Мать всегда говорила мне: «Что бы ты ни сделала, природа вокруг тебя всегда в курсе, она вознаградит или накажет тебя за твои поступки».

Откровенно говоря, я не очень верю в истинность этой красивой фразы. По-моему, любой поступок мы совершаем в собственных интересах и не должны помышлять о риске огорчиться и пасть духом: то и другое, по-моему, вообще не должно происходить.

Надо сказать, я ни капельки не кичусь своим давешним благородством, порожденным новообретенным состраданием и сочувствием, и по привычке остаюсь живым воплощением скромности и простоты.

С утра пораньше мы продолжаем путь, чтобы больше пройти до наступления жары. Повторяю: я ни от кого не жду вознаграждения за свое героическое поведение. Тем не менее меня не оставляет ощущение, что после случая с соколихой у меня установилась некая связь с природой. По-моему, все эти огромные деревья, все эти низкие папоротники благодарят меня за то, что я не тронула последнее яйцо соколихи и даже помогла ей отбить крысиную атаку.

Мы идем по разбитым дорогам, по извилистым, заросшим тропам. Один раз мы останавливаемся, чтобы понаблюдать за лисьим семейством, греющим на солнышке свои шубки. Мать вылизывает лисят.

Мне не хочется ни драться, ни пускаться наутек. Все-таки лисий вид находится на полпути между волками и нами, кошками, и ему присуще простое изящество, вызывающее желание… – как бы получше это выразить? – любоваться его представителями.

Мои мысли возвращаются к Натали.

Большинство животных настолько совершенны, что им ни к чему развиваться. Взять хоть этих лисиц. С людьми иначе: они несовершенны и подсознательно ощущают это, поэтому не прекращают стараний стать лучше, отчего и продвинулись так далеко и так быстро. Именно они открыли огонь, а также пресловутую триаду, не выходящую последнее время у меня из головы: юмор – искусство – любовь. Успех сопутствовал им благодаря неутолимой потребности в постоянной самокритике и недовольству тем, что у них есть.

Натали, моя избранница среди людей, понимает, возможно, что сейчас я думаю о ней, и гладит меня правой рукой.

Мы идем все утро, пока солнце не оказывается в зените.

– Как дела, Пифагор? – спрашиваю я с плеча моей служанки.

Он продолжает путь молча, поэтому я сообщаю ему:

– Когда я спасла соколиху, у меня случилось озарение. Теперь мне знакомо сочувствие.

Его это ни капельки не впечатляет.

– Было бы неплохо, если бы тебя озарило, что надо не только помогать другим, но и уважать их. Люди называют это вежливостью.

– Ты на что намекаешь?

– Ты не очень-то вежлива со мной.

– Понятие вежливости мне не чуждо, но я считаю его субъективным.

– Можно начать хотя бы со слов «с добрым утром» и «спокойной ночи». Недурно также говорить «пожалуйста» и «спасибо».

Я слезаю с плеча служанки, подхожу к нему и на ходу трусь о его бок головой.

– Мы и так говорим это друг другу по-нашему, по-кошачьи, а то ты этого не знаешь, Пифагор!

– Не постоянно. А что у тебя за манеры? Ты грязно ешь, как мне ни неприятно указывать тебе на это, Бастет. Ты ешь торопливо, шумно, глотаешь пищу, почти не пережевывая.

– Кто бы об этом говорил! Что ж, раз у нас обмен любезностями, то напомню, что ты, наевшись, рыгаешь. Это, что ли, вежливость?

– Для кота – да. Это естественно, после еды надо избавиться от воздушного пузыря в пищеводе.

Мы продолжаем обсуждать необходимость вежливости на человеческий манер в кошачьем мире.

– По-твоему, мы должны желать друг другу приятного аппетита?

– А как же! Это значит «хорошего тебе открытия пищеварительного тракта». Это значит, что надо спрашивать: «Как дела?».

– Зачем еще?

– Это вопрос о пищеварении, буквально он означает: «У тебя хороший стул или запор?».

– Так вот она какая, твоя вежливость!

– Да, я подслушал все это у людей. При чихании нужно говорить: «Будь здоров!».

