ХLI. Напрасные знания

Первые строчки последней главы «Онегина» похожи на искренние признания:

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал…

Не верьте. Пушкин шутит. И безмятежным он не был, и Цицерона он читал. В рукописях остались варианты:

1. Читал украдкой Апулея
А над Виргилием зевал…
2. Читал охотно Елисея
А Цицерона проклинал…

Чтобы проклинать, надо сперва прочесть, согласны? Цицерон, Апулей, Виргилий — знакомы хотя бы в переводах. А кто такой Елисей — чёрт его знает. Но есть в поэме по-настоящему удручающие строки. Пушкин перечисляет авторов, которых читал Евгений и, конечно, он сам.

Прочёл он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Stael, Биша, Тиссо,
Прочёл скептического Беля,
Прочёл творенья Фонтенеля…

В других местах названы Гомер, Феокрит, Адам Смит, Княжнин, Шаховской, Корнель, Байрон, Метьюрин, Петрарка, Ричардсон, Стерн, Крюднер, Шатобриан, Лафонтен, Нодье и бог знает кто ещё.

Читая Пушкина, мы читаем человека, который всё это знал. Соглашался, восхищался, скучал, проклинал, спорил (как, например, с Руссо):

Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом.
Защитник вольности и прав
В сём случае совсем не прав.

Главное — знал! Значит, опирался, использовал (порой невольно) эти образы, идеи, стиль… Мы этого почти никогда не видим и, значит, не понимаем.

Вообразите: человеку ХIХ века чудом (машиной времени) попалась бы книга, где автор проклинает Останкинскую башню, сгубившую множество душ. Зная всякие башни — Пизанскую, Эйфелеву и пр., — читатель подумал бы: сбрасывали, что ли, преступников с этой Останкинской башни или держали там в тюрьме?..

Мы уже где-то цитировали приговор Набокова:

«Читатель, не постигший своим сознанием мельчайшие подробности текста, не вправе претендовать на понимание «Евгения Онегина».

Набоков требует понимания «мельчайших подробностей». Оно недостижимо. Список авторов, упомянутых в «Онегине», — совсем не мелочь. Там названы книги, а мы не знаем даже, о чём они. Какое уж тут понимание.

Положение быстро усугубляется. Мир, где все читали «Гамлета» и «Дон Кихота», и мир, где все читают «Гарри Поттера» (или как его там), — это разные миры. Общие книги без всяких усилий создают общие понятия, критерии. Нет общих книг — нет взаимопонимания. Мы (страна и мир) разваливаемся не по государственным границам, а по человеческим. «Евгений Онегин» долго работал скрепой. Теперь она, к сожалению, истлела…

Пушкин — Н.Н.Пушкиной

21 сентября 1835. Михайловское

Пришли мне, если можно, Essays de М. Montagne (Мишель Монтень. Опыты.)— 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи.

^{Монтень. Опыты. Издание 1762 года. Кто бы подумал, что Монтень переживёт всех своих королей: Франциска I, Генриха II, Франциска II, Карла IX, Генриха III и Генриха IV. Фото: Александр Минкин}

Можно, конечно, чуть не к каждой строчке писать примечания. Но, увы, примечания ничего не дают. Это только кажется, будто они всё объясняют.

Гениальный Монтень перенасыщен цитатами. Понятное дело, он читал древних, помнил всех авторов, которых цитировал, тексты были у него под рукой. Цитирующий книгу знает её всю, знает контекст. А поди пойми фразу, выдранную из незнакомого чуждого текста.

«Грузите апельсины бочками» — вообразите эту безумную телеграмму в итальянском или хоть южноафриканском романе. Тамошний читатель подумает: какой дурак возит апельсины в бочках? В бочках вино или селёдка. Допустим, там будет сноска: «Грузите… бочками» — цитата из популярного русского романа «Золотой телёнок». Что подумает заграничный читатель сноски? Дикари эти русские. Апельсины в бочках? Ну что с них взять, они там ездят на медведях. А у нас-то в голове сразу любимый аферист-авантюрист.

Верх (или скорее низ) нашего плачевного положения: мы, если случится читать Монтеня, натыкаемся поминутно на цитаты из древних — по три, четыре, пять на каждой странице, но ни текста, ни тем более контекста не знаем. Цитата на латыни, сноска по-русски, а в конце сноски циферка — отсыл к примечанию, а оно — чёрт побери! — в другом томе. Но мы не поленились.

Не пожалеем времени на конкретный и точный пример. Открываем прекрасное академическое издание. Монтень, Опыты, том III. Глава I «О полезном и честном». Во второй строчке натыкаемся на латынь:

Ne iste magno conatu magnas nugas dixerit

Внизу страницы сноска:

Этот человек с великими потугами собирается сказать великие глупости ¹(лат.).

Позавидуешь компактности мёртвого языка. Но после «великих глупостей» стоит циферка 1. Значит, надо искать примечание № 1 к главе I. Слава богу, оно в этом же третьем томе на странице 475. Читаем:

Книга третья, глава I «О полезном и честном».

¹… собирается сказать… глупости. — Теренций. Сам себя наказующий, IV, 8.

Теренций! Кто это? Хороший он или плохой? «Сам себя наказующий» — это что? повесть, пьеса, памфлет? Мы не узнали ничего. Возвращаемся в Монтеня, в ту же главу «О полезном и честном». Строка пятая: «Кому не отвратительно вероломство, раз даже Тиберий² отказался прибегнуть к нему…»

Слава богу, мы уже знаем, куда идти — на страницу 475. Там примечание:

² Тиберий — см. прим. 6, с. 407.

Ладно, идём на страницу 407, там обнаруживаем примечание № 6 к главе «О пьянстве»:

⁶Тиберий — римский император (14–37), пасынок Августа. — Оба приводимых Монтенем примера почерпнуты у Сенеки (Письма, 83).

Господи, пасынок Августа — это хорошо или не очень? А глава «О пьянстве» — это вторая глава второго тома. Значит, надо идти к шкафу, брать второй том. А что за «оба примера», почерпнутые у Сенеки? Бросаешь Монтеня, открываешь «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки и в письме № 83 читаешь: а) как император Тиберий двое суток подряд пил с приятелем, а в результате назначил собутыльника-алкоголика префектом Рима и б) как пьянство сгубило Антония и как в Риме шли убийства «по спискам» (так у нас в 1937-м) и пирующему Антонию прямо к столу приносили отрубленные головы, в том числе голову Цицерона и его руки, которыми он что-то плохое написал про Антония (Плутарх. «Демосфен и Цицерон»), а пьяный триумвир Антоний пытался эти части опознать. Вот же мученье. Но что мы узнали, ёрзая по ссылкам и примечаниям? Ничего. Всё стало даже хуже, потому что мы осознали бездну собственного невежества. А «О полезном и честном» надо начинать сначала, потому что пока пытались уяснить про Теренция через Тиберия, забыли, в чём там дело.

Мы ёрзаем по сноскам, держим в руках сразу четыре книги: два тома Монтеня, Сенеку и Плутарха. Тем временем рассказ Монтеня распадается на какие-то обрывки.

^{Монтень. Опыты. Издание 1762 года. Фото: Александр Минкин}

…Знать бы, зачем Пушкин выписывает Монтеня себе в деревню.

Назад: Часть ХIV Угодить невозможно

Дальше: ХLII. Умение читать