Глава XXV. КОНЕЦ ОЛЕНЕНКА

Бывали дни, когда дул теплый чинук и нас прямо тянуло из форта в прерию. Нэтаки и я седлали лошадей и уезжали далеко; мы возвращались домой голодные и усталые, готовые сразу после ужина лечь и крепко спать всю долгую зимнюю ночь.

Как-то в погожий день мы катались верхом и около двух или трех часов дня выехали к реке в пяти-шести милях от форта и направились домой вниз по долине. Проезжая по тропе через тополевую рощу, мы встретили моего врага, Олененка, отправлявшегося за бобрами, так как к седлу у него было привязано несколько капканов. Проезжая мимо нас, он бросил игривый взгляд на Нэтаки, которая ехала впереди и свирепо покосился на меня. Должен признаться, что я раза два пригнулся к седлу, делая вид, что поправляю ремень стремени, но в действительности тайком из-под руки посмотрел назад. Я боялся его и почувствовал облегчение, увидев, что он исчез за поворотом тропинки, ни разу, насколько я мог судить, не оглянувшись на нас.

Проехав через рощу, мы пересекли открытую низину, за ней лесок и оказались в широкой голой долине. Когда мы отъехали на 150–200 ярдов от последней рощи, позади нас грянул выстрел; слева от меня просвистела пуля и далеко впереди ударилась в землю, подняв пыль. Нэтаки вскрикнула, хлестнула лошадь и крикнула мне, чтобы я ехал с ней. Остальную часть пути до дома мы проделали очень быстро.

Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма впереди ивовой заросли, но человека не было видно. Стрелял, конечно, Олененок. Он сделал как раз то, что всегда предсказывал — напал на меня сзади. Пытаться выманить его из рощи было бы безумием.

Нэтаки почти не могла говорить от ужаса и гнева. Я тоже сердился и поклялся, что убью Олененка при первой встрече. Ягода спокойно выслушал меня, но ничего не сказал; говорил он только после ужина, когда все мы успокоились.

— Видишь ли, — начал он, — у этого типа в лагере есть влиятельные родственники, и хотя они отлично знают, что его следует убить, они тем не менее обязаны будут мстить за его смерть.

— Так что же? Я не должен ничего делать, и в один прекрасный день он меня подстрелит из засады, как кролика?

— Нет, — ответил он, — мы должны убить его, но сделать это надо так, чтобы нас не заподозрили. Потерпи пока, и мы найдем способ, как это устроить.

С того дня Олененок больше не приезжал в форт. Если что-нибудь бывало нужно, он посылал кого-нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на прогулку, то выезжали в прерию, избегая лощин и леса в долине. Иногда по вечерам мы с Ягодой пытались придумать какой-нибудь способ раз и навсегда избавиться от моего врага, но ничего из этого не выходило. Если бы я мог подстеречь его или выстрелить ему в спину, как он пытался застрелить меня, то я сделал бы это с радостью: нужно всегда бороться с чертом его же оружием.

Однажды в начале марта Олененок пропал из лагеря. Накануне утром он уехал с другими охотниками в прерию, на север от реки, чтобы настрелять дичи на мясо. Охотники потом разделились, но в конце дня некоторые из них видели, как Олененок свежевал бизона на холме. Ночью лошадь его вернулась и присоединилась к своему табуну; она была оседлана, поводья волочились по земле. Родственники Олененка отправились на поиски, продолжавшиеся несколько дней. Его нашли наконец далеко от туши бизона, которую он разрезал на куски, сняв с нее шкуру. Он лежал в лощине с проломленной головой. Жены и родственницы Олененка похоронили его, и не очень горевали по нем. Он обращался с женами жестоко и они радовались, что избавились от него. Мясо убитого бизона Олененок тщательно разделал и приготовил к навьючиванию на лошадь. Думали, что Олененок отъехал от разделанной туши, чтобы убить еще какое-нибудь животное, и лошадь сбросила его или, может быть, упала вместе с ним и лягнула его, пытаясь подняться.

Нэтаки и я обрадовались, узнав о его смерти. Она услышала об этом первая, прибежала ко мне взволнованная с горящими глазами и крепко обняла меня.

— Радуйся, — кричала она, — наш враг умер. Нашли его тело; мы можем теперь ездить, куда захотим, без страха.

Однажды вечером к нам в гости пришел мой старый друг, которого я называл здесь по-разному, то Медвежья Голова, то Скунс (он принял первое имя после удачного сражения). Он оставался у нас долго, когда уже все остальные ушли, и молча курил, чем-то очень озабоченный. И Ягода и я заметили это.

— Вероятно, ему нужно новое ружье, — сказал я, а может быть, одеяло или новое платье для жены. Что бы ему ни требовалось, я подарю ему это сам.