Под рассуждения о вежливости легче идется. Нашей двуногой тоже легче: не надо нести на плече меня. Вскоре мы выходим к каким-то домам.

Прячемся в кустах и наблюдаем. Натали сует мне бинокль. Я смотрю в него и снова вижу происходящее так, словно все разворачивается у меня под самым носом.

В деревушке с десяток белых домиков. Там нет ни людей, ни кошек, ни крыс.

– Пусто?

– Чую собак, – сообщает Пифагор, принюхиваясь.

Я тоже отмечаю: действительно, тянет собачим духом.

Мы осторожно крадемся к деревне. По мере приближения к домам обоняние сообщает мне все новые сведения. Собак там, похоже, не меньше сотни. Судя по следам на земле, некоторые из них хромают.

– Что нам делать?

– Идти, что же еще, – бодрится Пифагор.

– Предыдущий опыт научил меня осмотрительности. Заметь, всякий раз, когда мы оказываемся среди тех или иных животных, нам грозит опасность. Если даже кошки чуть не выдали нас лютому врагу, то от собак тем более не приходится ждать ничего хорошего. Поди знай, как сильно их напугали крысы!

Сиамец останавливается и трясет головой, как будто вознамерился взболтать себе мозги.

– Возможно, у меня есть план.

– Но возможно, и нет?

– Есть, есть! Просто я не спешу делиться им с тобой. Просто поверь мне. Нам придется воспользоваться своим преимуществом. В отличие от собак мы видим в темноте. Вот я и предлагаю тебе ночную вылазку.

– Ну, не знаю… У меня недоброе предчувствие. Лучше идти дальше. Поищем более надежных союзников.

Но он пропускает мое предостережение мимо ушей.

Ясное дело, стоит нашей сестре выступить с предложением, как всезнайка кот готов его отвергнуть, сочтя неприемлемым.

– Вряд ли кому-то удастся обойтись с нами хуже, чем обошлись подручные сфинкса, – бурчит он.

– Как знаешь, – уступаю я. – Только чур, одни мы! Натали слишком пахучая и шумная, к тому же ни зги не видит в темноте. С ней нас мигом обнаружат.

Пифагор вступает в переговоры с моей служанкой. Я замечаю, что, глядя ей в глаза, могу проникнуть в ее мысли. Как все люди, она совсем мало знает о собаках, считая их послушными и любящими, и сразу причисляет их к нашим союзникам. Она забыла, что крах человеческой цивилизации заставил собак заботиться о себе самостоятельно. Наверняка они сталкивались с крысами и полностью освободились от человеческой опеки.

Мы с Пифагором дожидаемся заката и темноты, затем отправляемся в собачью деревню. Чем она ближе, тем сильнее моя тревога. Через деревню фахверковых домов пролегает широкая улица.

Собаки теперь видны как на ладони. Многие лежат, уснув прямо посреди улицы.

Воздух отравлен тошнотворной вонью – это моча, и, конечно, не кошачья. Кошачья моча пахнет свежей травкой, собачья – гнилой деревяшкой. Трудно придумать запах хуже этого. Я оказалась на обонятельной территории, подвергнутой ковровой бомбардировке, я здесь чужая, мне надо уносить отсюда ноги.

Тем не менее мы с Пифагором крадучись достигаем центра деревни. Вся улица заминирована мерзкими экскрементами.

Никогда не понимала, как может существовать столь вопиющее бесстыдство – отсутствие побуждения спрятать свои испражнения. Мы, кошки, тонкие натуры, не облегчаемся у всех на виду, собаки же презирают элементарные приличия, не говоря о гигиене.

Я исследую эту пакость и прихожу к выводу, что гадили здесь совсем недавно.

Миазмы не только пакостят атмосферу, но и привлекают тучи назойливо жужжащих мух.

Я подпрыгиваю от сухого щелчка. Его происхождение не вызывает сомнения: кто-то из собак шумно испортил во сне воздух, возмутив мой слух, а затем и обоняние. Невозмутимый безобразник с обвислыми ушами продолжает оглашать окрестности неблагозвучными трелями, благо что удары, наносимые им моему обонянию, уже не так сильны.

Меня охватывает желание расхохотаться, как всегда, совершенно несвоевременное. Пифагор, поняв опасность, пинками загоняет меня за ближайший угол.

