26

До премьеры осталось всего две недели, и мисс Клейн окончательно съехала с катушек. На следующий день на репетиции, что бы я ни делала, она торчит у меня над душой. Пожалуй, я могла бы ее понять, если бы мы совсем не успевали, но дела у нас идут неплохо. Декорации выкрашены, слова выучены. Я считаю, это успех.

— Давайте прогоним еще раз, — предлагает мисс Клейн, щелкая пальцами. Бедные ребята на сцене, похоже, ненавидят ее не меньше, чем Эрик — меня. — Добавьте эмоций! Даже если вы поете в хоре, добавьте мимики. Не забывайте, что на вас смотрят.

Клэр обиженно поджимает губы, отчего становится похожей на рыбу. Я хихикаю. Мисс Клейн круто оборачивается, и я тут же делаю серьезное лицо. Я уже даже вздохнуть спокойно не могу без ее испепеляющих взглядов. Уверена, что у любого другого учителя получится лучше, чем у нее.

— Симона, у тебя есть замечания? — поворачиваясь ко мне, спрашивает мистер Палумбо. — Что-то ты совсем притихла.

Это потому что я стараюсь рассмотреть и впитать каждое движение, каждую деталь. Я снова начну делать заметки, когда мы в стопятисотый раз закончим прогон. А пока мне нужно видеть представление глазами зрителей, как если бы премьера была уже завтра. Взглянуть на все с другого угла.

— Не знаю. — Я складываю руки на груди. — Пока мне вот только эта реприза не нравится, «I’ll Cover You» , но я не уверена, что мне дадут вставить слово.

Едва это произнеся, я делаю круглые глаза и закусываю губу. Да, мисс Клейн никто не любит, но она все же учительница. Палумбо может подумать, что я грубая засранка или типа того. Но нет, я зря себя накручиваю.

— Ну ты даешь! — говорит он, заходясь от смеха. — Что тебе не нравится в этой репризе?

Я вздыхаю и глубже засовываю руки в карманы. Часть меня все еще стесняется говорить актерам, что делать, и после той сцены с Эриком стало только хуже. Я не умею петь, не умею играть, так что я понимаю? Вообще, наверное, достаточно просто гореть сюжетом, как я, но иногда я не уверена. Быть на сцене — это, конечно, не то же самое, что наблюдать со стороны. Но с каждой точки видишь разные вещи.

Я концентрируюсь на своей. И что я вижу? Ребята, играющие Энджела и Коллинса, хорошие певцы, поэтому их и выбрали. Но для такой эмоциональной постановки они слишком зажаты. Даже когда они поют, их эмоции не считываются. А пение — это, блин, сама эмоция. Я должна кожей чувствовать горе, тоску и печаль.

— Да я просто не чувствую их эмоции, — объясняю я. — Не знаю, в чем причина. Может, они не слышали оригинальное исполнение? Оно никого не оставит равнодушным. Если они его не прочувствовали, то как я могу им объяснить? Понимаете, о чем я?

— Ну… — Палумбо вздыхает, переступая с ноги на ногу. — Я бы попытался провести понятную аналогию. Не всем в жизни довелось столкнуться со СПИДом, но каждый так или иначе испытывал горе.

— Это правда. — Я могла бы поговорить с ними о смерти. Все понимают, что такое смерть. Человеку в принципе свойственно желание ее избежать. Но мне нужно нечто большее. — Почему всё так трудно?

— Тебе трудно только потому, что ты так переживаешь, — говорит Палумбо с улыбкой. — С постановками на Бродвее тоже будет трудно, но зато представь, как здорово.

Я об этом только мечтаю, но Палумбо говорит так, будто у меня непременно получится.

— Ну, еще не факт, что я там окажусь. — Я запускаю руку в волосы. — На Бродвей попадают немногие.

— А ты попадешь. — Он не мешкает ни секунды. — Не сомневайся в себе.

— Я и не сомневаюсь, — говорю я. — Просто… Не знаю, насколько это практично. Может, я и пойду в театральный, если меня там не будут заставлять выходить на сцену, но я не уверена, стоит ли. Я могла бы стать медсестрой или вроде того.

— Медсестрой?

Я пожимаю плечами, не решаясь посмотреть ему в лицо. Хорошие, готовые поддержать учителя меня немного пугают. Постепенно они слишком много о тебе узнают. В средних классах они могут точно сказать, о чем ты думаешь, когда витаешь в облаках. А я все же хочу держать свои мысли при себе.

— Поступить в универ на трудную творческую профессию только для того, чтобы потом оказаться по уши в долгах? Не думаю. — Я складываю руки на груди. — Отец мне сказал, что он свой студенческий кредит только к тридцати годам выплатил.

