Книга: Моя жизнь среди индейцев
Назад: Глава XXVIII. ДИАНА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
Дальше: Глава XXX. ТОРГОВЛЯ, ОХОТА И НАПАДЕНИЕ ВОЕННОГО ОТРЯДА

Глава XXIX. РОКОВАЯ ИГРА

Мы вернулись в форт в начале сентября, и вскоре затем Эштон и Диана уехали на Восток. В течение некоторого времени Нэтаки была просто убита разлукой — она обожала Диану. Да и все мы огорчались их отъездом, потому что оба они были по-настоящему дороги нам.
За лето мы заготовили хороший запас товаров, рассчитывая на бойкую зимнюю торговлю в форте, но теперь стали поступать тревожные известия, что фактически ни к северу, ни к западу, ни к югу от нас нет бизонов. Сначала мы не верили, — казалось, этого не может быть. Где-нибудь на севере, рассуждали мы, еще бродят большие стада, и в свое время они вернутся сюда. Но теориям скоро пришлось уступить место фактам. Если не считать нескольких сотен голов в районе озера Грейт-Слейв-Лейк и еще небольшого числа около холмов Поркьюпайн-Хиллс, все бизоны перешли на юг из прерий Северо-западной Канады в Монтану и больше уже не пересекали границу. Как известно, это произошло зимой 1878–1879 годов. В то же время стада, пасшиеся у подножия Скалистых гор от Канады и на юг до реки Миссури, ушли из этих мест навсегда. К югу от Миссури до реки Йеллоустон и за ней, во всей Монтане, за исключением верховьев реки Милк, берегов Марайас, Титона и Сана, и в западной Дакоте бизонов, по-видимому, было так же много, как и раньше.
Пикуни намеревались зимовать вблизи форта Конрад торговать с нами, но, конечно, они оказались вынужденными изменить свои планы и последовать за бизонами, а мы должны были сопровождать их, чтобы вообще было что покупать. Мы предоставили женщинам самим решать, хотят ли они остаться дома или отправиться с нами, и все, кроме Нэтаки, предпочли остаться в форте. Мне было чрезвычайно приятно, что она без колебаний решила ехать, так как я чувствовал, что быть одному, даже всего несколько месяцев, будет для меня почти невозможно, и жизнь будет невыносимой. Но, заботясь о ней, я стал возражать.
— Ты же любишь форт, — говорил я, — ты можешь сидеть в уюте у камина, когда придет с севера Создатель холода. Тебе лучше остаться.
— Ты мне это говоришь, потому что ты меня больше не любишь? — спросила она.
Тогда я ответил, что думал только о том, чтобы ей было удобно, она добавила:
— Я не белая женщина, которую нужно посадить в дом и ухаживать. Мой долг отправиться с тобой, готовить еду, поддерживать огонь, чтобы в палатке было тепло, и делать все, что могу, чтобы тебе было удобно жить.
— Ну, — ответил я, — если ты хочешь ехать только потому, что считаешь себя обязанной, тогда оставайся. Я буду жить С Хорьковым Хвостом. Его жена позаботится о нас обоих.
— Как ты умеешь находить нужные тебе слова! — воскликнула она. — Вечно ты, пользуясь ими, допытываешься до сути и заставляешь высказать все, что у меня на уме. Так знай, раз ты хочешь, то я поеду потому, что должна следовать за своим сердцем; ты взял его.
— Я надеялся, что ты скажешь именно это. Но почему ты не призналась сразу, что хочешь ехать, потому что любишь меня?
— Знай, — ответила она, — женщина не хочет все время повторять мужу, что она его любит; ей нравится думать об этом с скрывать свою любовь глубоко в сердце, чтобы не надоесть ему. Ужасно было бы любить и видеть, что любовь твою отрицают.
Много раз я думал об этом разговоре у вечернего очага, теперь я хотел бы знать, все ли женщины таковы, все ли так скупятся на выражение своих сокровенных мыслей. Женщины, признаться, вообще непонятные для мужчин существа. Но, мне кажется, я знал Нэтаки. Я думаю, что знал ее.
