственный речной трамвайчик, в котором имелся запас горючего, – добавляет Эсмеральда.

– Что такое речной трамвайчик?

– Кораблик с прозрачной крышей, такие возили по реке сотни туристов. На нем поместились все мы.

Кроме окруживших меня кошек, я узнаю Романа, стоящего у штурвала. Рядом с ним Натали. Моя служанка уделяет мне все меньше внимания. В любой другой ситуации я сочла бы это неприемлемым, но сейчас не обижаюсь, говоря себе, что если она развивает отношения с мужчиной, которого выбрала, то ее можно простить.

Пифагор касается своим носом моего.

– Трамвайчик когда-то был еще и плавучим рестораном, мы нашли на борту консервы и накормили голодных.

Я вижу справа от себя тарелки с какой-то коричневой едой, которой утоляют голод кошки и люди, которых я помню по острову Сите.

– Сколько всего выживших?

– Сто девяносто три кошки и шестнадцать молодых людей, – докладывает Пифагор, обожающий точность.

Я с облегчением перевожу дух. Мы живы и быстро плывем по реке, удаляясь от острова, не ставшего ни раем, ни даже убежищем.

Я внимательно разглядываю всех вокруг. Все юнцы худы, бледны, никто не избежал ран. Кошки поголовно взъерошены, хвосты висят, ребра торчат, носы сухие, взгляд встревоженный. Многие ободраны – значит, они выдержали бой с крысами.

Анжело колотит лихорадка. Такому молодому коту вредно видеть столько насилия. Наверное, у него психологическая травма. Правда, вид у него по-прежнему дерзкий и заносчивый, можно даже подумать, что он пытается играть мою роль. Не беда, в кризисные моменты не вредно мнить себя значительной персоной.

Я продолжаю допытываться:

– Груз из фургона цел?

– Да, пока ты лежала без чувств, Роман организовал перенос на кораблик всего необходимого для строительства изгороди и дирижабля.

Пифагор указывает кончиком – в сторону накрытой брезентом горы из предметов самых разных размеров.

– Теперь у нас есть все необходимое для обороны и для бегства, – добавляет Эсмеральда.

Роман молодец, он все делает правильно.

– Что же случилось со мной? – не могу не спросить я. – В чем причина обморока?

– Наверное, ты стала жертвой синдрома Стендаля: это когда произведение искусства, будь то картина, музыка, скульптура, воздействует так сильно, что это приводит к потере сознания. Я читал об этом в ЭАОЗР, – объясняет сиамец, использующий любую возможность, чтобы продемонстрировать свою эрудицию.

Таким образом, ответ на мой вопрос содержится в ЭОАЗР, висящей у меня на шее.

– С тобой это произошло перед статуей Бастет, – продолжает сиамец. – Полагаю, этот синдром как-то связан с так называемым дежавю – чувством, что переживаешь ту или иную сцену не впервые.

Услышав это, я понимаю, что такое со мной уже бывало, просто раньше обходилось без обмороков.

Внезапно под стеклянную крышу залетает Шампольон.

– КРЫСЫ! – кричит он. – Тревога! Крысы!

– Какие еще крысы? – недоверчиво переспрашивает сиамец.

– Бурая орда! Она катится по северному берегу. Нас преследуют!

– Наш корабль быстрее крыс! – возражаю я.

– Допустим. Но рано или поздно нам придется остановиться, тогда они нас нагонят, и мы будем вынуждены принять бой, – рассуждает Эсмеральда.

Я обдумываю ситуацию и делаю вывод:

– Достаточно будет не останавливаться.

– Теоретически это возможно, – соглашается сиамец. – Так мы достигнем устья Сены, там находится город Гавр.

– Отлично.

– А вот и нет – они могут настигнуть нас и там.

– Если так, останемся на борту и продолжим плавание.

– Дело в том, что за Гавром будет уже не река, а открытое море…

– Кажется, мы прекрасно плывем. Почему бы не поплыть по морю?

– Потому что наше судно речное, а не морское. Сомневаюсь, что плоскодонная калоша выдержит океанские волны. В открытом море необходим киль.

Понятия не имею, о чем он толкует. И сейчас мне не до расширения своего словарного запаса.

– Так называют противовес, позволяющий кораблю не переворачиваться вверх дном при шторме, – объясняет Пифагор, словно читая мои мысли.

Шампольон, топорща хохолок, носится под крышей туда и обратно, демонстрируя озабоченность.

– До сих пор крысы превосходили нас количеством, но не умом. Теперь, кажется, они приобрели двойное преимущество, – тревожится Пифагор.

– Ты их видел, Шампольон. Говори, сколько их.

Попугай трясет головой.

– Десятки тысяч. А главное – теперешние толще прежних.

Пифагор делает вывод из услышанного:

– Раз их стало больше, значит, Тамерлан объединил несколько стай. Что до их размеров, то здесь удивляться нечему: победа за победой, и они все больше набивают брюхо.

Сиамец учащенно дышит.

– Сфинкс был прав: время на их стороне. У людей в среднем рождается один ребенок на пару, к тому же на его вынашивание уходит девять месяцев. Мы вынашиваем своих шестерых котят два месяца, а крысы своих семерых крысят – всего три недели. Иначе говоря, росту их численности ничего нельзя противопоставить.

Я силюсь остаться оптимисткой:

– Даже у крыс происходит регуляция численности в зависимости от условий жизни. При нехватке корма или избытке хищников их демографический рост неизбежно замедляется и даже останавливается.

– Нынешние условия для них чрезвычайно благоприятны: полно корма и ни одного хищника. Ничто не мешает их размножению, – замечает Эсмеральда.

– Тем более что они получили доступ к человеческим технологиям. Видно, как ловко они управляются с разными инструментами своими четырехпалыми лапками. Логика подсказывает: если мы ничего не предпримем, то они восторжествуют над всеми остальными видами и установят свое господство, – вторит ей сиамец.

Болтая с кошками, я наблюдаю за Романом и Натали. Находясь на корме, они не догадываются, какая нам грозит опасность.

Мне не дает покоя одна мысль.

Такое будущее не кажется мне идеальным, но, возможно, нам уготовано именно оно, особенно теперь, когда крысы сбились в огромную стаю со строгой иерархией под командованием умного стратега.