Часть III
VII. Индеса
Как понять гения? «Онегин, добрый мой приятель» — Пушкин рекомендует нам своего товарища, рассказывает, как приятель из постели в ресторан, оттуда они вместе в театр, потом на бал, а до, после и в промежутках амуры-амуры-амуры. И вдруг, ближе к концу Первой главы, читаем:
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык…
Что?! Язык Онегина смущал Пушкина? Почитайте его письма — полно слов, которые в академических изданиях стыдливо заменены чёрточками (по числу букв). Это он мог смутить любого; похабщину и мат употреблял влёгкую, шла ли речь о поэзии, журналах, друзьях, знакомых дамах.
«Онегина язык меня смущал» — откровенная несуразность этих слов была очевидна врагам и смешила друзей. Автор валяет дурака, как и там, где притворно отрекался от любовных похождений: мол, это потому пишу, что сам давно уж не грешу.
Чей язык действительно смущал людей? Чьи шутки были на грани, а часто и за гранью допустимого? — Пушкина.
С. Т. Аксаков — С. П. Шевырёву
26 марта 1829
С неделю тому назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Мих. Петровича (Погодина). Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно; второй — прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принуждён был сказать: «Господа, порядочные люди и наедине и сами с собою не говорят о таких вещах!»
Его ненавидели за… сказать «за злой язык» — слишком бледно. Ладно бы в письмах, ладно бы за бутылкой с друзьями — там все свои. Нет, отвешивал публично. Каченовский издавал журнал «Вестник Европы». Журнал Пушкину не нравился.
Словесность русская больна.
Лежит в истерике она
И бредит языком мечтаний.
И хладный между тем зоил
Ей Каченовский застудил
Теченье месячных изданий.
Застудил теченье месячных… Мало того, что назвал человека завистливым, мелочным и холодным, но ещё и засунул его в неназываемые места русской словесности.
Не раз бывало куда грубее.
Орлов с Истоминой в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: «Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, <->».
Теперь (с 1918 года) вместо глагола ставят две чёрточки, а раньше — три; и было лучше, ибо, согласитесь, это самый подходящий глагол для твёрдого знака на конце… Но дело тут отнюдь не в мате. Эпиграмма вываливает на публику интимную связь двух чрезвычайно известных людей, высмеивает интимнейший физический недостаток…
Солидные, важные, степенные дамы и господа ненавидят тех, кто рискнёт подшутить над ними. Один из любимцев Пушкина (имя сообщим позже) называл такие штуки злополучным проявлением остроумия. В письмах и воспоминаниях пушкинских современников таких примеров тьма. Обиженный становится навек врагом.
Коссаковская как-то говорила Александру: «Знаете ли, что ваш Годунов может показаться интересным в России?» — «Сударыня, так же, как вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». С тех пор она равнодушно на него смотреть не могла.
О.С.Павлищева (частное письмо)
На одном вечере Пушкин, ещё в молодых летах, был пьян и вёл разговор с одной дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом она сказала:
— У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит?
— Нет, сударыня, — отвечал он, — рябит!
Мемуар М. Н. Попова
С возрастом он не исправился.
В театре один старик-сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: «Мальчишка, дурак!» Пушкин отвечал: «Ошибся, старик! Что я не мальчишка — доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я — Пушкин; а что я тебе не даю пощёчины, то для того, чтобы Асенкова не подумала, что я ей аплодирую».
И. Снегирёв. Дневник (23 сентября 1836 г.)
Что говорить о врагах или просто первых встречных; он ради красного словца не щадил ни друзей, ни родных, ни знакомых женщин.
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и чёрный ус,
Другой за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон — умом её стращая,
Дамис — за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Мало того, что было известно, кто эта Аглая (А. А. Давыдова), но ведь по-русски написано «мою Аглаю» — значит, ославил свою же любовницу.
А нравы были несравненно строже. Смутить, особенно барышень, могла сущая безделица, любой пустяк.
С живых картин у Сенявиных мы в костюмах отправились к Карамзиным на вечер. Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: — «Как вы хорошо говорите по-русски». — «Ещё бы, в институте всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой… Плетнёв нам читал вашего "Евгения Онегина", мы были в восторге, но когда он сказал: "Панталоны, фрак, жилет", — мы сказали: "Какой, однако, Пушкин индеса" (indecent — непристойный, фр.). Он разразился громким, весёлым смехом.