Ягода, Нэтаки и я выехали из форта с двумя нагруженными фургонами, с упряжками из четырех лошадей, оставив человека для присмотра за фортом и женщинами. Мы направились через Форт-Бентон и через несколько дней миновали устье реки Марайас. За рекой нас порадовал вид пасущихся в прерии бизонов, и у подножия гор Бэр-По мы въехали в лагерь пикуни, красный от мяса, усыпанный сохнущими шкурами. Как только мы остановились, нас встретила мать Нэтаки. Женщины вдвоем поставили палатку, пока Ягода и я распрягали и устраивали лошадей. Затем мы передали их юноше, который должен был пасти наших лошадей.
Тень Большого Озера уже давно отбыла на Песчаные Холмы. Собачка, другой великий вождь и друг белых, умер еще раньше. Теперь главным вождем племени был Белый Теленок; виднейшими старейшинами после него были Бегущий Журавль, Резвая Лошадь на Бизонов и Три Солнца. Это были настоящие люди. Люди большого сердца, храбрые и добрые, всегда готовые помочь человеку в несчастье словом и делом. Едва женщины поставили палатку и начали готовить ужин, как вожди пришли покурить и пообедать с нами; мать Нэтаки обошла и пригласила их всех. Пришли также Хорьковый Хвост, Говорит с Бизоном, Медвежья Голова и другие друзья. Разговор шел главным образом об исчезновении бизонов на севере и на западе. Одни думали, что бизоны, может быть, перешли на западную сторону гор, так как не-персе или другое племя, живущее по ту сторону, придумало какой-нибудь способ заманить или перегнать стада на равнины Колумбии. Старик Красный Орел, великий знахарь, владелец магической трубки, заявил, что сон дал ему надежные сведения по этому вопросу.
— Как случалось уже давным-давно, — сказал он, — так произошло и сейчас. Злой дух загнал бизонов в большую пещеру — естественный загон — в горах и держит там из ненависти к нам, владельцам стад. Надо найти и освободить бизонов, а похитителя убить. Если бы я не был слеп, то взялся бы за это сам. Да, отправился бы завтра и шел бы, и шел бы, пока не нашел бы стада.
— Может быть, твой сон говорит правду, — заметил Три Солнца.
— Имей терпение, — добавил кто-то. — Летом наша молодежь отправится на войну и поищет пропавшие стада.
— Ай, ай! — заворчал старик. — Имей терпение! Жди! Всегда так говорят. В мое время было иначе: если нужно что-нибудь сделать, мы делали. Теперь все откладывается из-за зимних холодов или летней жары.
Белый Теленок закончил разговор на эту тему, сказав, что если кто-нибудь действительно изловил северные стада, то, по-видимому, бизонов осталось предостаточно.
— И стада эти на нашей земле, — добавил он. — Если кто-нибудь из племен с той стороны гор придет сюда охотиться, то мы позаботимся, чтобы они не вернулись назад, во всяком случае кое-кто из них.
Покупатели начали к нам приходить, когда мы еще не выпрягли лошадей, но Ягода объявил, что никакой торговли не будет до вечера. Когда обед кончился и гости разошлись, народ стал стекаться толпами. Одному было нужно ружье, другому патроны, кому табак, сахар или кофе, а кому, увы, спиртное. Пока пришло время ложиться спать, мы успели продать больше чем на пятьсот долларов товаров, сухих и жидких. Тяжко было видеть, что Ягода будет всю зиму почти постоянных разъездах, доставляя нашу пушнину в Форт-Бентон и возвращаясь оттуда с новыми запасами товаров.
В ту зиму было какое-то сумасшествие с азартными играми. Днем мужчины, если не уходили на охоту, играли в колесо и стрелу; в этой игре катят по утоптанной тропинке маленькое колесо, спицы которого унизаны бусами, и пытаются пустить в него стрелу, когда оно проносится мимо. Ночью лагерь гудел от торжественной, жуткой песни игроков, несшейся из многих палаток. Там игроки, сидя друг против друга, играли в «спрятанную косточку», ударяя в такт песне палочками по наружному краю ложа. Даже женщины участвовали в игре, и из-за их ставок возникало множество пререканий.
