Я открываю глаза.

Оказывается, можно утонуть, поболтать с умершими родителями и… воскреснуть. Поневоле вспомнишь рассказ Пифагора о девяти кошачьих жизнях. Кажется, с одной своей жизнью я сейчас распрощалась. Надеюсь, она не последняя.

Вторая моя мысль – о том, что внутри у меня какая-то мерзкая тяжесть. Задыхаясь, я ищу силы, чтобы исторгнуть из себя это. В конце концов меня рвет водой пополам со слизью. Я кашляю, чтобы выкашлять залившуюся мне внутрь реку.

Освободив легкие, я соображаю, что меня вынесло на противоположный берег. Тут другой пейзаж. Я лежу на полоске черного песка.

Неподалеку вижу кого-то еще. Я встаю и, пошатываясь, вся липкая, направляюсь к неподвижному телу.

Это Нунур, до него несколько метров. Я готова к бою – как выясняется, в отличие от кота. Из его открытого рта вытекла полоска светлой пены.

Он не дышит, вокруг него уже вьются мухи. Я пытаюсь понять, почему погиб он, а не я, и нахожу рациональное объяснение: у него длиннее шерсть, она сильнее намокла от воды, ее тяжесть и утащила его под воду и задержала там; я же просто лишилась чувств, но осталась на поверхности и была прибита течением к мысу.

Насекомые жужжат все громче, некоторые уже садятся ему на глаза. Не могу не увидеть в этом символ: так кончают те, кто мне мешает, кто противодействует моим намерениям, – их наполняет вода, а по глазам ползают мухи.

Вспоминается человеческая поговорка, которую я слышала от Пифагора: «Если кто-то причинил тебе зло, не мсти. Сядь на берегу реки, и вскоре ты увидишь, как мимо тебя проплывет труп твоего врага».

Мое ожидание было недолгим. Так или иначе я испытываю облегчение от того, что избежала схватки. Я поеживаюсь при мысли, что умерла бы, если бы согласилась остаться с духами родителей.

Ясно и то, что отныне я одна. Ни Пифагора, ни Натали, только я – мокрая, без сил, заблудившаяся. Где я?

Самое насущное сейчас – отряхнуться. Не знаю, как это делаете вы, а я произвожу вращательное движение, начиная от шеи и заканчивая хвостом, – так достигается максимальная просушка. После этого я долго себя вылизываю, избавляясь от всей, до последней капли, мерзкой речной воды.

Теперь, вернув себе кошачье благородство, я перехожу к решению вопроса, в какую сторону направиться. Идти вдоль берега обратно значит рисковать наткнуться на остальных котов, поэтому мое решение – двинуться на юг.

Я и двигаюсь. После путешествия в компании странно оказаться без друзей наедине с природой. Впрочем, я не совсем одна: передо мной гадюка. Я меняю направление – и запутываюсь в паутине.

Совсем забыла, что в дикой природе так и кишит всевозможная живность! Среда, столь отличная от человеческих городов, теперь окружает меня во всем своем естестве: кругом кусачие насекомые, острые колючки, ядовитые грибы.

Я хочу пить и есть. В памяти всплывает мой проект расширения сознания для связи с бурлящей рядом меня жизнью. Теперь это – единственный способ уцелеть во враждебном окружении. Я пытаюсь вписаться в этот поток жизненной энергии, но мешают другие, непрошеные мысли.

Странно, но сейчас – может, дело в расстоянии – Пифагор кажется мне… потрясающим. Особенно по сравнению с подлым безволосым сфинксом и с не менее подлым сверхмохнатым мейн-куном. Мохнатость Пифагора – это то, что надо, в самый раз.

Чем больше я думаю о Пифагоре, тем более привлекательным его нахожу. Это «мой» кот. Знаю, даже если он на меня дуется, все равно никуда от меня не денется. Кто устоит перед моим природным очарованием?

Мы, женский пол, знаем, что все мужчины такие. Сделай самца разок своим – и он твой навеки. Им невдомек, что партнеров выбираем мы – те, кто отвечает за отношения в паре. А потом мы создаем у них иллюзию, что главные – они, надо же польстить их мужественности!

Я не принадлежу Пифагору, это Пифагор принадлежит мне. И я снова буду ему верна… пока не найду кого-то получше.

На ходу я размышляю о концепции красоты. Возможно, я не знаю, что красиво, а что нет, зато теперь мне ведомо уродство: образцом кошачьего уродства для меня отныне будет сфинкс.

Как я голодна, как голодна! Сейчас пришелся бы очень кстати сухой корм, который сыпала в мою кормушку служанка… Что ж, придется найти что-нибудь перекусить самостоятельно. При всем моем уважении к слизням мне не нравится их консистенция и вкус.

У меня урчит в животе, язык дрожит мелкой дрожью. Речной заплыв лишил меня сил.