Палумбо поджимает губы:

— Тут у всех по-разному. Я думаю, нужно идти учиться чему-то, что тебе нравится, или не идти вовсе. Лучше быть бедным, но заниматься любимым делом, чем быть богатым, но в депрессии.

— А что, если я буду заниматься любимым делом и в депрессии? — говорю я. — Не хотелось бы в пятьдесят лет жить в каморке и просить у родителей денег на «Доширак».

— Этого не случится. — Он качает головой. — Что бы ты ни делала — писала, режиссировала или даже пела, — у тебя все получится.

— Вы не можете знать наверняка.

Подруги думают, что у меня все будет хорошо, и родители думают так же — то есть все близкие мне люди. С мистером Палумбо мы познакомились только в этом году, и он уже во мне уверен. А я впитываю в себя его поддержку, как жаждущий воды росток.

— Всегда есть несколько учеников со всеми необходимыми данными, — говорит он, понижая голос. — Симона, ты — одна из них. Просто верь в себя.

Наверное, он прав. Если я справилась с переходом в новую школу, ВИЧ-инфекцией и этими дурацкими записками, то справлюсь с любыми сюрпризами судьбы. Вообще, «I’ll Cover You» как раз об этом: когда больше не можешь справляться с трудностями, которые преподносит нам жизнь. Герои говорят о потерях, физических и духовных, о СПИДе, и все это — когда никто не хотел их слушать. Кстати, не думаю, что с тех пор что-то сильно изменилось.

— Подождите, — говорю я Палумбо. — Кажется, у меня есть идея.

Я забираюсь на сцену; мисс Клейн все еще там.

— Только давай недолго, — бурчит она, пока я прохожу мимо. — Нам еще нужно сегодня успеть прогнать представление до конца.

Я не обращаю на нее внимания.

— Ребята! — Я машу рукой, чтобы они подошли поближе. — До меня только что дошло, как нам нужно исполнить эту песню. Уже и сейчас почти идеально выходит, но так будет еще лучше. Вы мне верите?

Они переглядываются между собой. Самым сложным для меня как режиссера оказалось завоевать доверие труппы. Но я слишком воодушевлена разговором с Палумбо, чтобы этим сейчас заморачиваться.

— Что там до тебя дошло? — поворачиваясь ко мне, спрашивает Рокко. Мне нравится, что он настроен серьезно. Наверное, поэтому я и решила, что он отлично подойдет на роль Энджела. — Выкладывай.

За ним стоят остальные члены труппы на разных стадиях готовности — все глаза на мне. Я с трудом делаю глубокий вдох.

— Мне кажется, нужно передать всю безысходность этой песни, — говорю я. Мне трудно сдержать эмоции, когда я начинаю описывать, каково, вероятно, было жить со СПИДом в восьмидесятых, когда этот диагноз звучал как смертный приговор. Трудно не думать о моих отцах и о том, что они могли умереть, о всех тех, кого они потеряли. — Это практически был геноцид. Эпидемия, которую никто не планировал и никто не создавал, но которая поразила определенную группу людей, — продолжаю я. — На нее начали немного обращать внимание только тогда, когда стали заражаться натуралы и белые. А для больных СПИДом чернокожих или гомосексуалов надежды не было вовсе, потому что всем на них было наплевать. Так что найти кого-то, кто тебя понимает и любит, а потом его потерять, потому что никому до вас нет дела… Просто ужасно. Все песни в мюзикле именно об этом, но одними словами такое не выразить. Вот почему важно прочувствовать и выразить голосом. Понимаете, о чем я?

— Хорошо, — отзывается Лайла. — Кажется, понимаем. Попробуем. Да, Эрик?

Эрик не произносит ни слова и лишь задумчиво пожевывает нижнюю губу.

— Так, мы готовы прогнать еще раз? — раздается позади нас голос мисс Клейн. — Не хочу вас торопить, но нужно двигаться дальше.

Я стискиваю зубы, но не ухожу со сцены. Я не уверена, понятно ли объяснила и вообще возможно ли это — поделиться чем-то столь сокровенным. Наверное, поэтому пение работает лучше всего — когда чувства исходят из сердца, ничего не нужно объяснять. Все сразу понятно, даже если просто словами донести этого нельзя.

— Угу, — кивает Эрик. — Погнали.

Оркестр начинает играть, и меня накрывает шквалом эмоций. В голосах я слышу все: тоску, отчаяние, страсть. Вероятно, что-то такое и раньше было, но сейчас они поют так ясно, так пронзительно. Можно подумать, что они и правда понимают. Что они сами это пережили.

— Ух ты! — выдыхает рядом со мной Джесс. — Как это красиво.

Я не могу удержаться от улыбки. Хоть я и не умею петь, как они, хоть я и не такая талантливая, все получилось с моей помощью. Я на своем месте. Здесь и сейчас. В конце концов, ведь театр — именно об этом.