Нам уже хотелось спать. Ягода налил стопку и подал ему.

— Ну-ка, — сказал он, — расскажи нам, о чем ты задумался?

— Я убил его, — ответил он, — я убил его, отнес его тело в лощину и там бросил.

Вот так известие! Мы сразу поняли, о ком он говорит; конечно, речь шла об Олененке. «Ах!» — воскликнули мы оба и замолкли, ожидая продолжения.

— Я подъехал к тому месту, где он увязывал мясо, и слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу. Мы стали разговаривать, и он рассказал мне, что стрелял в тебя.

— Не знаю, — сказал он, — как это я промахнулся, я целился тщательно. Но это еще не конец. Я еще убью белого, а его жена будет моей женой, хоть она меня и ненавидит.

Услышав это, я взбесился. «Убей его, — шептало мне что-то, — убей его, иначе он убьет твоего друга, который был так добр к тебе». Он стоял нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил его прямо по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это.

Он поднялся и собрался уходить.

— Друг, — сказал я, взяв его руку и крепко пожимая ее, — все мое — твое. Что мне тебе подарить?

— Ничего, — ответил он, — ничего. Я не беден. Но если я когда-нибудь окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне.

Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили засовы.

— Будь я проклят, если я когда-нибудь слыхал, чтобы индеец сделал такое ради белого! — воскликнул Ягода. — Вот такого друга стоит иметь.

По понятным соображениям мы держали про себя все, что узнали, хотя мне стоило немалого труда удержаться от рассказа об этом. Только много лет спустя я наконец рассказал историю убийства Олененка Нэтаки, а когда наступило такое время, что нашему другу понадобилась действительно помощь, он ее получил.

В эту зиму у нас работал Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет сорока. Он отрастил волосы не меньше двух футов длиной; они спускались темными очень красивыми крупными волнами на спину и на плечи. В пути с обозом или работая на открытом воздухе на ветру он носил волосы заплетенными в косу, но в лагере он просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы. Джим очень гордился своими волосами, всегда тщательно мыл и расчесывал их.

Джим, как он рассказывал, совершил несколько поездок в Санта-Фе и по трансконтинентальному пути, а в Монтану попал из Коринна. По его словам, он был отличный боксер и удачливый игрок, но эти преимущества, говорил он, сводились на нет тем обстоятельством, что ему ужасно не везло в любви. «Я в молодости любил четырех женщин, — рассказал он нам, — и разрази меня бог, если мне досталась хоть одна».

«Один раз я почти достиг цели, — продолжал он. — Она была рыжая вдова, державшая пансион в Каунсил-Блафс. Однажды вечером наш обоз вкатился в Каунсил-Блафс; поставив быков в загон, все погонщики отправились в ее пансион ужинать. Как только она попалась мне на глаза, я сказал себе: „Вот это женщина — красота!“ Мала ростом, худенькая, веснушчатая, с прехорошеньким вздернутым нахальным носиком.

— Кто это? — спросил я сидевшего рядом парня.

— Вдова, — говорит он, — она содержит эту лавочку.

Раз так, кончено. Я пошел к начальнику обоза, заявил, что ухожу, получил расчет и перетащил постельные принадлежности и спальный мешок в ее заведение. На следующий день вечером я поймал ее одну, когда она сидела на ступеньках, и подошел прямо к ней.

— Миссис Уэстбридж, — говорю я, — честное слово, я в вас влюбился. Пойдете за меня замуж?

— Выдумал тоже! — воскликнула она. — Вы только послушайте его. Чужой мужчина! Брысь, убирайтесь отсюда!

Вскочила, бросилась в дом, забежала в кухню, захлопнула и заперла на ключ дверь.

Но мне-то она не сказала, чтобы я убирался вон из дому, я продолжал жить в пансионе и задавал ей тот же вопрос, как только бывал подходящий случай, иногда два раза в день. Она уже перестала убегать, относилась к этому добродушно, но каждый раз отвечала мне наотрез „нет“. Я ничуть не терял надежды.

Вот так дело тянулось недели две, и раз вечером я опять спросил ее — в двадцать первый раз, — а это число у меня счастливое, и я твердо знал, что оно меня вывезет. Так и вышло.

— Да, сэр, мистер Джим как там вас, — говорит она сразу, — я выйду за вас на определенных условиях. Вы должны остричь волосы.

— Есть.

— И выбросить ваши шестизарядные и длинный нож.

— Есть.

— И бросить играть в карты.

— Есть.

— И помогать мне держать этот пансион.

Да, я согласился на все, и она обещала, что мы поженимся в ближайшее воскресенье. Я потребовал поцелуй, она хлопнула меня по щеке и убежала на кухню.

