Не знаю, как вы, а я порой напоминаю себе, что жизнь – это череда трудностей, обеспечивающая нам развитие. Несчастье животворно. Оно обостряет внимание и заставляет раскрываться ранее скрытые способности.

Не будь у нас проблем, мы погрязли бы в скуке и бездействии, довольные собой. Если у нас нет врагов, то это может означать, что мы трусливы. Если жизнь в браке проста, то существует ли она на самом деле?

Я сама как кошка и как существо женского пола не могу не признать, что порой создаю сложности, чтобы не заскучать и чтобы посмотреть на чужую реакцию.

Вот сейчас, теребя Пифагора за кончики ушей, я прекрасно отдаю себе отчет, что раздражаю его. Но это сильнее меня. К тому же таким способом можно убедиться, что он любит меня в достаточной мере, чтобы сносить это пустячное раздражение.

Сиамец демонстрирует стойкость и лишь стискивает челюсти, поэтому я продолжаю свою забаву. Тем временем пейзаж вокруг непрерывно меняется. Мы катим по шоссе на север.

Свиньи, которые вывели из строя автомобиль Натали, предложили нам воспользоваться одним из огромных фургонов для транспортировки скота, простаивающих во дворе бойни. Нам повезло – бензобак оказался залит под завязку.

Бык просил взять его с собой – хотел убедиться, что мы не утаим от него ЭОАЗР, когда найдем, но при всей моей симпатии к этому великану ехать в его обществе мне было бы не очень комфортно.

Пришлось ответить ему вежливым отказом.

В кабину грузовика набились все мы: я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон.

Попугай изъявил желание нас сопровождать для углубления своих лингвистических познаний. Я замечаю, что теперь какаду, изъясняясь по-кошачьи, почти избавился от своего персидского акцента.

Честно говоря, я подозреваю, что он выполняет задание короля Артура проследить, чтобы мы выполнили свое обещание.

Попугай сознается в своей безобидной мании коллекционировать новые звуки. Услышав новый звук, он записывает его на подкорку и воспроизводит. Чтобы убедить нас в незаурядности своих способностей, он принимается подражать собачьему лаю, волчьему вою, лягушачьему кваканью, хлопанью дверей автомобиля, сиренам пожарных машин и карет «скорой помощи» и небесному грому; у него получается даже трещать, как огонь костра!

Это удивительно и довольно забавно. Наш какаду прямо как театр одного актера.

Я согласилась взять его с собой, преследуя собственную цель: в случае нехватки провианта я всегда смогу сожрать эту птицу, на вкус напоминающую, надо полагать, курятину.

На время отвлекшись от ушей Пифагора, я наблюдаю за нашим водителем, Натали. Признаюсь все-таки, что эта женщина всегда меня завораживала. Я все больше признаю ее красоту – потому, наверное, что благодаря мне она переживает захватывающие приключения и встретила мужчину, который, полагаю, доставит ей немало удовольствия, когда она преодолеет, наконец, свою стеснительность и робость.

Романа Уэллса все меньше беспокоят полученные на корриде травмы – к счастью, они пустяковые. Бык обошелся с ним великодушно, решив не столько потрепать, сколько осрамить.

Чтобы веселее было ехать, я спрашиваю какаду:

– Слабо тебе спеть, как Каллас?

– Это еще что?

– Музыка.

– Мать всегда говорила мне: «Если тебя беспокоит какой-то звук, хорошо прислушайся, и он окажется музыкой», – отвечает попугай.

Я предлагаю ему послушать пение этой женщины, отличающееся редкой мелодичностью. По моему указанию Натали включает музыку при помощи системы блютус, и кабину грузовика наполняет человеческий голос.

Шампольон слушает – сначала с удивлением, потом с восхищением. Такое впечатление, что он запоминает каждую ноту, чтобы потом воспроизвести, однако многочисленные нюансы вызывают у него затруднения. Когда певица умолкает, я спрашиваю:

– Ну, что скажешь, специалист по звукам?

– Поразительно, какое богатое звучание создает простое человеческое горло! – делится своим открытием какаду.

– Не всякое человеческое горло на это способно, – возражает Натали. – Каллас – исключение. Ее супруг Онассис называл ее в шутку «осипшим соловьем».

Не знаю, что значит «осипший», но вижу, что при слове «соловей» Шампольон топорщит свой хохолок.

– Не люблю соловьев, они зазнайки.

Для меня новость, что попугаи и соловьи не терпят друг друга. Воистину, каждому виду присуща своя культура, свои ценности.

– Может, послушаем Баха? – предлагает Пифагор.