В палатке недалеко от нас жила молодая пара, Куница и его жена Жаворонок. Они сильно любили друг друга и всюду ходили вместе, даже на охоту. Глядя на эту взаимную, незнающую обоюдной скуки любовь, народ улыбался и испытывал удовольствие. Они редко ходили в гости, но часто устраивали маленькие угощения для своих друзей. У Куницы, хорошего охотника, палатка всегда была полна мяса и шкур; на войне ему также сопутствовала удача, доказательством чему служил его большой табун лошадей. Он так привязался к своей хорошенькой маленькой жене, что никогда не уходил по вечерам играть и не приглашал компанию играть к себе в палатку; азартные игры тянулись слишком долго. Он довольствовался пирушками, которые скоро кончались, любил спокойные вечера, когда они вдвоем с женой болтали у очага после ухода гостей. Случалось, когда Жаворонок счищала мездру со свежей шкуры и холодная погода мешала сидеть перед палаткой и разговаривать с ней, пока она работала, Куница уходил в ближайшее место игры в колесо и ненадолго принимал в ней участие. В колесо он играл мастерски и чаще выигрывал, чем проигрывал. Но выдался несчастный день, когда он, играя против молодого человека по имени Скользнувшая Стрела, потерял десять лошадей. Я в тот день торговал в палатке, но время от времени мне сообщали о ходе игры, и я слышал, как ее обсуждали.
Скользнувшая Стрела, оказывается, когда-то тоже хотел поставить палатку для себя и Жаворонка. Родители девушки по неизвестной причине, несмотря на богатство молодого человека, отклонили предложенный им выкуп — табун лошадей
— и отдали Жаворонка Кунице, далеко не столь состоятельному.
Все одобряли выбор, так как любили Куницу, тогда как у Скользнувшей Стрелы, грубого, неотесанного, скупого парня, не было ни одного близкого друга. Он не женился и кто-то слыхал, как он говорил, что Жаворонок еще будет его женой.
— Куница с ума сошел — затеял играть с ним, — сказал мне один из покупателей. — Играть с лучшим игроком в лагере, когда этот человек его враг. Конечно, с ума сошел.
На другой день стало известно еще кое-что. Задетый за живое своим проигрышем, Куница разыскал Скользнувшую Стрелу и почти всю ночь играл с ним в косточку, проиграв еще двенадцать лошадей! В первой половине дня Жаворонок зашла в гости к Нэтаки, и меня позвали на совет. Женщина была в отчаянии и плакала.
— Он сейчас спит, — говорила она, — но собирается когда проснется, опять играть со Скользнувшей Стрелой. Я его просила не делать этого, но он впервые отказывается меня слушать. Он только и говорит, что «пойду играть; я отыграю своих лошадей». Вы только подумайте, уже проиграл двадцать две лошади, почти половину нашего табуна, и кому, этой собаке Скользнувшей Стреле! Будь это кто другой, мне было бы не так обидно, но проиграть ему!
Речь ее прервалась рыданиями.
— Пойди, поговори с ним, — продолжала она, — он с тобой очень считается и послушает тебя. Пойди отговори его от этой безумной затеи.
Я пошел в их палатку и застал Куницу еще в постели. Он лежал, опершись на локоть, и уныло глядел на огонь.
— Не говори мне ничего, — начал он, прежде чем я успел открыть рот. — Я знаю, зачем ты зашел: она прислала тебя чтобы ты уговорил меня не играть, но я не намерен прекратить игру. Я не могу бросить игру, пока не отыграю все, что потерял.
— Но послушай, — вставил я, — ты же можешь проиграть еще больше, если будешь продолжать, можешь потерять все что у тебя есть; ведь Скользнувшая Стрела, говорят, самый искусный из игроков. Подумай только, чем ты рискуешь. Какой был бы позор остаться нищим, без лошадей для перехода с лагерем на новое место, даже без верховой лошади для жены.
