LХХVI. Цирк
Предыдущие части получились грустными. Неудивительно. Там речь шла о сиротстве Автора, о его душевных терзаниях; а погружение в глубины личности — вообще дело мрачное.
Поэтому — для разрядки — сейчас почтенную публику ждёт цирк. Клоуны, дрессированные собачки и невероятные кульбиты гимнастов под куполом (без страховки).
Вдруг гаснет свет, возникает волшебная музыка, и со сцены звучат непонятные чужие слова, а над сценой высвечиваются безумные:
— Слышали ли вы, в лесу, ночью, эту песнь любви, песнь печальную? И утром, в тишине, звук флейты, простой и печальной — вы слышали?
— Они поют, и я некогда пела, я тоже пела. Ты помнишь, я пела.
— Вы были молоды.
— Вздыхали ли вы, слушая этот голос, эту песню любви, песнь печальную? Встречаясь в лесу с мрачным взглядом печального юноши? (В лесу, ночью — мрачный взгляд? Кто ж это может увидеть?) Вздыхали ли вы?
— Как я любила Ричардсона! (Мужа? Жениха?)
— Вы были молоды.
— Я его не читала. (Ага! Значит, Ричардсон — писатель.) Но принцесса Алина, моя двоюродная сестра из Москвы, мне часто рассказывала о нём.
— Да, я помню, я помню.
— Встречаясь с мрачным взглядом печального юноши.(Где? С кем?)
— Ах, Грандисон! Ах, Ричардсон! (Двое? Оба сразу? Любовники? Женихи?)
— Ваш будущий муж ухаживал за вами, но вы не хотели этого. Вы мечтали о другом, кому принадлежит ваше сердце, ваши мысли, кто нравился вам гораздо больше!
— Томились ли вы? Вы вздыхали?
— Ах, Ричардсон! Но тот был прекрасный денди, игрок, сержант гвардии!
— Наше время проходит!
— Как я была изысканна!
— Всегда по моде!
— По моде и мне это шло!
— Томились ли вы, встречаясь с мрачным взглядом печального юноши, вздыхали ли вы?
— Но внезапно, ни о чём меня не спросив…
— Вас выдали за другого, чтоб избавить от печали!
— О, как я плакала в начале, что не могла оставить своего мужа!
— Мгновенно… Вы посвятили себя дому, тихая и покорная.
— Я посвятила себя дому, тихая и покорная.
— Спасибо Богу!
— Небеса посылают нам привычку, что заменяет нам счастье. Да это так! Небеса посылают нам привычку, что заменяет нам счастье. Корсеты, альбомы, принцесса Полин, тетради сентиментальных стихов, я всё забыла.
— Служанка, вы её называли Акулька, а уже не Селин.
— Домашнее платье и подбитые мольтоном шапки.
Вы прочли (в переводе с французского) начало первой сцены оперы «Евгений Онегин». Парижане сидят в Гранд-Опера, на сцене поют варвары, а над сценой идут титры. Разве можно что-нибудь понять?
Многие культурные французы слышали, будто бы русские без ума от Пушкина. Что ж, русские вообще странные.
Запад любит и ценит Толстого, Достоевского, Чехова, а к Пушкину совершенно холоден. И не исключено, что в значительной степени — по вине Чайковского.
Иностранцы с детства знают великого русского композитора: «О, Tchaikovsky!» — слышат симфонии, концерты… А придя в оперу, попадают на «подбитые мольтоном шапки»… И попробуй им потом объяснить, что музыка на сцене была, а Пушкина не было совсем.
Русский оригинал либретто немногим лучше. Понять происходящее может лишь тот, кто знает наизусть роман Пушкина, большинство же просто слушает музыку, не вникая в слова. В таком случае Пушкин ли, не Пушкин, Слепушкин — значения не имеет.
Начало романа «Евгений Онегин» — знакомство читателей с главным героем. Начало оперы «Евгений Онегин» — дуэт двух дам. Одна в программке называется «Ларина», другая — «Няня». И вот совершенно непонятная и, как правило, необъятная Ларина какой-то поддакивающей бабе Няне поёт, что «любила Ричардсона не потому, чтобы прочла» (поди пойми).
В это время на огромной сцене толпа крестьян. Они жнут, молотят, колют дрова, бессмысленно таскают туда-сюда сено-солому, а в стороне от всех этих сельхозработ две девушки под звуки арфы поют про мрачный взгляд печального юноши. Но никакого печального юноши нет, да и потом он не появится. Не появятся Грандисон и Ричардсон. На сцене несусветная бестолочь.