На этот раз моя служанка ставит сочинение под названием «Двухголосная инвенция». Эта музыка меня тревожит: вместо привычной для меня одной мелодии с аккомпанементом я слышу две совершенно разные музыкальные темы, исполняемые одновременно.

– В этом Бах особенно преуспел, – охотно объясняет Роман Уэллс. – «Искусство контрапункта» – вот как это называется.

У меня ощущение, что полушария моего мозга разъединяются, чтобы внимать двум разным мелодиям. Тревога усиливается, когда возникает иллюзия, что звучит третья мелодия, хотя на самом деле ее нет…

Вокруг меня тем временем появляются картины одна другой занятнее. Солнечный луч, пронзивший облака, словно указывает нам путь.

Слушая сейчас Баха, я испытываю чувство, о котором давно забыла; как бы правильнее назвать его…

Наверное, понимание юмора и постепенное постижение искусства подстегнули мое развитие.

Такое впечатление, что мое сознание – недавно раздувшийся шар. Видимо, нескончаемые испытания и победное их преодоление превращают меня в мастерицу выживания, пользующуюся невидимой поддержкой свыше.

Не забудем, что только я, я одна являюсь хранительницей памяти мира, чудесной ЭОАЗР. Чем не повод раздуваться от гордости?

– Что такое, собственно, эта ваша ЭОАЗР? – спрашивает Шампольон, словно подслушав мои мысли.

Мой ответ уклончив:

– Это громадная библиотека, умещающаяся в крохотном томике. Он так мал, что умещается в ладони человека.

– И что же есть в этой громадной библиотеке?

– Все знания, необходимые для возрождения рухнувшей цивилизации, – отвечает за меня Пифагор.

– В таком случае я бы хотел, чтобы вы, найдя библиотеку, сделали ее достоянием всех остальных животных, – торжественно произносит какаду.

Ишь, как усердствует! Мало ему уже данного обещания? Надо быть с ним осторожнее. Хуже всех те, кто стремится творить добро, поступая наперекор моим указаниям.

– А еще я хочу познакомиться с общиной утопистов, созданной вами на острове Сите. Знаете, что больше всего мучает нас, птиц из экспериментальных питомников? Отсутствие горизонта. В заточении я не переставал гадать, что там, за единственным доступным моему зрению окном, выходившим на стену с рекламой путешествий, – пляж, кокосовые пальмы… Внешний мир представлялся мне этим пляжем. Как же мне хотелось туда полететь! – Он мечтательно вздыхает. – Потом я понял, что мир гораздо разнообразнее. Однажды изображение пляжа заменили заснеженной горой с елями. Оказалось, я даже не подозревал, насколько мир многолик! Но когда, получив возможность беседовать с хозяином, я признался ему в своей жажде знаний, он предупредил меня о существовании самых разных смертельных опасностей. Сказал, например, что на свете есть вы, кошки, свирепые существа, охотящиеся на попугаев и поедающие их.

– Люди держали нас при себе, поступали с нами, как хотели, и заражали беспочвенными страхами. – Говоря это, я представляю, как разорву эту птицу, когда она нам больше не будет нужна.

Шампольон заключает с видом знатока:

– Полагаю, мы рождаемся, чтобы учиться. Худшее, что может нас ожидать, – это рутинная жизнь в одном месте, в одной и той же компании, когда ничего нового не происходит и произойти не может.

Я продолжаю размышлять.

Шампольон продолжает наслаждаться собственной болтовней:

– …и вот теперь я хочу пожить на просторе, открывая для себя мир, представителей других видов, хочу путешествовать, впитывать все человеческие знания. Вот для чего я присоединился к вам.

– А у свиней-то что вы делали? – лукаво интересуется Пифагор.

– Когда питомник перестал существовать из-за гражданских войн, его хозяин бежал вместе со мной, потому что – не помню, говорил ли я уже вам об этом, – я был его любимчиком.

Это произносится с горделиво вздернутым хохолком.

Я киваю, притворяясь, что восхищена, но на самом деле хочу побудить его продолжить рассказ.

– Мы торопились и, подобно вам, не заметили на дороге ловушку, устроенную свиньями. – Воспоминание об этом неприятном происшествии повергает его в уныние. – Сначала все шло неважно, но потом свиньи убедились в моем невероятном коммуникационном таланте и назначили меня переводчиком на судебном процессе моего хозяина.

– И вы переводили, не испытывая угрызений совести?

Я задала этот вопрос, не подумав, но попугай слишком надменен, чтобы реагировать на сарказм.