– Немедленно прекрати! Из-за тебя нас обнаружат!

Сам факт запрета действует на меня парадоксальным образом: желание смеяться делается нестерпимым. Тем не менее я кое-как сдерживаюсь.

– Что со мной? Я кошка, умение смеяться должно быть мне чуждо, – жалуюсь я.

– Мы можем смеяться, а раньше не делали этого, поскольку привыкли ко всему относиться серьезно. Это доказывает, что ты теперь не простая кошка.

– А какая же?

– Думаю, ты все ближе к людям.

Он прав. Я горжусь тем, что веду себя по-человечески, потому и не подавляю некоторые проявления или подавляю, но кое-как. На счастье, мое хихиканье никого не будит. Напрашивается вывод, что собачий сон труднее потревожить, чем кошачий.

Валяющиеся вокруг псины знай себе похрапывают. У меня отлегает от сердца, и мы снова движемся по собачьей деревне. Мне кажется, мы можем свободно продолжить прерванный разговор.

– Не расскажешь мне немного об истории собак?

– У собак и волков был общий предок, больше похожий на волка, чем на собаку. Под влиянием общения с людьми, начавшегося более пятнадцати тысяч лет назад, собаки стали изменяться.

– Если я не ошибаюсь, с нами, кошками, это произошло позже, только десять тысяч лет назад?

– Именно интервалом в пять тысяч лет и объясняется разница в отношениях нашего и их вида с людьми: они раньше пришли к взаимопониманию. За эти тысячелетия люди провели отбор собак, облегчили их одомашнивание. Теперь собаки не могут жить в дикой природе и обречены на сожительство с человеком.

Под аккомпанемент новой неблагозвучной трели Пифагор приводит выразительный пример:

– Взять хоть этого французского бульдога с коротким пищеварительным трактом…

– Так вот почему он издает неприличные звуки!

– Он иначе не может, бедняга! И жизнь у него короче в сравнении с дикими предками.

Еще одна собака справа от меня издает такие же неприятные звуки.

– У французского бульдога тональность си-бемоль, а у гладкошерстной таксы – фа-диез, – наставительно уточняет мой спутник, никогда не упускающий возможности блеснуть своими познаниями. – Он указывает на третью спящую собаку: – А вот этот – пекинес. Слышишь, как он храпит? Это из-за слишком короткой морды.

Меня поражает облик еще одной спящей собаки: она лежит на животе, не касаясь лапами земли.

– Опять человек потрудился?

– А как же! Некоторые собаки жиреют, потому что не охотятся, мало бегают, проводят дни в неподвижности и только и делают, что едят. Вот и результат.

Меня опять душит смех, и на этот раз сдержаться не удается. Результат не заставляет себя долго ждать: одна собака открывает глаза и направляется к нам. У нее тонкая морда и вытянутое черное туловище.

– Доберман, – подсказывает Пифагор.

Доберман, медленно приближаясь, рычит. Со всех сторон на нас наступают, обнажив клыки, еще десяток собак, они гораздо крупнее нас с Пифагором.

– Что предусматривает твой план теперь, Пифагор?

– Бегство!

Мы с сиамцем мчимся во весь дух по главной деревенской улице, спасаясь от злобно лающей своры во главе с доберманом. В конце концов мы оказываемся в тупике, собаки окружают нас.

Наступает мой черед прибегнуть к спасительной импровизации. Здесь главное – методичность и постановка правильных вопросов.

В чем наше преимущество перед собаками? Ясное дело, в умении видеть в темноте. А еще?

Еще мы умеем лазить по деревьям. Я шепчу Пифагору на ухо:

– Забирайся на этот каштан!

Повторять совет излишне. Мы цепляемся когтями за нежную кору, безжалостные собачьи челюсти щелкают вхолостую, наших хвостов им не ухватить.

Некоторым собакам удается, впрочем, немного подняться по стволу. Нам приходится лезть на самую верхушку, где наиболее тонкие ветки, чтобы псы до нас не дотянулись.

Лай внизу становится все более свирепым. Это напоминает мне случай близ Булонского леса, когда нам пришлось искать спасения на уличном фонаре.