— Ну, этого уж не случится, — сказал он уверенно. — Всех лошадей я не могу проиграть. Нет, ты напрасно тратишь слова. Я должен снова играть с ним и уверен, что выиграю. Я помолюсь, я сделаю жертвоприношение. Я должен выиграть.
К полудню завыл юго-западный ветер, играть в колесо и стрелу было невозможно. Во вторую игру не полагалось играть днем; это запрещал старинный обычай, иначе игрокам угрожало несчастье. Но вскоре после захода солнца Куница и Скользнувшая Стрела возобновили игру в палатке Тяжелого Верха. Собралась большая толпа зрителей. Каждому хотелось подбодрить Куницу, которого любили так же сильно, как презирали его противника. Жаворонок пришла к нам в палатку и сидела с Нэтаки, пытавшейся подбодрить ее разговорами и рассказами, чтобы отвлечь ее мысли от горя. Но ее нельзя было развлечь; она все повторяла:
— Я чувствую, случится что-то ужасное.
Время от времени Жаворонок выходила и стояла, прислушиваясь, около палатки, где шла игра; затем возвращалась и рассказывала нам, как идет игра.
— Еще одну лошадь проиграл, — говорила она, — уходят наши лошади одна за другой.
Один раз она принесла известие, что Куница одну отыграл.
— Но он ее проиграет в следующую партию, — сказала она в заключение с безнадежным выражением и расплакалась.
— Да пойди же туда и прекрати это, — умоляла меня Нэтаки. — Сделай что-нибудь, скажи им что-нибудь, чтобы покончить с игрой.
Я пошел, совершенно не представляя себе, как поступить, Убежденный, что иду по бесполезному делу, но все-таки пошел. В палатке было полно, но мне очистили проход, и я нашел свободное место в самой глубине палатки, поблизости от игроков. Заметив меня, Куница нахмурился и покачал головой, как бы говоря «оставь меня в покое». И действительно, в присутствии толпы я чувствовал себя бессильным: я понимал, что не могу ни уговаривать его, ни советовать ему прекратить игру и уйти домой.
Сбоку около Скользнувшей Стрелы лежала кучка маленьких выкрашенных в красное цилиндрических палочек, служивших фишками; каждая палочка соответствовала одной выигранной им лошади. Я посмотрел на кучку перед его противником и насчитал еще семь палочек. Значит, у Куницы осталось всего семь лошадей.
— Сейчас сыграем на две головы, — сказал он и выбросил на землю между собой и противником две палочки. Тот положил рядом столько же, и Куница взял кости, одну красную и другую с черными поясками. Они затянули песню; зрители присоединились к ним, отбивая такт на краю ложа. Манипулируя косточками, Куница ловко перебрасывал их из одной руки в другую, то туда, то сюда, то туда, то сюда, затем засунул руку под плащ, закрывавший его колени, перекидывая косточки под ним. Когда песня кончилась, он внезапно протянул оба кулака своему противнику, глядя ему не моргая в глаза. Подняв сжатую правую руку с вытянутым указательным пальцем, Скользнувшая Стрела хлопнул ею по ладони своей левой руки; указательный палец его был направлен на левый кулак Куницы. Тот неохотно разжал его, все увидели кость с черными поясками. Он проиграл, и теперь у него оставалось только пять лошадей. Он взял фишки, сосчитал, потом пересчитал итал их, разделил на кучки, в две и три, по две и одну, потом, соединив все вместе, сказал:
— Последние. Я ставлю пять лошадей.
