Эпилог

Она зачала ребенка не по своей воле, сопротивляясь изо всех сил, до тошноты. Неприязнь и отвращение к тому, кто рос внутри ее тела, со временем только усиливалась. Она никак не могла заставить себя полюбить его, появившегося из ненависти и вожделения.

Тело изменилось, она стала не похожа сама на себя и с отвращением смотрелась в зеркало. Когда эти изменения стали заметны всем, люди начали отпускать комментарии. Кто-то искренне поздравлял, кто-то осуждал и даже обвинял, но она отстранилась от всех.

Роды стали повторением насилия, очень болезненным событием, над которым она была не властна. Когда ребенка положили ей на живот, тепло маленького тельца смогло лишь растопить чувство отстраненности, но так и не пробудило в ней безусловную материнскую любовь.

Она была внимательной матерью, заботилась о том, чтобы ребенок был сухим и ухоженным, но во время кормления грудью она с грустью думала, что никогда не сможет его полюбить, хотя у них единая плоть и кровь. От стыда она отводила взгляд, избегала смотреть в глаза младенца, только тихо напевала себе под нос какую-то мелодию.

Когда ребенок научился ползать, общение с ним свелось к кормлению и смене подгузников. В остальном малыш рос один – у него было много игрушек, и он мог свободно ползать по всему дому, изучая мир. И только когда злые языки в городке начали поговаривать о том, что мальчик слишком плохо говорит для своего возраста, мать начала общаться с малышом. Она заявила, что ребенок молчит, потому что стесняется, а наедине с ней болтает без умолку. Если она замечала, что на них кто-нибудь смотрит, то брала сына за руку, чтобы доказать, как они близки. При этом ей приходилось сильно сжимать его руку, потому что сын отчаянно вырывался.

Уже через несколько недель после того, как мальчик пошел в школу, его перевели на индивидуальное обучение. Преподаватели были обеспокоены. И только в конце осени он начал отвечать на вопросы учителя, сначала неохотно и неуверенно, но затем быстро догнал остальных учеников. Скоро мальчик перестал бояться смотреть учителю в глаза, а внимание и забота, которую он чувствовал в школе, подчеркивали отстраненность от матери. Постепенно школа и дом стали восприниматься им как два отдельных мира. И только в подростковом возрасте он понял, что мать его не любит.

Он убил ее в день своего пятнадцатилетия. Пришел из школы, сел обедать. Еда лежала на тарелке. Сама она уже поела. Как всегда. Он слышал, что в гостиной работает радио, и понял, что мать сидит в своем привычном кресле. Рыбные котлеты и картошка. Довольно вкусно. На столе лежала коробка. Без открытки, без украшений, без ленточек и бантиков. Мать не любила излишеств. Он сидел и жевал остывшую еду, потом открыл подарок. Галстук. Для разнообразия сойдет. Доел обед, встал и пошел в комнату. По тихому металлическому стуку спиц он понял, что она не спит.

– Спасибо за подарок, – поблагодарил он.

– Пожалуйста.

Слова прозвучали заученно. Мать не спросила, понравился ли ему подарок. Не поздравила.

– Очень красиво.

Только постукивание спиц и бормотание радио. Он немного постоял, надеясь, что сегодня, именно сегодня что-то изменится. Что она повернется к нему, посмотрит ему в глаза, поговорит с ним. Но она осталась сидеть, как будто автопилот, поддерживавший в ней жизнь все эти годы, никак не мог отключиться. Лишь тихий напев, та же самая монотонная мелодия, единственная, которую она знала. Она напевала эту песню только тогда, когда была в отличном настроении, так что это был хороший знак. Но в тот момент в этой мелодии воплотилась вся всеобъемлющая пустота, в которую могло засосать и его самого. Он стоял рядом с матерью, держа галстук в руке, почти умоляя ее о внимании. Но она никогда не оборачивалась к нему. Внезапно она стала бесцветной, превратилась в фигурку из черно-белых фильмов. Все вокруг тоже поблекло. Он схватил галстук двумя руками, заметил, что сочащиеся язвы уже появились и на тыльной стороне ладоней, и потянул изо всех сил. Спицы мелькали неустанно. Он встал за ее спиной. Мелодия стала громче. Напев длился всего восемь-десять секунд и повторялся бесконечно. Звук усиливался, эхом отзываясь у него в голове. Он еще раз обернул концы галстука вокруг своих ладоней и натянул их сильнее. Напев превратился в безумную кричащую музыку.

– Спасибо за подарок.

Никакой реакции. Лишь едва заметное движение головы, как будто она покачивалась в такт вязанию. Единственное, что он видел перед собой – волосы, седые, тусклые волосы.

– Спасибо за подарок, – повторил он. Мелодия. Стук спиц. Он накинул галстук ей на шею и потянул изо всех сил. Она замерла, потом подняла руки, продолжавшие сжимать вязание. Ни стона, ни судорог, лишь напряжение на полминуты, и она обмякла. Умерла так же, как и жила. Равнодушно.

Он закопал ее в саду, давно заросшем сорняками. На следующий день заявил в полиции, что она пропала. Через неделю возле озера нашли ее вязаный свитер. Все решили, что она поскользнулась на камне, и ее унесло подводное течение. В пятнадцать лет и одну неделю Амунд Линд официально был признан сиротой.