Когда я выхожу после репетиции на улицу, я никак не ожидаю увидеть одну-единственную машину на парковке — машину Клавдии. Не уверена, который сейчас час, но, судя по заходящему солнцу, все кружки уже давно закончились. Разве Клавдия меня подвозит сегодня домой? Не помню. Я закидываю рюкзак на плечо и смотрю в телефон. На экране две эсэмэски с незнакомого номера, все нули. Первое сообщение — фотография: мы с Майлзом в его машине. Второе — два слова: «Еще неделя».

У меня перехватывает дыхание. Не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Теперь не только записки. Я подозревала, что за мной следят, но фотография — это неоспоримый, омерзительный факт. И как, блин, ему удалось сфотографировать нас так, что никто не заметил? Эрик же не мог уйти днем из школы, чтобы за мной следить? Может быть, ему и правда кто-то помогает — но кто?

Я подхожу к машине на ватных ногах. Наверняка Лидия с Клавдией скажут, что нужно немедленно сообщить директору, но этот номер, 000–000–0000, по-любому же поддельный. По нему вряд ли удастся кого-то отследить. Может, Лидия и Клавдия знают, как это сделать. Если я выясню, кто помогает Эрику, то смогу их остановить.

— Привет, — с трудом выговариваю я и падаю на заднее сиденье. Такое чувство, что я по-прежнему не могу вдохнуть. — Простите, что так поздно. Я совсем забыла, что вы меня ждете, и еще там кое-что случилось…

В зеркале заднего вида я замечаю, как Клавдия закатывает глаза. Внутри все сжимается.

— Ну что опять? — закипаю я и поворачиваюсь к Лидии. Я снова дышу, и моя грудь ходит ходуном. Я знаю, что она злится, но блин, мне сейчас реально не до этого. — Я же извинилась.

— Я слышала, — говорит она, оборачиваясь. — Но ты могла бы скинуть нам эсэмэс или типа того. Ты же знаешь, как это бесит Клавдию.

Знаю, но я же не специально. Иногда ты просто весь в делах и обо всем забываешь. Бывает, что и мне приходится их ждать, и ничего. Неужели они решили меня наказать именно тогда, когда они обе мне так нужны.

— Клавдия, в чем проблема? — огрызаюсь я. — Извини, что пропала. Но правда, у нас у всех дела.

— Ну конечно. — Ее руки крепко сжимают руль. — Лидия, ты слышишь? Она на нас забила, потому что у нее дела. Как будто все остальные ни черта не делают.

Я вопросительно смотрю на Лидию, но она не сводит глаз со своих коленей. Мне хочется закричать, но я лишь ударяю по спинке сиденья Клавдии. Она и ухом не ведет.

— Да что не так? — возмущаюсь я. — Я как раз пытаюсь с тобой об этом поговорить.

— Поговори лучше с Майлзом. Вряд ли ты опаздываешь, когда он тебя ждет.

— Ты серьезно? — Я хочу заставить ее посмотреть на меня. — Клавдия, ты гонишь, что ли? Проблема не в Майлзе.

— Серьезней некуда. — Она поворачивается ко мне. — Мы все знаем, что проблема именно в Майлзе. Ты теперь только и делаешь, что говоришь о нем и тусуешься с ним. Нам больше не звонишь. Сказала, что будешь на собрании Альянса, и, блин, исчезла. Мы у тебя дома не собирались уже две недели, и ты не ответила ни на одну мою эсэмэску про ночевку. А все потому, что начала встречаться с каким-то дебильным парнем.

— Он не дебильный. — Меня бесит то, как дрожит мой голос, особенно сейчас. Майлз ей ничего плохого не сделал, и она не имеет права его обзывать. — Ты что, злишься, что я встречаюсь с парнем, а не с девушкой?

— Симона, камон! — подает голос Лидия. — Ты же знаешь, что дело не в этом.

— А может, и не знает. — Клавдия картинно пожимает плечами. — Может, она на себе зациклилась и думает, что мы ее тут как натуралку угнетаем.

— Да кто сказал, что я натуралка?

Она на секунду замирает. Я не дышу.

— Ты не можешь просто взять и притвориться, что ты квир, чтобы мы тебя пожалели, — наконец говорит она с гримасой отвращения. — Ты это, блин, серьезно? Так хочешь сойти за угнетенную, что уже начала выдумывать?

— Подожди. — Лидия поднимает руку. — Клавдия, ты не…

— Клавдия, иди-ка ты на хрен! — Мой голос срывается на писк, почти как сопрано Кристины в «Призраке оперы». — Ты никогда никого кроме себя не слышишь. И знаешь что? Да, я угнетена. Я чернокожая, и я, скорее всего, бисексуалка, но у меня была всего одна девушка, поэтому это не считается, верно?