Когда же два дуэта поют одновременно, понять слова вообще невозможно. А значит, это уже не слова, а просто тру-ля-ля под музыку. И мы должны считать, что неразборчивые звуки — это Пушкин?
Но даже если вы поймёте слова, вы всё равно ничего не поймёте. Вот оперный Ленский впервые затащил Онегина в гости к Лариным:
Ленский. Mesdames! Рекомендую вам: Онегин, мой сосед!
Онегин (кланяясь). Я очень счастлив!
Ларина (конфузясь). Мы рады вам; присядьте! Вот дочери мои. (Дочерям.) Пойду похлопотать я в доме по хозяйству, а вы гостей займите. Я сейчас!
(Онегин подходит к Ленскому и тихо говорит с ним. Татьяна и Ольга в раздумье стоят поодаль.)
Онегин (Ленскому). Скажи, которая Татьяна?
Ленский. Да та, которая грустна и молчалива, как Светлана.
Стоп! Если обе сестры не сказали ни слова, как отличить молчаливую от говорливой? И кто эта Светлана — очевидно, хорошо знакомая обоим кавалерам молчунья? Но Светланы нету, не было и не будет — на сцене она не появится, и никто о ней больше не вспомнит.
Бог знает, что думают французы, когда над сценой Гранд-Опера (Париж) вспыхивают титры: Eh, c’est celle qui est triste et silencieuse comme Svetlana!
Где ж иностранцам (американцам, немцам, японцам) это понять, если даже у нас, дай бог, один из ста скажет, что Ленский имеет в виду знаменитую балладу:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали…
Тускло светится луна
В сумраке тумана —
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
Жуковский. Светлана
Скажи, которая Татьяна? — в романе этот вопрос звучит после визита, когда Онегин уже оценил обеих сестёр и говорит: «Я выбрал бы другую». В опере, в самом начале, ещё ничего не зная, не сказав с барышнями двух слов и от них не услышав ни единого, он уже «выбрал бы другую». По внешним данным что ли? «Главное — это глаза, зубы, ручки и ножки» (Пушкин в письме к Анне Керн).
Однако проблема не в отдельных погрешностях, а в сюжете вообще. Вот типичный отзыв иностранца:
— Я оутшен любить Чайковски, прекрасни мьюзик, но затшем он писать опера про такой дурак? Натюрлихь, дурак. Ничего не делаль, девочка обижаль, друга убиваль, а когда она женился, он влюбился, но не добился.
Сюжет, страшно сказать, действительно ничтожный. Светский щёголь, бездельник, циник — нехотя убил случайного приятеля — любовь невинной девушки отверг — она вышла замуж — он влюбился — она отказала, и… «Больше ничего не выжмешь из рассказа моего» (Пушкин о собственной поэме «Домик в Коломне»).
…Роман начинается с мыслей героя: «Мой дядя самых честных правил… но, Боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь». Это Онегин думает про себя, когда одинокий едет в коляске. А в опере Онегин, впервые встретившись с Татьяной, вместо «Как вы милы! прекрасная погода, не правда ли?» поёт совсем другое:
Онегин (Татьяне).
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог,
Его пример другим наука.
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Ждёшь, что прямодушная Таня споёт в ответ: «Какое низкое коварство полуживого забавлять, при этом думать про себя: когда же чёрт возьмёт тебя». Но нет, со словами«ни шагу прочь» они именно уходят прочь со сцены — «в дом», и что ему там поёт Татьяна, мы никогда не узнаем.
Скажите: какой иностранец поймёт, о чём Евгений только что пел Татьяне? Кто этот чёртов дядя, о котором он зачем-то ей рассказывал?
Дядя, Грандисон, Ричардсон, принцессы Алина и Полина, Светлана… — никто из них не появится. Да и чёрт с ними.
Что нам недоумевающие немцы, французы, японцы? Что нам чужестранные жертвы переводчиков? Позаботимся о себе.
Спросите любого: «Знаешь оперу «Евгений Онегин»? — «Конечно!» — «Спой хоть что-нибудь». В ответ прозвучит: «Куда, куда вы удалились» и «Любви все возрасты покорны». — «А что Онегин там поёт?». Спрошенный впадает в глубокую задумчивость. Проверьте на знакомых.
Российская фабрика Siglo de Oro — «Золотой век». Создатель вкуснейшей сигары «Евгений Онегин» — Артур Шиляев, по образованию — инженер-конструктор ракетных двигателей, выдающийся лагидор (так называют уникальных специалистов, создающих композицию табаков для сигары. Обычно на фабрике десятки и сотни торседоров — скрутчиков сигар — и, как правило, один лагидор).