В жизни все повторяется, меняется только фон событий.

Пифагор тихо просит:

– Может, объяснишь все-таки, почему ты спала со сфинксом?

– Потому что он красивый, – вру я.

Лай внизу все усиливается. Наши жизни зависят теперь от прочности тонких веток, за которые мы цепляемся.

– Ну и как, тебе понравилось?

Пусть он меня возненавидит, тогда ему будет легче перенести мою гибель.

– Отсутствие шерсти дает совершенно новое ощущение. Сначала удивляешься, потом привыкаешь.

Он сглатывает.

– Это было лучше, чем со мной?

– Если ты побреешься, то будет более… гладко. Ты, такой поклонник всего человеческого, должен признать, что у людей мужчины бреются из заботы о чистоте.

Зачем, скажите, я знакомилась с понятием сочувствия? В этот ответственный момент мне по каким-то загадочным причинам приспичило вредничать. Всегда считала, что лучше быть палачом, чем приговоренной к казни, к тому же Пифагор действует мне на нервы этой своей квазичеловеческой ревностью. Вот я и вывалила на него в самый неподходящий момент свой сарказм.

Похоже, это задело его за живое.

– Ты никогда мне полностью не доверяла, правда, Бастет? Почему? Не потому ли, что «третий глаз» делает меня не таким, как остальные?

Я стараюсь придумать какой-нибудь благородный ответ, но мешает адский шум, устроенный сворой внизу.

– Чем болтать глупости, лучше скажи: как долго, по-твоему, мы сможем просидеть на этих ветках?

– От силы день. Потом мы устанем, и во сне нас может подвести угасший инстинкт равновесия.

Я поеживаюсь. Разъяренная свора внизу действует мне на нервы.

– Вместе мы пережили много всякого. Жаль, если нам не удастся спасти наших друзей на острове Сите.

Он тоже ищет способ отвлечься.

– Думаю, то, что нас отличает, – это наши совместные планы.

– Ты прав, Пифагор. Я отвечаю за коммуникацию, ты – за знания.

– Эсмеральда – образец хорошей матери.

– Вольфганг умел наслаждаться вкусной едой.

– Ганнибал не возражал, когда его причисляли к обычным кошкам.

– Тамерлан стремится завладеть миром и установить всюду крысиное владычество.

– Натали мечтает возродить мир после Краха.

– Патриция пытается установить связь с другими формами жизни.

– Анжело полагается на насилие.

Произнося последнюю фразу, я вижу перед собой своего котенка. Я всегда была ему плохой матерью, а теперь еще и умру, так и не сказав ему, что люблю его. Собственно, я вообще никому не признавалась в любви по той простой причине, что сделать это не приходило мне в голову. Но освоение сочувствия навело меня на мысль о заполнении этой лакуны.

Я не тороплюсь сообщать об этом Пифагору (он бы обрадовался, а я считаю, что в данный момент он этого не заслуживает), просто обещаю себе впредь чаще проявлять свои чувства.

Пускай у людей, если исходить из моего ограниченного опыта (наблюдений за Натали и ее бывшим женихом, паршивцем Томом), не сексуальность, а одно название, зато у них странная предрасположенность к бурным чувствам. Это проявляется в их манере разговаривать, ласкать друг друга, смотреть друг на друга – даже я, даром что кошка, отдаю должное этой их особенности. Как расширяются в такие моменты их зрачки, как растягиваются в улыбке губы, как они впиваются друг в друга глазами – просто загляденье!

У нас, кошек, никогда такого не бывает.

Им случается впадать в такое состояние – и обходиться без интима. Их и так захлестывают эти самые чувства.

Можно предположить, что мы, кошки, мнящие себя умнее людей, в действительности заблуждаемся и что это они вправе преподать нам урок. Люди имеют причины учить кошек состраданию и проявлению любви к другим.

Время идет, а собаки внизу все не унимаются. Я, в отличие от них, утомлена. Очень боюсь уснуть, свалиться и быть растерзанной зубастыми пастями, злобно изрыгающими пену. Чтобы этого не произошло, я стараюсь не слушать их настырный лай. Чувство сострадания, теперь к Пифагору, – единственное, что заставляет меня бодрствовать.