Скользнувшая Стрела улыбнулся жестокой, зловещей улыбкой; его злые глазки засверкали. Глаза сидели необычайно близко на его узком, как лезвие ножа, лице, большой, очень тонкий нос загибался, как совиный клюв, над узкими губами. Лицо его всегда напоминало мне картинку, которую видишь на банках с ветчиной с острыми приправами. Скользнувшая Стрела ничего не сказал в ответ на повышение ставки, но быстро выложил пять фишек и взял кости. Снова зазвучала песня; набрав полную грудь воздуха, он запел громче всех, скрещивая и разнимая, поднимая и опуская руки с выставленными крючком указательными пальцами. Он потер руки одну о другую, разжал их, и мы увидели кость с черными поясками, которая переходила с одной ладони на другую с такой быстротой, что наблюдавшие путались, уверенные, что кость осталась в той руке, где ее видели в последний раз, и тут же обнаруживая, что он как-то перебросил ее в другую. Вот эта-то уловка и обманула Куницу; как только песня кончилась, он указал на правую руку игрока, и из нее полетела в его сторону проигрышная косточка.
— Что же, — сказал он, — у меня еще есть ружье, палатка, седло, военный наряд, одеяла и шкуры бизона. Я ставлю все это против десяти лошадей.
— Идет десять лошадей, — согласился Скользнувшая Стрела, выкладывая десять фишек, и снова начал манипулировать косточками под звуки возобновившейся песни.
Но на этот раз пели не так громко. Кое-кто не пел совсем, может быть, потому что последняя необычная ставка вызывала слишком острый интерес, а может быть, желая выказать свое неодобрение, а те, кто пел, делали это не от души. И как обычно, Скользнувшая Стрела выиграл, выиграл и рассмеялся громким злым смехом. Куница вздрогнул, как от холода, и запахнул плащ, собираясь уходить.
— Приходи ко мне завтра, — сказал он, — и я передам тебе все, лошадей и все остальное.
— Подожди! — воскликнул Скользнувшая Стрела, вставая с места. — Я дам тебе еще один шанс. Я дам тебе шанс отыграть обратно все, что ты потерял, Я ставлю все, что я у тебя выиграл, против твоей жены.
Все присутствующие в изумлении прикрыли рот рукой: послышались возгласы, выражавшие глубокий искренний ужас и неодобрение. «Собака!» — проворчал кто-то. «Дай ему по голове!» — крикнул другой. «Выброси его вон!» — кричали кругом.
Но Скользнувшая Стрела не обращал внимания на крики. Он сидел, небрежно собирая и пересчитывая фишки, с той жестокой улыбкой на лице, со злым огоньком в глазах. Куница опять вздрогнул, встал и направился кругом палатки к выходу. Там он остановился и стоял неподвижно, как в трансе. Неужели он может даже подумать об этом предложении? Я тоже встал и подошел к нему.
— Идем ко мне, — сказал я, — идем в мою палатку. Твоя жена ждет тебя там.
— Да, да, иди! — говорили другие, — иди к нему.
Но он стряхнул мою руку со своего плеча и быстро вернулся на свое место.
— Начинай! — крикнул он своему противнику. — Сыграем. Сыграем на нее, — и полушепотом добавил: — на нее и еще на кое-что.
Может быть, Скользнувшая Стрела не слышал окончания фразы, а если и слышал, то не показал этого. Он подобрал кости и затянул песню, но никто не присоединился к пению, даже Куница не пел. Глядя на ряды угрюмых, мрачных лиц, уставившихся на него, Скользнувшая Стрела стал запинаться, но кое-как допел до конца и протянул вперед сжатые кулаки. На мгновение наступила напряженная тишина. Груди вздымались, глаза сверкали: если бы желание могло убить. Скользнувшая Стрела умер бы на месте. Я сам, несмотря на свое воспитание, испытывал почти непреодолимое желание броситься на Скользнувшую Стрелу, вцепиться пальцами ему в горло, задушить его. Несколько человек приподнялось с места, и я видел, как руки крепко сжимают рукоятки ножей. Куница смотрел ему прямо в глаза, так долго и с таким значительным выражением, что напряжение стало почти невыносимым. Два раза он поднимал руку, чтобы показать, какую сторону он выбирает, и два раза не мог решиться. Наконец он указал на левый кулак и получил — немеченную косточку.
Несколько человек зрителей вскочили на ноги; раздались крики: «Убей его, убей его!». Люди обнажали ножи. Тяжелый Верх потянулся за своим карабином. Но Куница жестом потребовал, чтобы все сели на свои места; выражение его лица было настолько спокойно, грозно и решительно, что толпа повиновалась.