Вижу высоко на ветке птичье гнездо с белыми яйцами. Яйца – моя слабость. Полагаясь на свою природную ловкость, я лезу вверх по стволу, добираюсь до кроны и осторожно приближаюсь к гнезду. Завтрак ждет меня ближе к концу ветки. Я разбиваю когтем правой лапы скорлупу одного из четырех яиц, убираю осколки и сую морду в упоительную желтизну.

Язык ходит взад-вперед. Объедение!

Во втором яйце я нахожу зародыш птенца и с наслаждением его раскусываю. Когда испытываешь лютый голод, эта хрустящая еда – сладчайший источник белка. Одно меня смущает: никак не разберу, что за птичку слопала. Ответ приходит с третьим съеденным яйцом: оказывается, меня разглядывает мамаша, соколиха.

Хозяйка гнезда набрасывается на меня и вонзает мне в тело острые когти и крючковатый клюв. Я инстинктивно выпускаю когти и отшвыриваю ее ловким ударом лапы. Мы сражаемся на ветке, где я с трудом удерживаю шаткое равновесие.

Вот оно, подтверждение моей давней мысли: природа и война – это одно и то же. За доказательствами не надо далеко ходить: встреча с незнакомым существом часто начинается со столкновения.

Противница хлещет меня мощными крыльями, мешая перейти в контратаку. Особенно сильный удар крылом сбрасывает меня с ветки. Я совершаю три (нечетное количество) кувырка и приземляюсь с доступным мне одной изяществом.

Продолжать бой мне неохота. Я насытилась, остальное неважно. Поэтому решаю продолжить путь и попытаться найти своих спутников.

Но у соколихи к вопросу иной подход, вернее, подлет. Желая отомстить мне за гибель троих из четырех своих птенцов, она преграждает мне путь и грозно наступает, грозя клювом. При этом она расправляет крылья – так она выглядит гораздо крупнее и опаснее.

Я пячусь, спотыкаюсь, позорно отступаю.

И тут происходит совершенно неожиданное событие. Из зарослей папоротника выскакивают три крысы и набрасываются на соколиху. Я их не почуяла, это, должно быть, дозорные.

Хищная птица, всемогущая в небесах, на земле почти бессильна.

Она силится взлететь, но одна из крыс запрыгивает ей на спину и вонзает зубы ей в шею, две другие в это время удерживают ее крылья. Соколиха вертит головой, тщетно пытаясь достать их клювом.

Эта сцена наводит меня на размышления. Я ведь тоже мать, у которой остался всего один ребенок после убийства остальных при известных вам ужасных обстоятельствах: жених моей служанки утопил всех моих котят, пощадив лишь Анжело.

Вот я и говорю себе: надо помочь этой мамаше, пусть даже я ничего не добьюсь этим для себя самой. Знаю, такие мысли – прямое следствие дурного влияния гуманиста Пифагора. Он уже толковал мне о чувстве под названием «сострадание». Оно возникает, когда вам небезразлично, что у кого-то неприятности.

Я подхожу к месту битвы и принимаю самую свою устрашающую позу: спина выгнута, когти выпущены, пасть широко разинута, клыки напоказ. Уловка срабатывает: крысы оставляют в покое птицу и кидаются на меня.

Давно миновали времена, когда кошка одним своим появлением обращала крыс в бегство. Но трем невесть откуда взявшимся крысам не нагнать на меня страху, не зря Ганнибал учил меня мастерству кош-кван-до. Я издаю рык, хоть и не львиный, но достаточно убедительный, чтобы остановить моих недругов. Мой голос не способен пока убить неприятеля, но все же приводит их в ступор.

Пользуясь временным оцепенением крыс, я набрасываюсь на ближайшую ко мне, целясь когтями ей в глаза. Глаза лопаются, как спелые виноградины.

Это в моем стиле: если я люблю, то люблю, а уж если нет, то извините!

Вторая крыса намерена вонзить в меня свои резцы, но я опережаю ее, полоснув по горлу самым длинным и острым когтем, который гордо называю своим клинком.

Последняя крыса соображает, что ко мне лучше не приближаться, и прибегает к иной тактике ведения боя: она вертит и щелкает хвостом, используя его в качестве кнута. Я получаю хлесткий удар по морде. Хорошо, что у меня есть защита – шерсть.

Удары крысиным хвостом по земле призваны меня устрашить. На наших уроках кош-кван-до еще не доходило до отражения ударов хвостом-кнутом, поэтому я вынуждена импровизировать.

Я прячусь за кустом, изображая испуг. Крыса наносит новый удар своим розовым хлыстом, и он наматывается на ветку. Пока она старается его размотать, я вонзаю свой боевой коготь ей в подбородок, пробиваю мягкий участок между челюстями и втыкаю кончик в нёбо. Выше расположен мозг. Крыса отказывается от сопротивления и прощается с жизнью.