– Почему, сначала испытывал – немного, но потом свиньи произвели на меня сильное впечатление. К тому же процесс проходил на принципах равенства. После суда, смертного приговора и казни (с последующей переработкой в фарш) моего хозяина я понял, что свиньи гораздо умнее людей, раз им удается поступать с ними по своему усмотрению.

Пифагору тоже хочется показать свою ученость:

– Между прочим, свиньи чуть не стали домашними животными человека, а кошки – сырьем для мясоперерабатывающей промышленности. В Китае, например, ели собак и кошек, а свиньи были компаньонами детских игр. Но однажды произошел пожар, в нем погибла свинья, и ребенок, прикоснувшись к ее обгоревшей туше, обжег руку раскаленным салом, поднес пальцы ко рту и обнаружил, что это вкусно. С тех пор свиньям нашли иное применение.

Наконец, мы добираемся до Орсе.

За время нашего отсутствия университет сильно изменился. В изгороди из колючей проволоки зияют широкие бреши. Живых людей не видно, всюду валяются трупы. Французское трехцветное знамя у входа в главное здание заменено черным, с надписью непонятной вязью.

Мы то и дело натыкаемся на погибших людей в белых халатах и бородачей во всем черном.

– Религиозные фанатики с химического завода! Наверное, охотясь за ЭОАЗР, они нагрянули сюда в гораздо большем количестве, чем в первый раз. Думали, видно, что мы привезли ее обратно в университет. Откуда им было знать, что нас задержали свиньи, – объясняю я и трогаю лапой свой ошейник, желая убедиться, что бесценная флешка на месте.

Роман потрясен. Переходя от трупа к трупу, он узнает друзей и припадает ухом к груди каждого – вдруг хотя бы в ком-то еще теплится жизнь? Но нет, головорезы прикончили всех до единого.

Так устроен мир людей: самые жестокие рано или поздно торжествуют над самыми мирными. Бандиты берут верх над теми, кто много думает, просто потому, что следуют простой и ясной логике, тогда как других останавливает осознание сложности жизни и сомнения.

Я наказываю себе впредь принимать это во внимание. Нельзя позволять уму подавлять первобытный инстинкт выживания. Не забывай о сидящей в тебе дикой кошке! Не жди, что все устроится само собой. Оставайся сильной, не уступай. Давай волю своей природной боевитости, иначе над тобой будут торжествовать более агрессивные глупцы.

Недаром моя мать говаривала: «Выкручивайся, никогда не становись жертвой!»

При виде стольких павших я еще больше укрепляюсь в решимости опережать удар и бить первой, убивать, чтобы не быть убитой. Сожалеть и приносить извинения можно будет потом.

Натали не просто огорчена, она сильно напугана. Жалея ее, я прыгаю ей на плечо, урчу с целебной частотой в 24 герца и одновременно нашептываю:

– Поздно горевать. Сейчас надо думать о выживших, а не оплакивать мертвых.

Но она, бедняжка, не может справиться с паническим страхом – бесполезной эмоцией, все только усложняющей.

Приходится заглянуть ей в глаза.

– Послушай, Натали. Сейчас тебе вредит твое человеческое естество. Им уже не поможешь, а вот для тех, кто остался на острове Сите, еще можно что-то сделать.

Но она меня не слушает. Это и есть, наверное, та самая человеческая сентиментальность, которую так расхваливал Пифагор. Люди острее переживают все происходящее, и это часто делает их беспомощными.

– Здесь нельзя задерживаться. Едем! Пора спасать наших друзей! – тороплю я всех.

Пифагор понимает и разделяет мою решительность, чего нельзя сказать о людях – от них словно исходят невидимые волны негатива. Нам с Пифагором остается только ждать, пока пройдет их эмоциональный шок, порожденный открытием, которое мы здесь сделали.

Что до Шампольона, то он знай себе порхает по университету туда-сюда.

– Что ты обо всем этом думаешь? – обращается ко мне с вопросом Пифагор.

– Ясное дело, сочувствую. Хотя считаю, что люди перегибают палку. Сколько ни рыдай над мертвыми, их не оживишь. Отныне я обязуюсь сочувствовать только живым, а ты?

– Ритуал и церемонии траура лежат у истоков верований людей. Они выстроили свою цивилизацию на воображаемой посмертной жизни. Такая их реакция в порядке вещей.

Я слизываю со щек Натали слезы – проверяю, поможет ли впитывание человеческой скорби лучше ее понять. Наконец Роман глубоко вздыхает и говорит:

– Бастет права. Здесь уже ничего не сделаешь. Пора ехать.

