LХХ. Маска
Это так же просто, как лгать.
Гамлет.
Проблема искренности неразрешима.
Не только на продажу, но и в дневнике! Человек не в силах сказать всю правду даже самому себе и чем отвратительнее эта правда, тем сильнее… с непостижимой силой включается механизм самооправдания. Мозг совершает невозможное. Так человек, спасаясь от бешеной собаки, перепрыгивает пятиметровый забор. А если не перепрыгнет — пропал. Так сошёл с ума Слуцкий — поэт, который не смог найти себе оправдание, когда на Съезде писателей проголосовал за исключение Пастернака. Остальные либо нашли, либо не искали — не чувствовали вины. Возможно, таких было большинство.
Пушкин — П. А. Вяземскому
Ноябрь 1825. Михайловское.
Быть искренним — невозможность физическая.
…Вам не нравится, что мы тут сто раз цитируем одну и ту же строчку, одно и то же письмо? Посмотрите на футбольного судью: он 20 раз подряд смотрит — замедленно! — одну и ту же секунду игры, чтобы разглядеть, понять и принять решение (например, о пенальти).
А одни и те же яйца? И в глазунью, и в пирог, и на Пасху — ничего?
Письмо про «невозможность физическую» написано во время работы над Четвёртой главой (где он, по собственному признанию, «изобразил свою жизнь»), но касается оно всего «Онегина».
Письмо это вовсе не о Байроне, а о себе. «Никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая».
Хвалить самого себя неудобно (а ругать неохота, брани и так хватает). Не может Пушкин написать: «Старик Державин меня заметил и, в гроб сходя, благословил». Это было бы глупо (да и зачем давать лишний повод для ядовитых издевательских насмешек?). «Нас» — другое дело. Остроумно найдено это «нас» — меня и мой талант. Так, будто этот талант (муза) — нечто отдельное, как демон Платона.
Ещё глупее (более того — невозможно) признаваться в «мерзостях». Некоторые вполне понятные грехи совершаются не в одиночку. Быть искренним — назвать любовниц, вот уж точно невозможность физическая. А уж постельные подробности… Тогда считалось абсолютно недопустимым демонстрировать «норки нараспашку» (Воннегут «Завтрак для чемпионов» в переводе Райт-Ковалёвой; до femen и pussy оставалось полвека).
И вот тут очень кстати появляется человек, проникнутый тщеславием, и обладающий сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках. Зовут его Евгений Онегин. Всё, что не можешь сказать о себе, легко можешь сказать о вымышленном герое.
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Совершенно невозможно написать «Но вы, блаженные мужья,/Со мной остались вы друзья». То есть я, Пушкин Александр Сергеевич, сообщаю вам, товарищи, что с вашими жёнами… Так что ли?
Понадобился Онегин, на которого списано всё, в чём нельзя сознаться. И не только потому, что стыдно. Но — главное — будет подло.
Некоторые авторы вместо эпиграфа предваряют своё сочинение заявлением: «Любые совпадения событий и имён с реальными — случайны». Ход простой, понятный, дешёвый и — главное — плохой (так в шахматах называется ход, которым игрок ослабляет свою позицию). Понятно же, что «совпадения» не случайны. Значит, Автор солгал в первой же фразе. И ради чего? Всего лишь, чтоб избежать возможных неприятностей.
…Обладал той особенной гордостью — мы знаем, как она называется. Сатанинская, ледяная. Или — подростковая, Холден-Колфилдская; за внешней бравадой он прячет болезненную уязвимость. И чем уязвимей — тем грубее напускная бравада.
Лотман и другие солидные авторы утверждают, что эпиграф вымышленный. Не было никакого «частного письма». Но если эпиграф не цитата, а выдумка — значит, роман начинается с мистификации. Лейтмотив, камертон, указание, подсказка. Не смог спрятать всех своих ушей под колпак юродивого; торчат. Не смог, да и не особенно хотел. Прыгал и кричал: «Ай-да Пушкин!»
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чём вертится мир!
«И вот на чём вертится мир» — это земная ось. Её хоть и не видно, но она есть (однажды Пух её нашёл).
…Эпиграф к «Онегину» — о высокомерном пренебрежении. Мол, наплевать ему на мнение людей.
У Стерна, у своего любимого Стерна, Пушкин прочёл (по-гречески; переводчик ему не требовался) совсем другой эпиграф к гениальному роману «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».
Нас страшат не дела, а лишь мнения об этих делах.
Эпиктет (греч.)
Прочёл, и сочинил свой — прямо противоположный. Для Онегина? Но если Онегин это Пушкин, то, выходит, эпиграф он сочинил для себя. Ему хотелось бы, чтобы это было так. Но так не было. Письмо Бестужеву про Элегию (время сочинения Первой главы) говорит, что ему крайне важно чьё-то мнение. Даже той (или тех), с кем у него что-то было 4 года назад. Он огорчён, что о нём плохо подумают, — ничего же больше не грозит. А ведь это даже не общественное мнение, а мысль двух-трёх, а то и всего лишь одной-единственной. Равнодушие? Гневное письмо Бестужеву (при всём старании написать сдержанно)… Равнодушия тут и близко нет. Хотел бы быть равнодушным, да не тут-то было, против Эпиктета не попрёшь.
Ось мира — пружина чести. Когда и почему у нас лопнула эта пружина — сейчас не будем.
Пушкин — жене
18 мая 1836. Москва
У меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи ещё порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompé («вы обманули», фр.) и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.
Душа в пятки уходит от одной только мысли о сплетнях и клевете. А мы знать не знаем этого Мордвинова и пр., чьё мнение его так страшило.
Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Лермонтов. Смерть поэта.
Убийственное, смертельное мнение. Лермонтов не ошибся. Презрение к мнению света у Пушкина, безусловно, было. И ненависть. И отвращение было. Но равнодушия не было. Иначе б не восстал, а — согласно эпиграфу — даже головы не повернул бы в ту сторону.
Главный эпиграф — намёк: Автор пишет о себе, но, чтобы равнодушно признаваться даже в дурных поступках, надел маску.
Отнимите у Пушкина гениальность — получится Онегин.