Раненая соколиха еще не взлетела, одно крыло у нее в крови. Она готова продолжить сопротивление. Боюсь, как бы она снова на меня не напала. Как я могла убедиться в прошлом, признательность – не самое распространенное чувство.

– Здравствуйте, – мяукаю я.

Соколиха явно меня не понимает, лишь смотрит то одним, то другим глазом – они у нее расположены по бокам головы. Смысл того, что она при этом выкрикивает на своем гортанном языке, мне категорически недоступен.

Я предпринимаю попытку мысленной коммуникации, надеясь донести до нее следующее:

Я тоже мать и понимаю вашу реакцию. Одно яйцо я вам оставила, чтобы вы могли вывести потомство.

Соколиха все тянет шею, все верит головой, зыркая то одним, то другим глазом.

Сомнение и осторожность заставляют меня без промедления продолжить путь. Если я хочу отыскать моих спутников, то лучше не терять время.

На топком берегу реки ищу их следы и при этом размышляю.

Во мне явно произошла перемена. Теперь я понимаю, что для связи с природой нужно любить всех ее чад, даже если от них нет никакой пользы.

Проще говоря, я должна возлюбить других, хотя бы для того, чтобы эффективнее с ними общаться. Штука в том, что до сих пор я не любила никого и ничего, кроме себя самой. Даже Анжело. Даже Пифагора. Даже Натали. Даже свою мать. Я видела в них лишь средство для получения или усиления собственного удовольствия. Поэтому мне было все равно, что они чувствуют.

Пифагора я заставляла страдать, постоянно напоминая ему, что у него нет на меня никаких прав. Анжело страдал от моей невнимательности к нему. Натали – от того, что я не была тем домашним любимцем, той живой плюшевой игрушкой, которую ей хотелось иметь.

Или взять кошек и людей на острове Сите, проявивших ко мне доверие: именно из-за меня они сейчас страдают от голода. Я – эгоистка, не способная испытывать благодарность.

Чем больше я думаю, тем лучше вижу, в чем состоит польза этого нового чувства, сострадания. Восприятие всего, что есть вокруг меня, мигом изменяется: даже змеи, слизняки, муравьи, мотыльки, мошкара, комары теперь для меня не просто чужаки, которых я могу пощадить, а могу и слопать.

Не иначе само небо спешит наградить меня за это просветление. Луч солнечного света указывает вдруг на место, где отчетливо видны свежие следы подметок и кошачьих лап.

Недавняя богатая энергией трапеза – соколиные яйца – позволяет мне пуститься бегом. Через некоторое время замечаю, что две цепочки следов разделяются.

Я выбираю кошачьи следы. Вскоре у меня за спиной раздается какой-то шорох. Я озираюсь и прислушиваюсь. За мной кто-то крадется.

Я ускоряю бег, но чувствую, что меня настигают. Оглядываюсь – и что же я вижу?

Норвежец! Невероятно, на что могут оказаться способны те, кому просто необходимо доставить нам неприятности.

Я выгибаю спину, кот тоже. Топорщу шерсть – он делает то же самое. Он крупнее меня как минимум вдвое. У меня нелегкий период, врагов не счесть, не хватало враждовать еще и с кошками!

Норвежец прыгает, сильно кусает меня в плечо и валит навзничь, пользуясь своей тяжестью. Я пытаюсь его сбросить, но где там! Котяра с серебристой шерстью справится со мной играючи.

И тут я вижу его, Пифагора.

– На помощь! – мяукаю я что есть мочи.

Но сиамец застыл, как в столбняке. Только не это! Нашел время следовать своим принципам пацифиста!

– Помоги, Пифагор! – надрываюсь я. – Сделай хоть что-нибудь!

Огромный норвежец принимается меня душить. Я не могу даже шелохнуться.

– В атаку! – пищу я из последних сил.

Но сиамец продолжает наблюдать за происходящим, решая, очевидно, дилемму: устраниться или броситься в бой.

Я должна найти убедительные слова:

– Ты обвинял сфинкса в трусости. Докажи, что ты лучше его!

Наконец сиамец решается напасть на моего врага, хотя тот вдвое больше его. Норвежец отбрасывает его ударом лапы, но я пользуюсь моментом, чтобы пустить в ход зубы. Теперь нас двое против одного, шансы уравнялись.

Пифагор дерется не слишком умело, зато с душой. Вцепившись норвежцу в голову, он временно его ослепляет.

Я наношу врагу отвлекающий удар в живот.

Потом мы молотим толстяка лапами. Норвежец наполовину оглушен.

– Прикончи его! – требую я.

Пифагор колеблется.