А. О. Смирнова
Даже у смертного одра любимого дяди он вёл себя как бесчувственная скотина. Умирающий Василий Львович пробормотал: «Как скучны стихи Катенина». Пушкин подпрыгнул и стал просить всех немедленно выйти из комнаты, приговаривая: «Пусть это будут его последние слова». Действительно: последние слова остаются в памяти потомков. Но какой цинизм. И это ж не «думать про себя, когда же чёрт возьмёт тебя». Это вслух. Племянник хотел, чтобы дядя умер исторически.
Аморальный тип. В «Онегине» он нарочито выставил на всеобщее обозрение свой цинизм, бессердечие.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Пушкин кается, ага. Дружбы нет и той — это про дружбу«от нечего делать». Какая ж это дружба? Это оксюморон, живой труп.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Заметьте: это всё не Онегин говорит. Это Пушкин в «Онегине» о себе говорит.
Его отношение к дружбе видно из письма к младшему брату, которому он искренне желает добра.
Пушкин — брату Л. С. Пушкину
Осень 1822. Кишинёв
…Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ты ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.
Последний совет (брать женщин без любви) через три года полностью попал в IV главу романа.
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
И о дружбе мысли Пушкина через три года всё те же. Даже стишок написал.
Дружба
Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья,
Иль покровительства позор
(1825, в процессе написания IV главы)
Вот ещё лучше:
Приятелям
Враги мои, покаместь, я ни слова,
И кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу, когда-нибудь, любого;
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный…
Называется «Приятелям», а начинается «враги мои» — дьявольски остроумно, особенно в глазах уязвлённых приятелей; «самое нельзя прелести» (Вяземский). Тем смешнее читать некоторые мемуары.
Никто не имел столько друзей, сколько Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценил сиё счастие.
Н. М. Смирнов. Из памятных заметок
Весьма понимающий человек однажды написал:
«Чаще всего на пути его оказывались люди степенные, никуда не спешившие, злой рок сталкивал его именно с такими людьми. В основе подобных стычек лежало обыкновенно какое-нибудь злополучное проявление остроумия; ибо он от природы чувствовал непреодолимое отвращение к строгости. Не к строгости как таковой; когда надо было, он бывал самым строгим и самым серьёзным из смертных. Но он терпеть не мог напускной строгости и вёл с ней открытую войну, если она являлась только маской, прячущей невежество или слабоумие; попадись такая строгость на его пути под каким угодно прикрытием, он почти никогда не давал ей спуску».
Пушкину злополучное проявление остроумия аукалось горько. Задетые мстили ему как могли; порой жестоко.
Энгельгардт, директор Лицея, в своём дневнике охарактеризовал Пушкина (по-немецки) в 1816 году:
Его высшая и конечная цель блестеть и именно поэзией, но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный — французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нем воображеньем, оскверненным всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья.
Это не доклад, не донос. Это дневник (найден случайно и до сих пор не весь опубликован) — значит, написано совершенно искренне. Тем более жутко читать не про хулигана, лентяя, неряху (то есть обычного подростка), а про небывалую гадину. «Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце». Это даже не характеристика, это эпитафия. Доктора в таких случаях говорят «безнадёжен». Мысленно директор ученика похоронил. Напрасно.
Вряд ли Пушкин имел случай сунуть нос в дневник Энгельгардта. Но про осквернение порнографией мыслят они одинаково. Вот черновик Первой главы:
Нас пыл сердечный рано мучит
И говорит Шатобриан
Любви нас не природа учит
А первый пакостный роман…
А чему учишь ты?.. Через десять лет после Энгельгардта, ничего не зная о «немецкой» характеристике, симпатизируя Сверчку максимально, восторгаясь его поэзией, Жуковский (может быть, для перлюстраторов, для императора) пишет ссыльному в Михайловское.
В. А. Жуковский — Пушкину
12 апреля 1826. Санкт-Петербург
Ты рождён быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.
Заметим: возмутительные и буйные стихи Пушкина — просто ангельские по сравнению с тем, что наши дети (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, видят на телеэкране. Стихи читали тысячи, ТВ смотрят десятки миллионов.
…Ладно, пусть Энгельгардт — педант, оскорблённый лицеистом в лучших чувствах. Пусть Жуковский читает нравоучения, полагая, что письмо вскроют, прочтут, доложат куда надо, одобрят урок. Но Вера Вяземская очень симпатизировала Пушкину и писала мужу без всяких расчётов. И всё же…
Княгиня Вера Вяземская — П. А. Вяземскому
13 июня 1824. Одесса
Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича. Это мозг совершенно беспорядочный, над которым никто не сможет господствовать; недавно он снова напроказил, вследствие чего подал прошение об отставке; во всем виноват он сам… Он постарался выставить в смешном виде лицо, от которого зависит (графа Воронцова), и сделал это; это стало известно, и, вполне понятно, на него уж не могут больше смотреть благосклонно… Никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нём…
(Мы оборвали цитату. Там есть крайне важное, о чём позже.)