— Приходи завтра, — сказал он выигравшему, — и ты получишь все, что выиграл.
— Нет, — ответил Скользнувшая Стрела упрямо, — нет, не завтра. Я возьму палатку, шкуры, одеяла и женщину сейчас, лошадей завтра.
— Тогда идем, пусть будет по-твоему.
Непонятно почему мы позволили им выйти из палатки в ночную темноту. Никто не последовал за ними, никто не произнес ни слова. Все мы чувствовали, что что-то должно случиться. Но кое-кто из стоявших и прислушивавшихся снаружи все же пошли за игроками, и конец этой истории разыгрался при свидетелях. Жаворонок стояла во время игры за палаткой, слышала, как ее назначили последней ставкой, слышала, чего потребовал победитель, и убежала домой. Немного спустя, почти так же быстро туда отправился и Куница; за ним следовал человек, выигравший все. Они вошли в палатку, вслед за ними зашло два-три человека.
— Вот она! — воскликнул Куница, указывая на ложе котором лежала женщина, с головой накрытая шкурой бизона.
— Вот она, — продолжал он, — но ты не прикоснешься к ней. Я убью тебя, я принесу тебя в жертву здесь, при ней.
Слова эти и страшное выражение его лица так парализовали Скользнувшую Стрелу, что он не пытался защищаться, а закричал:
— Пощади, пощади меня! — и опустился на землю раньше чем Куница бросился на него и несколько раз глубоко вонзил нож в его шею и грудь.
Мы, сидевшие в палатке и ожидавшие сами не зная чего, услыхали крики умирающего и бросились вон, сорвав на бегу шкуры покрова палатки с ее колышков. Когда я прибежал на место, все уже было кончено. Скользнувшая Стрела лежал мертвый рядом с очагом. Куница стоял над ним, глядя на свою работу с довольным детским выражением лица.
— Да, конечно, — говорил он тихо, задумчиво, — я теперь вспоминаю, он желал ее, он всегда желал ее, мою маленькую жену. А я убил его. Смотри, маленькая, он мертв, окончательно мертв. Ты можешь больше не бояться ходить к реке по воду или в лес за дровами. Вставай, посмотри сама, он действительно умер.
Но Жаворонок не шевелилась; наклонившись над ней, он отбросил покрывавшую ее шкуру и издал душераздирающий вопль. Она тоже была мертва. Накрывшись плащом, она стиснула нож обеими руками и всадила его прямо себе в сердце. Руки Жаворонка еще крепко сжимали рукоять, и на мертвом лице осталось выражение муки и ужаса. Зрелище это, по-видимому, вернуло сознание Кунице — я не сомневаюсь, что он несколько дней был безумен.
— Это моя вина, — повторял он, — моя вина! Моя вина! Но ты не уйдешь одна. Я все же с тобой.
Раньше чем кто-нибудь успел помешать ему, он погрузил нож, который продолжал еще держать, в свою грудь и упал рядом с женой; кровь хлынула у него изо рта. Ужасное зрелище! Я часто вижу его во сне и просыпаюсь, дрожа, мокрый от пота. Мы, мужчины, выбежали вон; нам нечего было здесь делать. Пришли женщины и убрали тела для похорон. Наутро их унесли и привязали к веткам в их воздушных могилах. В тот же день мы перешли с этого места на восток, к следующей речке. После этого в лагере надолго прекратились азартные игры; этим весь лагерь как бы соблюдал траур по двум молодым, которых мы потеряли. К счастью или к несчастью — это зависит от точки зрения, — язык черноногих чрезвычайно беден словами для проклятий; но те, какими он располагает, мы часто использовали, проклиная память Скользнувшей Стрелы.
Назад: Глава XXVIII. ДИАНА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
Дальше: Глава XXX. ТОРГОВЛЯ, ОХОТА И НАПАДЕНИЕ ВОЕННОГО ОТРЯДА