Книга: Немой Онегин
Назад: ХCIX. Последнее прости
Дальше: CI. Труд…

Часть XXV
Предсказание

Предполагаем жить.
Пушкин. 1834

C. Небрежный…

Пушкину работать нравилось, а результат иногда нравился настолько, что он хвалил сам себя не только в частных письмах (ай да Пушкин, ай да сукин сын!), но и публично.
Публика этого почти не замечала, не сознавала, ибо скользила по лёгким стихам, как скользят по льду, не думая, не сознавая, какая глубина под ногами.
Автор, резвяся и играя, прятал похвалы себе между строк. Часто прятал плохо; уши торчали из-под колпачка, шарик выкатывался из-под напёрстка, и любой мог бы крикнуть: вижу-вижу (если бы останавливался и задумывался). Помните, может быть, как Пушкин восхищался письмом Татьяны:
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность…
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод…

Эту рецензию мы пролетаем мгновенно. Но если хоть на секунду притормозить: ведь это Автор собственными стихами восхищён так, что не может начитаться. «Кто ей внушал?» — да ты и внушал. А вот Восьмая глава:
Я Музу резвую привёл
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров:
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодёжь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.

Фигурное катание! Скользя по стремительным строчкам, забываешь, что Муза — греческая капризная нимфетка-невидимка, а в реальности молодёжь гонялась за стихами Автора, и именно стихами своими он гордился. (А уж как резвятся вакханочки, гениальный Орфей узнал буквально на собственной шкуре.)
Сказав «фигурное катание», стоит показать ещё один роскошный рекордный пируэт. В дом аристократа постучался оборванец, назвался импровизатором: мол, могу говорить стихами, на любую тему, без подготовки.
— Вот вам тема, — сказал ему Чарский: — поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.
Глаза итальянца засверкали, он гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его… Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского.
Поэт идёт: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дёргает его…
— Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет.
— Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.

Итальянец умолк… Чарский молчал, изумлённый и растроганный.
Ещё бы не растрогаться! Даже если бы Чарский заплакал от восторга — мы бы не удивились. Гениальные стихи, потрясающая дефиниция вдохновенья. Но (как всегда у Пушкина) рядом с пафосом спряталась усмешка.
Читатель «Египетских ночей» скользит по сверкающим строчкам, и ему не приходит в голову, что итальянец вдохновенно поёт, конечно же, по-итальянски; невозможно ж импровизировать на чужом языке, да ещё употребляя слово «вежды» (тут не только современный итальянец-славист, тут из ста москвичей 99 провалятся).
Стихи, которые вольно (кое-как) передал Автору некий приятель со слов некоего Чарского, который чудом успел что-то запомнить (по-итальянски); а кто перевёл на русский, остаётся неизвестным… Столько промежуточных «персонажей» вертятся здесь только с одной целью: смотрите, как я умею морочить голову и путать следы — просто так, без всякой нужды; и сам себя хвалю.
Учёный епископ Холл говорит нам, что нет ничего отвратительнее самовосхваления, и я совершенно с ним согласен. Но с другой стороны, если вам в чём-то удалось достичь совершенства и это обстоятельство рискует остаться незамеченным, — я считаю, что столь же отвратительно лишиться почестей и уйти в могилу, унеся тайну своего искусства.
Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Пушкин хвалил сам себя, ибо похвал не хватало, брани хватало. В «Онегине» он даже не смог этого скрыть; накипело:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
E sempre bene, господа.

В нашем переводе с итальянского «ну и чёрт с вами, господа». Брани было выше крыши. После Пятой или Шестой главы над «Онегиным» стали глумиться так беспощадно, что даже императора покоробило.
Николай I — Бенкендорфу
1830. Санкт-Петербург
В сегодняшнем номере Пчелы («Северной пчелы») находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретите его журнал.
«Если возможно» — прелесть! Когда-то именно там, в «Северной пчеле», Автора хвалили до небес. Вот рецензия на Третью главу:
…Любовь Татьяны к Онегину описывается жаркими стихами Пушкина. Где умел он найти страстные выражения, которыми изобразил томление первой любви! Как постиг он простоту невинного девичьего сердца, рассказал нам признание Татьяны в ночном её разговоре с нянею и письме к Онегину! Сии стихи, можно сказать, жгут страницы. Здесь видишь, что стихи не стоили ему никакого труда. Заметим, что Поэт наш, как и почти все великие Поэты всех стран и веков…
«Северная пчела». № 124. Суббота, октября 15-го 1827.
Вот они «мадригалы». Тот самый проклятый Булгарин в 1827 (они ещё не поссорились) пишет о Пушкине с большой буквы «Поэт» и прямо зачисляет в Великие Поэты всех времён и народов.

 

Назад: ХCIX. Последнее прости
Дальше: CI. Труд…