— Ничего, — говорю я себе, усаживаясь на ступень я подожду, пока она выйдет, и поймаю ее.

И вот, сэр, сижу я, спокойный и счастливый, и подходит ко мне невзрачный одноногий калека я спрашивает:

— Здесь живет миссис Уэстбридж?

— Здесь, — говорю я, — а что вам от нее нужно?

— Да так, ничего, — говорит он, — она моя жена.

Я признаюсь, что, может быть, хлопнул бы его, хоть он был калека, если бы она как раз в этот момент не вышла. Когда она его увидела, то всплеснула руками и закричала:

— Боже мой! Откуда ты? Я думала, ты умер. Мне сказали, что ты умер. Ты уверен, что это ты?

— Да, Сарочка, — говорит он, — это точно я. Вернее, то что от меня осталось. В донесении говорилось „убит или пропал без вести“, но я уцелел. Я за тобой охочусь уже давно. Это долго рассказывать…

Я не стал слушать дальше. Пошел к себе в комнату и сел. Немного спустя она приходит,

— Видите, как получается, — говорит она. — Я должна о нем заботиться. Вы хороший человек, Джим. Я восхищаюсь вашей смелой настойчивостью: все спрашивали меня и спрашивали и не хотели принимать отказа. Но теперь так получилось, что если вы меня любите, то прошу вас, уходите.

Я тут же уложил мешок и выступил в поход. Нет, с женщинами мне всегда не везло. После этого происшествия мне ни разу не представился случай атаковать другую женщину».

Джим очень интересовался Нэтаки и мной.

— Господи, — говорил он, — послушайте только, как она смеется. Вот уж кто счастлив! Хотел бы я, чтобы у мен была такая славная жена.

Джим много времени проводил в лавке и часто обходил лагерь в поисках прекрасной девы, которую мог бы покорить. Он был очень смешон, когда улыбался им, отвешивая поклоны, и говорил что-то по-английски, чего никто из них не понимал. Девушки смущенно отворачивались. Мужчины смотрели на все это с мрачным выражением или смеялись и отпускали шутки. Они прозвали его Тот Кто Не Может Жениться — на языке черноногих это очень обидное прозвище.

Главное препятствие заключалось в том, что он носил огромные усы и бакенбарды. Черноногие относятся с отвращением к волосам, за исключением волос на голове. Один мой старый знакомый никогда не застегивал рубашку, ни зимой, ни летом. Грудь у него была покрыта шерстью, как волчья спина. Я видел, как черноногие просто содрогались, глядя на него.

Для Джима наступил счастливый день. Ягода, приехав из Форт-Бентона, привез ему письмо с важными известиями. Женщина в Миссури, которую он знал с детства, согласилась выйти за него замуж. Он немедленно через Коринн выехал в Штаты. Несколько месяцев спустя мы получили от него письмо. «Дорогие друзья, — писал он, — она умерла, накануне моего приезда. Я очень огорчен. Тут есть еще одна, но у нее четверо детей, и она за мной гоняется. Завтра я отправляюсь Санта-Фе. Ведь вот, как мне не везет, а?» С той же почтой пришло письмо от Эштона. Он писал из Генуи, из Италии, что предполагает приехать к нам весной, писал также, что получает хорошие письма об успехах опекаемой им девушки. Немного позже пришло письмо Нэтаки от самой девочки, очень трогательное, написанное печатными буквами. Вот его содержание, включая приписки, данные монахинями: «Я умею читать, я умею писать. Сестры ко мне добры. У меня красивые платья. Когда я сплю, то вижу во сне палатки и наших и слышу запах как-сим-и . Я тебя люблю. Диана Эштон».

Боже мой! Как Нэтаки гордилась этим письмом. Она носила его всюду, показывала друзьям и заставляла меня переводить его много раз. Она сшила девочке несколько пар красивых мокасин и, когда мы весной вернулись в Форт-Бентон, заставила меня отправить их пароходом вместе с большим количеством пеммикана, сушеного мяса и языков и уложить в посылку еще большой пук полыни. Я возражал против отправки пеммикана и мяса, доказывая, что у девочки еды вдоволь и притом самой лучшей.

— Ну да, — сказала она презрительно, — еда белых, какая это еда. Я знаю, что ей хочется настоящей еды.

B эту зиму торговля наша шла хорошо, но потом настало беспокойное время. Часть пикуни, блады и черноногие порвали мирные отношения с белыми. Пытаться торговать вне Форт-Бентона стало небезопасно. Две следующие зимы мы провели в Форте. Весной 1870 года мы начали опять планировать организацию торгового сезона в каком-нибудь более менее отдаленном пункте.