Часть ХVI
Женщины
LХ. Женщины
Противоречий очень много.
Пушкин. Евгений Онегин.
Знаменитое начало Четвёртой главы наизусть знают даже те, кто никогда «Онегина» не читал. Теперь это затёртая русская пословица:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей.
Вместо «легче» многие ошибкой говорят «больше». Понятная вещь: нам привычней «больше — меньше», шаблонный антоним сам лезет на язык.
А что в Четвёртой напечатано до этого донжуанского закона, до этих первых слов? Смотрим в книгу — видим авторскую фигу — шесть римских чисел: I, II, III, IV, V, VI — пустые номера.
Больше двух лет пролежала у Автора готовая Четвёртая глава, и когда наконец она вышла из печати в 1828-м, то начиналась сразу с VII строфы про «меньше любим — легче нравимся».
Читатели, видя демонстративно обозначенное изъятие, возможно, грешили на цензуру. Зря. Все первые шесть строф Автор убрал по собственной воле. Онегина там не было вовсе, зато была избыточная откровенность.
В рукописи Четвёртая глава (как потом и Восьмая) начиналась с автобиографии, с воспоминаний. Восьмая — с лицейских лет и Музы (Пушкин писал её с большой буквы, и не напрасно). Четвёртая — с мемуара про амуры. Выброшенные строфы, слава Богу, сохранились.
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством…
После этой божественности небожительница немедленно низвергалась прямиком в преисподнюю.
То вдруг её я ненавидел,
И трепетал, и слёзы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных тайных сил;
Её пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры —
Всё было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Всё в ней алкало слёз и стона,
Питалось кровию моей…
Вампиретки… В черновых рукописях есть и отчаянная откровенность:
…И необузданных страстей
Развратной юности моей…
Из шести первых строф Пушкин четыре опубликовал в журнале «Московский вестник» (октябрь 1827) под заголовком «Женщины. Отрывок из «Евгения Онегина»; две остались в черновиках; и Четвёртая глава с тех пор начинается со знаменитой инструкции.
Но над этой расхожей мудростью — и даже выше шести пустых номеров — в Четвёртой главе есть кое-что чрезвычайно важное. А именно: эпиграф. Вы его, конечно, видали; может быть, даже читали; но вряд ли помните. Там по-французски про мораль:
La morale est dans la nature des choses.
Necker.
Нравственность в природе вещей.
Неккер (фр.).
Глядя на поведение людей, можно бы Неккера поправить: мол, безнравственность в природе вещей. И уж больше, чем нравственность, если глядеть на статистику или в телевизор.
Но мы всегда знаем, что нравственно, а что нет. Знаем, даже если сами часто поступаем безнравственно. Значит, эталон существует «в природе вещей», внутри нас. Как в Париже лежат эталоны — метр, килограмм, так и в нас заложен эталон.
Само существование понятия «без-нравственность» говорит, что нравственность реальна; иначе нечего было бы отрицать.
Если мы без чего-то, значит, это «что-то» (у кого-то) есть и чаще всего высоко ценимо; иначе о чём было бы жалеть? Бесправие, беззаконие… Есть право, есть закон. Если есть безыдейный — значит, существуют идеи.
Удивительно (и смешно), этот Неккер — с такими-то взглядами — был министром финансов. Злосчастный Людовик XVI его уволил, а народ так уважал министра, что отставка Неккера стала стартовым выстрелом для Великой французской революции 1789 (не отвлекайтесь, не сравнивайте мысленно век нынешний и век минувший)… — А похоже на Канта: «Звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас».
И звёздное небо, и внутренний закон были видны задолго до Неккера и Канта (оба умерли недавно, в начале 1804-го). А в I веке (две тысячи лет назад) это было сформулировано так:
Дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую.
Апостол Павел, Рим. 2-15.
Обвинение и оправдание — судебные термины. Но этот суд — внутренний, суд собственной совести. Там человек сам себе и прокурор, и адвокат. Внутри часто побеждает прокурор. А судя по делам человека — победил адвокат.
Точно так случилось с Онегиным.
…Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Видите, как честно, благородно, умно и трогательно Онегин целый день обвинял себя. Потом встал с дивана, пошёл и убил Ленского. А потом, конечно, опять винил себя, уже годами. Видим его через три года после убийства, в тоске, в одиночестве:
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним Воображенье
Свой пёстрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
Это он слышит мучающий голос совести. Но ведь не повесился, а встал с дивана и пошёл домогаться замужней Татьяны… — адвокат, значит, опять победил прокурора.
