Глава 70

Мои слова очень легко понять

И очень легко исполнить.

Но никто в мире не может их понять,

Не может их исполнить.

Мои слова имеют предка,

Мои дела имеют государя.

И оттого, что люди этого не понимают,

Они не понимают и меня.

Если тех, кто понимает меня, мало,

Значит, во мне есть что ценить.

Вот почему «премудрый накрывается рубищем,

но хранит яшму на груди».

Эта странная глава помогает разгадать загадку анонимности Лао-цзы и других древних даосских учителей. Дело в том, что мудрость Дао не требует «системы мировоззрения» с сопутствующим ей формальным знанием, понятийным аппаратом, методами аргументации и т. п. Лао-цзы учит руководствоваться самым непосредственным и естественным, а значит, самым простым, что есть в нашей жизни: таковостью существования – тем, что «таково само по себе». Этим он отличается от всех других философов, и в этом уникальность его речей, которые непонятны свету не потому, что слишком сложны, а, напротив, – потому, что указывают на простейшую, самоочевидную данность нашего существования. В самом деле, что может быть более родного, интимно понятного и всем доступного, более очевидного и живого, чем первозданная данность, извечная заданность нашему знанию самой жизни? Что может быть проще и практичнее совета: предоставить всему быть тем, что – или, скорее, как – оно есть «само по себе»? Увы, истина Лао-цзы слишком проста и обыденна для обычных людей, толпы посредственностей, вечно ищущих чего-то новенького, остренького и заумного, с шизофреническим жаром морочащих себе и другим голову, вечно что-то выдумывающих про себя и других, одним словом, падких до всего, что льстит самолюбию субъективистского, самоизолирующегося «я». Принять истину Лао-цзы способен лишь тот, кто понимает, что слова могут быть чем-то несравненно более весомым и грандиозным, нежели орудие самоутверждающегося интеллекта: они способны приобщать к творческой силе бытия – нашему общему предку. Но великая сила слов неотличима от стихии обыденной речи, ею никто не может владеть.

Лао-цзы мог бы сказать о себе словами одного художника: «Я не ищу. Я нахожу». Даосский мудрец в особенности не ищет Архимедовой точки опоры, которая позволяет перевернуть мир. Его философия «самооставления» не несет в себе ничего предметного, но подобна смазке, позволяющей радостно скользить в радужном океане жизни как в своей родной, открытой любовному узрению среде, переживая свою сопричастность к бездне творческих метаморфоз мира. Вспышка духовного просветления высвечивает вечность, выявляя единственность прозревшего. В конце концов неважно, сколько людей сподобились причаститься этой преемственности духовного света. Она на самом деле составляет Единственного – высшего прародителя не людей даже, а единого человечества. Поистине, в мире достаточно одного пробужденного, чтобы он стал действительно миром, вечностью покоя.

Глава 71

Знать, а казаться незнающим, – вот совершенство.

Не знать, а думать, что знаешь, – это болезнь.

Только тот, кто знает свою болезнь, способен не быть больным.

Премудрый человек не имеет болезни.

Он знает, что такое болезнь, и потому не болен.

Если подлинное знание дается усилием самооставления, то не является ли некой разновидностью болезни и, может быть, из числа самых опасных, наша готовность считать знанием те сведения, которые мы без труда получаем от мнений света или логических доказательств? Большинство людей наивно полагают, что обладают достоверным знанием. Среди философов на Западе, начиная с Сократа, распространено мнение, что «мыслящий человек» может удовлетвориться знанием того, что он ничего не знает, ибо такое знание требует определенного метода размышлений. Даосский мудрец не таков: он знает, как трудно приходится человеку, который наделен обязанностью знать. Впрочем, он в равной мере не утверждает и того, что лишен знания. Он готов признать, что имеет некое и даже вполне достоверное знание, но только это знание не может быть выражено в понятиях и предстает незнанием всякий раз, когда мы пытаемся его определить. Знающий воистину «забывает слова» и живет неизъяснимой актуальностью существования. Таким образом, в подвижнике Пути есть что-то и от обыкновенного человека, и от западного философа, и все же он другой. Он – мудрец. И его мудрость состоит просто в способности честно признать, что он не знает и что он… знает. Мудрость Пути, как часто говорили в Китае – это «незнающее знание» или «осознание незнания». Тот, кто «опустошил себя» и отказался от предметного знания, способен все постичь, ибо он открыт бездне мировых превращений. А приписывать себе какое-то одно состояние или качество и отрицать все другие – начало безумия.

Глава 72

Когда в народе не страшатся грозной власти,

Придет великая гроза.

Не утесняй людских жилищ.

Не угнетай того, чем человек живет.

Только когда людей не угнетают,

Они не будут угнетать других.

А посему премудрый человек знает себя, но не любуется собой,

Любит себя, но не гордится собой.

Итак, он отбрасывает то и берет себе это.

Лао-цзы – мыслитель практичный. Он знает, что людям свойственно инстинктивно страшиться власти. Но он задумывается о причинах этого страха. Не в том ли дело, что бодрствующее сердце знает «вечно иное», несет в себе смертную память, а потому живет в страхе и трепете? В таком случае просветленный человек непременно почитает власть, ибо знает, что жить – значит наследовать, идти по следам Безусловного. На почве страха знающий и невежда могут отлично ладить друг с другом. Позиция Лао-цзы состоит в том, чтобы держаться «середины» в отношениях между властью и подданными. Лучше всего оставить народ при его непроизвольном почтении к власти, не пытаясь давить на него. В таком случае можно даже сохранить в обществе радушную, добросердечную атмосферу. Неповиновение власти – это уже крайность, признак неустройства в мире. Тут все зависит от властей предержащих. Мудрый правитель знает правду смирения и живет вместе с народом в общем священном страхе. Великодушие – вот истинная примета власти. Но корыстный притеснитель народа как раз лишает людей страха перед властью и наказанием, даже самым суровым. И власти предержащие сами готовят себе гибель. Ибо так уж устроен человек: если ему досаждать и причинять неприятности, он обязательно ответит тем же. Мудрый в этом мире неприметен или, точнее сказать, прозрачен, как само небо: сквозь него просвечивает небесная правда жизни.

Ключевая фраза этой главы, давшая ей название, – «сущая в себе любовь». Это мудрая любовь, которая не требует ценить себя. Но слова о «великом страхе», вселяющем в человечество смутную тревогу, возможно, напоминают о том, как трудно исполнить простой завет любви. Немногим дано принять тот «сиятельный мрак», в котором кроется разгадка смысла человеческого существования. Но мудрый правитель умеет жить правдой «опустошения себя»: сам давая миру быть, он незаметно для своих подданных позволяет им самим претворить – но ни в коем случае не «учит», не «просвещает» их! – их природное смирение. Он живет самим естеством жизни, непосредственно переживаемым, и не ищет опоры в том, что выходит за рамки этой жизненной непосредственности. Он не нуждается в «объективном» знании и даже презирает его, ибо это знание разделяет людей.

Что же такое «великий страх», о котором говорит Лао-цзы? Большинство китайских комментаторов полагают, что речь идет о Небе как силе морального воздаяния. Потеря «малого страха» знаменует явление «великого страха», который очистительной грозой проносится над миром, неся кару и озлобленным бунтарям, и жестоким правителям. Потом в мире снова воцаряется Срединный Путь. Ибо Путь, утверждает Лао-цзы, не оставит мир. Это люди оставляют его.

А может быть, прав учитель Цао Синьи, и исчезновение власти означает приход истинной, спонтанно осуществляемой власти без государства? От косности до анархии один шаг.