Таких квадратных глаз я у нее еще не видела. Она открывает рот, но не издает ни звука.

— Симона, — тихо говорит Лидия. — С кем ты встречалась?

Я пытаюсь сдержать слезы. Блин, я еще никому не говорила, как все действительно случилось с Сарой, и сейчас для этого самое неподходящее время. Я не говорила Клавдии, потому что решила, что мне потом будет неловко. Я и подумать не могла, что она обвинит меня во лжи.

— Симона… — Голос Клавдии дрожит. — Я не…

— Ой, заткнись, — хрипло бурчу я. — Просто молчи.

— Клавдия не хотела. Она это просто… от удивления, — говорит Лидия. Потом замолкает и сглатывает. — Можешь нам рассказать. Все будет нормально, обещаю.

— И почему я должна тебе верить? — Я поворачиваюсь к ней. — Она вот только что на меня орала, а ты просто сидела и смотрела.

— Ну, потому что…

— Да меня не волнует! — К горлу подступают слезы, говорить все сложнее. — Я тут типа начинаю встречаться с парнем и не знаю, как со всем этим справиться, а вы, вместо того чтобы мне помочь, просто на меня наезжаете. Разве это дружба? Друзья должны оставаться друзьями. Клавдия вон все время ведет себя как стерва, я же не говорю, что ей надо расстаться со своей девушкой.

Клавдия прикусывает губу:

— Это не…

— И да, у меня была девушка, — говорю я. — Сара была первой, с кем я познакомилась в школе-пансионе, с кем я поцеловалась, с кем начала встречаться… Я думала, что могу рассказать ей о ВИЧ, а она заявила, что я — эгоистка, раз держала это в тайне, и тут же разболтала по эсэмэс пяти подружкам. На следующий день знали уже все. Сплетня попала во все дурацкие родительские группы на фейсбуке. И все мои друзья перестали со мной общаться.

Я делаю глубокий вдох, но подбородок все равно дрожит. Не так я хотела рассказать им про Сару. Я до сих пор не знаю, что это значит: если я с ней целовалась и мне понравилось, значит, я бисексуалка? пансексуалка? или все же натуралка? А может, надо ждать, пока я не западу на другую девушку, прежде чем смогу сказать, что я не натуралка? Нужно, чтобы мне нравились только девушки? Могу я быть квиром, если мне нравятся женственные, но не обязательно девушки? Я уже давно задаю себе все эти вопросы, но сейчас меня даже не интересуют ответы. Я просто хочу скорей все забыть.

Почему я не могу, как все остальные, встречаться с парнем, с девушкой, с человеком? Первая девушка, с которой я поцеловалась, даже не скрывала свое отвращение. Первый парень, с которым я встречалась, оказался мудаком. И есть еще Майлз — Майлз, который не боится со мной обниматься, который целует мне губы, шею и бедра, с которым не нужно сомневаться и угадывать, — и я не могу с ним быть. Не могу, если за нами следят. Если все в школе узнают, что у меня ВИЧ.

Вот какой реакции я ожидала тогда от подруг, рассказывая им о своем статусе. Мне казалось, что Лидия с Клавдией поняли, но, может, что-то изменилось. Все было нормально, пока я ни с кем не встречалась и сохла по знаменитостям, но как только у меня появился реальный шанс заняться сексом, они норовят все испортить.

Тут мне в голову приходит ужасная мысль.

— Откуда я знаю, — зажмуриваясь, начинаю я, — что это не вы мне подбросили записки?

Они шумно вдыхают. Я открываю глаза и вижу, как у Лидии трясутся губы. Лицо Клавдии побледнело.

— Вы же не хотите, чтобы я с ним общалась, — говорю я, обхватывая руками живот. Слова вылетают все быстрее и быстрее, наскакивают друг на друга. — Да точно вы. Только вы могли это сделать, ведь больше никого не волнует, встречаюсь я с кем-то или нет. Вы одни на меня орете, как будто я вас чуть не убила, и заявляете, что я притворяюсь ради внимания…

— Охренеть, просто не верится. — Клавдия ошарашенно качает головой. — Симона, мы с тобой лучшие друзья. Зачем нам это надо?

— Откуда я знаю. — Я устало закрываю глаза рукой. Не хочу на них смотреть. Я даже не хочу быть с ними в одной машине. — Вы все время что-то от меня скрываете. И сплетничаете обо мне у меня за спиной.

— Симона, да мы бы никогда… — Лидия отчаянно трясет головой. — Я тебе клянусь…

Клавдия начинает плакать, но я не могу на нее смотреть. Я выбираюсь из машины и плетусь до ближайшей скамейки. И только тогда перестаю сдерживать подступающие к горлу рыдания. Я прижимаю колени к груди и плачу, закрыв лицо руками.