– Он выследил меня, невзирая на расстояние, значит, он умелый следопыт, – настаиваю я. – Нам нельзя рисковать, с него станется привести остальных котов. Я даже не говорю о третьем коте, прыгнувшем в реку, он тоже может быть неподалеку. Придется его убить, Пифагор.

– Убить кота? Никогда еще такого не делал, – возражает сиамец. – Он… он наш брат.

– Хорош брат! Ты забыл, что он собирался отдать нас на растерзание нашим худшим врагам?

– Он просто выполнял приказание сфинкса.

– Если мы его не обезвредим, то поплатимся за это своими жизнями.

Видя, что от моего раскисшего компаньона мало толку, я готовлюсь самостоятельно устранить опасность. Как я говорила, меня отличает прагматизм. Мои проекты так величественны, что нельзя рисковать их крушением, уступая капризу малодушного соплеменника.

Я убиваю кота, собиравшегося убить меня. Пифагор отворачивается, как будто это позволит ему не считаться сообщником.

– Хорошо уже то, что ты мне помог. Я боялась, ты отдашь меня на милость этому норвежцу во имя своих пацифистских принципов.

– Я… Думаю, нам лучше найти Натали, – бормочет он, избегая смотреть на останки нашего общего врага.

Он дистанционно связывается с Натали, и вскоре та предстает перед нами. Она хватает меня на руки, радостно прижимает к себе, гладит, твердит мое имя:

– Бастет! О, Бастет, Бастет…

Следуют фразы на ее человечьем языке, выражающие, по-видимому, чувство счастья от единения со мной.

Бедняжка, она, должно быть, до смерти за меня тревожилась. Чувство, которое она испытывает, теперь для меня не загадка: это сострадание. Я лижу ее в щеку, показывая, что тоже рада встрече.

Пифагор держится на расстоянии – наверное, ему стыдно, что он медлил с помощью, а потом не осмелился прикончить смертельного врага. Но я не держу на него зла. Вступить в бой с другим котом для него и так большой шаг вперед.

Все это меня несколько утомило, и я залезаю своей служанке на плечо. Мяуканьем я стремлюсь дать ей понять, что мы потеряли много времени и что теперь нужно спешить с поиском помощи нашим друзьям.

Мы идем вдоль реки на юг и натыкаемся на заброшенную виллу, где можно передохнуть. Натали находит в ящике консервы, кормит нас – Пифагор считает, что это рагу, – и заваливается спать.

Оставшись с глазу на глаз с Пифагором, я смущенно спрашиваю:

– Ты все еще сердишься на меня за инцидент со сфинксом?

– Нет, – врет он.

– Однажды ты читал мне отрывок из «Энциклопедии относительного и абсолютного знания» под названием «Сотрудничество – Взаимоуважение – Прощение», там объяснялось, что самый плодотворный способ взаимодействия с другими – систематическое предложение сотрудничества: если другой прибегает к обману, надо все равно действовать, прощать и снова предлагать сотрудничество. Вот я и предлагаю тебе, Пифагор, простить и возобновить сотрудничество.

Говоря все это, я отлично знаю, что мне совершенно не в чем каяться, однако предпочитаю обращаться к нему на самом понятном ему языке.

Он, кажется, начинает сомневаться, поэтому я поступаю по наитию: запрыгиваю на него и навязываю совокупление, как будто самец – я. Бывают моменты, когда инициативу приходится проявлять нам, женскому полу, иначе ожидание затянется на неопределенный срок.

Он уступает, подчиняется, даже доволен, похоже, моим поведением и проявлением властности.

В итоге мы одновременно получаем огромное удовольствие.

Есть только одна помеха: прямо при оргазме меня посещает непрошеная мысль. Я вижу гладкую морду сфинкса с синими глазами, его широкие высокие уши, розовые и почти прозрачные.

Почему мы фантазируем о тех, кто с нами небрежен, а не о тех, кто нас любит? Вот она, великая загадка кошачьей мысли! Я, по крайней мере, готова признать, что меня заводят коты, которые мне отказывают.

Ладно, знаю, это не очень морально и не вызывает сочувствия, но, признавая собственные желания, ты уже добиваешься некоторого облегчения. К тому же, строго между нами, разве вы сами не такие же?

Разумеется, я не намерена признаваться в своем грехе Пифагору. К тому же он кот, а вы ведь знаете всех этих котов: они примитивы. Разве поймет мужчина сложную женскую натуру? А уж когда наша сестра находится в самом разгаре преображения, как я, то и подавно.

Мы оба засыпаем с чувством, что все возвращается в нормальное русло.

Мне, правда, немного страшно. Меня волнует новое чувство, которое я узнала, – сострадание. Мне нельзя слишком раскисать, не то я превращусь, наподобие Пифагора, в пацифистку, а потом, чего доброго, в ленивую и трусливую пофигистку и утрачу право на всякое уважение к себе.