Человек в синих очках направляется к университетскому складу и выносит оттуда разные вещи. Пифагор объясняет, что это мотки колючей проволоки, электрогенератор, трансформатор. Все это Роман грузит при помощи автопогрузчика в предоставленный нам свиньями автофургон.

– Не забудьте все необходимое для дирижабля! – напоминаю я.

Он приносит рулоны кевлара, баллоны с гелием, стекловолокно для изготовления большой вместительной люльки, ящики с горелками, молотками, отвертками, гаечными ключами, стамесками, дрелями, скобосшивателями, паяльниками.

Все это он с плохо сдерживаемым гневом сваливает в кузов.

– А еда? – подсказывает Пифагор. – Они там наверняка умирают с голоду.

Наконец, в грузовик, набитым всем, о чем только можно помыслить, залезаем мы. Теперь за руль садится сам энциклопедист.

Нам приходится объезжать опрокинутые машины, ямы в асфальте и прочие препятствия. Настроение у всех хуже некуда.

Я предлагаю Натали включить Баха. Притихнув, я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон слушаем «Адажио ре-минор» (так это называется, если верить Пифагору).

По дороге нам навстречу шествует множество кошек. Некоторые кажутся мне знакомыми, поэтому я кричу Роману:

– Остановитесь!

Роман резко тормозит, нас бросает вперед. Я поспешно спрыгиваю на асфальт.

Большинство кошек хромает, многие ранены.

Здесь же и сфинкс, он весь изранен, рана на шее еще кровоточит. Я подхожу, он смотрит на меня своими прекрасными синими глазищами.

– Ты была права, – мяукает он.

– Что случилось?

– Сегодня утром на нас напали крысы. Им удалось ворваться к нам на водокачку. Я хотел с ними договориться, завел разговор с одной, с виду главной в отряде…

– Там была белая крыса?

– Нет, только толстые серые. Пока мы вели переговоры, остальные бросились вверх по лестнице. А потом было уже поздно что-то предпринимать. Они обладали подавляющим численным превосходством. Началась бойня. Перед вами все выжившие – те, кто, спрыгнув с водокачки вниз, не переломал себе все кости. А остальные… – Он не может договорить. Немного погодя сфинкс продолжает:

– Надо было послушаться тебя, Бастет. Нельзя установить мир с теми, кто жаждет одного – нашей гибели. Так только отодвигается неминуемая развязка. Результат все равно один.

Что ж, со временем все понимают, что я права. Но высказать правильное мнение преждевременно – это еще хуже, чем ошибиться. На тебя будут злиться, пока не поймут, что лучше было прислушаться к твоим словам. Увы, часто прозрение приходит слишком поздно.

Во взгляде сфинкса я вижу то же, что уже видела во взгляде Пифагора, – восхищение.

– А вы что делаете? – спрашивает он меня.

– Мы возвращаемся в Париж, будем спасать наших.

Розовый кот качает головой, потом начинает икать и харкать кровью.

– Прошу прощения, – говорит он, – я не могу продолжать разговор, у меня срочное дело… Я ухожу умирать.

И сфинкс удаляется в рощицу неподалеку с гордо задранным розовым крысиным хвостом, вид которого уже не вызывает у меня приступ смеха.

Под «Адажио ре-минор» Баха он исчезает в высокой траве.

– Куда это он? – спрашивает, подойдя ко мне, Натали.

– Кошки всегда уходят, чтобы умереть, в отличие от собак, демонстрирующих свою боль, чтобы их пожалели. Мы скрываем последние секунды своей агонии, это вопрос чести и достоинства.

Я стесняюсь уточнить, что сама, почувствовав приближение конца, спрячусь, чтобы максимально достойно уйти из жизни. Я умру в одиночестве, надеясь, что никто никогда не найдет мои останки и не увидит, как великолепная кошка превратилась в засиженный мухами труп, а потом будет сожрана червями.

– Прощай, сфинкс! – кричу я что есть силы, чтобы он услышал.

Мы едем дальше.

В зеркало заднего вида я вижу, как оставшиеся в живых кошки с водокачки бредут на юг, свесив головы, прижав уши, волоча хвосты, без малейшей надежды на будущее.

Вот и Париж. Стоит нам въехать в столицу, как мы понимаем, что здесь произошли перемены.

Крыс не видно. Раньше они тут кишели, а теперь пропали.

Неужели Пифагор ошибался, считая, что победа останется за крысами ввиду их огромной численности?

Чем дольше мы колесим по улицам, тем яснее чувствуем неладное. Над островом Сите поднимается хорошо различимый издали столб черного дыма.

Меня одолевает очень плохое предчувствие.