Товарищи россияне! (Это обращение прочтите, пожалуйста, с той нотой отчаянья, с которой красноармеец Сухов обращался к гарему. Помните? «Товарищи женщины!»)
Итак, товарищи россияне, знаете ли вы, помните ли вы, что Онегин говорит Татьяне в финале великой русской оперы? В романе он, как выяснилось, молчит, ни гу-гу. А в опере?
Онегин
О, не гони! Меня ты любишь,
И не оставлю я тебя;
Ты жизнь свою напрасно сгубишь…
То воля Неба: ты моя!
Вся жизнь твоя была залогом
Соединения со мной,
И знай: тебе я послан Богом,
До гроба я хранитель твой!
Неважно, что на самом деле он собирается попользоваться насчёт клубнички (Гоголь), пока она хорошего качества, а вовсе не хранить её до гроба. Дело, повторим, не в эгоизме, не в коварстве, не в цинизме. У Пушкина он, извините, подлец, который хочет наставить рога другу. Допустим, влюблённый подлец, но ведь не кретин. Пушкинский вызывает негодование или симпатии — зависит от вас. Оперный — глуп до отвращения. Так сказать, идеальный идиот.
Помните, Татьяна ему написала:
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
«До гроба я хранитель твой» — оперный Женя поёт Тане слова, которые она когда-то написала ему. При этом намереваясь разрушить её личность, семью и церковный брак (святой в её глазах). Он поёт куски письма Татьяны, переделав «свиданье верное» на «соединение»; спасибо, не «совокупление».
Вся жизнь моя была залогом… — пишет влюблённая девственница своему божеству. «Вся жизнь твоя была залогом…» — поёт человек даме, которая уже 2–3 года замужем — то есть её супружеская постель, очевидно, тоже залог соединения с Онегиным. О чём думал либреттист? — да ни о чём; для него важны были ноты, такты, мажоры и миноры. Есть от чего в отчаянье прийти.
«Евгений Онегин» — это Пушкин во всём блеске ума и таланта. А в опере Пушкина просто нет. Совсем. Из всех напитков остался морковный кофе; и тому есть косвенное доказательство.
В романе сказано, что мосье Трике что-то забавное поёт в честь именинницы, но текст куплетов Пушкин писать не стал. Зато авторы либретто сочинили для мосье вот этот шедевр:
Трике
Какой прекрасный этот день,
Когда в сей деревенский сень
Просыпался belle Tatiana!
И ми приехали сюда —
Девиц, и дам, и господа —
Посмотреть, как расцветайт она!
Ви — роза, ви — роза, ви — роза, belle Tatiana!
Вообразите: именно этот расцветайт вызвал наибольший восторг на премьере. В целом оперу публика приняла прохладно (недоумевая, как и мы), а клоун Трике сорвал бурные аплодисменты. Что ж это за кулинария, если среди всех шашлыков, осетров и крабов с поросятами наибольшим успехом пользуется сосиска.
Пушкин вертелся в гробу, кричал, но композитор не слышал, хотя и не Бетховен.
Насчёт либретто у нас нашёлся неожиданный союзник. Гениальный русский писатель, безупречный стилист по поводу оперы ругается, как ломовой извозчик:
В «точном» английском переводе немыслимого итальянского либретто глупой оперы Чайковского «Евгений Онегин» («Евгений Онегин», лирические сцены в трёх действиях, 1878, либретто композитора и Константина Шиловского, рифмоплёта), опубликованном в Нью-Йорке для оперного театра «Метрополитен» примерно в 1920 г., «сеньора Ларина» в первом акте сидит под деревом и «варит леденцы» (Ольга сидит на дереве, а Татьяна в обмороке); далее следует беспримерный по своему идиотизму текст: «Онегин (Ленскому): «Теперь скажи мне, которая Татьяна?/…Её природе не свойственна безмятежность/Классической Мадонны./ Лилово-красная, клянусь душой,/Сияет, как глупая луна» (…нагло смотрит на Татьяну)… В наскоро сляпанной Чайковским опере «Евгений Онегин»…
Владимир Набоков (переводчик и комментатор «Онегина»)
…В опере людей уносит гениальная музыка, а не слова и не сюжет. За музыку спасибо от почти всего человечества. Но шедевр русской поэзии, русской литературы убит. Так погибают гениальные песни Высоцкого в безупречных устах оперного певца — хоть бы и под симфонический оркестр.
Вы не забыли, что мы в цирке? Антр-р-ракт!