27 июня 1824. Одесса
…Пушкин абсолютно не желает писать на смерть Байрона; по-моему, он слишком занят и, особенно, слишком влюблён, чтобы заниматься чем-нибудь другим, кроме своего «Онегина», который, по моему мнению, — второй Чайльд-Гарольд: молодойчеловекдурнойжизни, портретиисториякоторогоотчастидолжнысходствоватьсавтором.
Высокомерное и циничное отношение к дружбе и друзьям. Бессовестное и потребительское отношение к любовницам. А родные?
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они…
И так, дай Бог им долги дни!
Бог? Долгие дни? Это лицевая сторона, а с изнанки тут написано откровенно«шли бы все вы к чёрту». «Дай Бог им долги дни» — это ж он не молебен за здравие в церкви заказал. И это не Онегин о своих родных говорит, а Пушкин — о своих.
Контекст не вызывает сомнений. В точности, как Онегин про старого хворого дядю: «когда же чёрт возьмёт тебя!»; а наследство-то герой принял с большим удовольствием.
«Когда же чёрт возьмёт тебя» — это мысленно. А вслух и в письмах — поздравлял, как положено, с Рождеством, с именинами, и каждый раз «дай вам Бог долгой жизни на радость нам».
Вообразите, с какими чувствами читали такую поэзию папа и мама поэта, да и сестра Оля. Ай-ай-ай. Он не мог этого не понимать. Удар беспощадный: знать вас не хочу, будьте здоровы.
И всё это — про свои похождения, про разврат, про друзей и своих родных — Пушкин наговорил сам. Никто за язык не тянул.
…Дамы и господа! Если вы почему-либо рассердились на этом месте, то знайте, что эта неприятность постигла вас с большим опозданием.
Вам следовало — дабы быть последовательными в критическом (и даже уничижительном) отношении к читаемому вами в данный момент роману о поэме, в шутку названной романом, — вам следовало… или лучше сказать было бы правильнее, чтобы вы рассердились на первой же странице, обнаружив, что автор (я) начал повествование о произведении Пушкина (избежим на этот раз дискуссии: роман ли «Евгений Онегин» или поэма, или что-то третье, но в любом случае вещь изумительно рифмованная и остроумная), начал — повторю, рискуя окончательно рассердить читателя, — не с первой главы, не с «мой дядя», и не с посвящения; и не с сообщения о том, что перед нами якобы энциклопедия русской жизни; и даже не с того, как маленький Саша родился, в Лицее учился и что из этого вышло; а сразу — с финала третьей главы — с письма Татьяны и её сумасшедшего кросса по пересечённой местности.
Но если вы именно тогда догадались рассердиться в первый раз, однако всё же дочитали до этого места, то я (в своё оправдание) немедленно, прямо, совершенно добродушно и доброжелательно спрошу: рассердились ли вы на Гомера, когда читали (если читали) первую страницу «Илиады», которая (страница; впрочем, как и «Илиада») начинается прямо с гнева Ахилла — на десятом году Троянской войны! — а не с того, как Парис похитил Елену, не с того, как она ещё раньше вышла за Менелая и тем более не с того, как она вылупилась из яйца Леды, за что Гомера хвалит Гораций: мол, молодец Гомер, что не начал ab ovo — от яйца (лат.); а ведь подумать только: если бы из него своевременно сделали глазунью, то и войны бы не было!
То есть сердиться на меня за то, что «Немой Онегин» начат неправильно, равно тому, что сердиться на Гомера, неправильно начавшего «Илиаду», и на Горация, одобрившего такой способ повествования (тут, конечно, сравнивается только приём, а не талант и/или историческая ценность трёх этих сочинений, одно из которых, как сами видите, не окончено). И возможно, оно окажется или покажется скучным. Но вот что на эту тему говорит Стерн, глубоко чтимый и внимательно читаемый Пушкиным:
Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей, — читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если её прочитать как следует.
— Ум надо приучить серьёзно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу такого принципа Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлёк из неё какой-нибудь пользы.
Плиний-мл., I век н. э. (политик, писатель, историк, государственный деятель при трёх римских императорах) — он сейчас, само собой, ни для кого не авторитет. Понятное дело.
