Мадлен Миллер

Цирцея

Натаниелю

νόστος

© 2018 by Madeline Miller

© Л. Тронина, перевод на русский язык, 2020

© ООО “Издательство Аст”, 2020

Издательство CORPUS ®

Глава первая

Когда я родилась, имени для мне подобных еще не существовало. Меня называли нимфой, полагая, что я стану такой же, как моя мать, тетки и бесчисленные двоюродные сестрицы. Наименьшие из меньших богинь, мы обладали весьма скромными способностями, для бессмертия едва достаточными. Мы говорили с рыбами и выращивали цветы, извлекали влагу из облаков и соль из морской воды. Этим словом – “нимфа” – наше будущее измерялось вдоль и поперек. На здешнем языке так называют не только богинь, но и невест.

Моя мать была нимфой, точнее наядой, хранительницей ручьев и источников. Мой отец заметил ее, когда гостил во дворце Океана – ее отца. В те дни Гелиос и Океан часто друг у друга пировали. Двоюродные братья и к тому же ровесники, они вовсе не казались таковыми. Мой отец светился как бронза, только снятая с наковальни, а у Океана от рождения росла белая борода по колено и слезились глаза. Но они оба были титанами и предпочитали общаться друг с другом, а не с богами Олимпа – птенцами, не видевшими сотворения мира.

Дворец Океана – диво дивное – помещался в недрах земли. Залы с высокими сводчатыми потолками украшала позолота, каменные полы сгладились за сотни лет под ступнями богов. По комнатам разливалось тихое журчание реки Океана, питавшей все пресные воды мира, – такой темной, что нельзя было понять, где заканчивается она и начинается каменистое дно. На берегах реки росла трава и нежные бледные цветы, а еще бесчисленные дети Океана – наяды, нимфы и речные боги. Гибкие, гладкие, как выдры, они, смеясь, передавали из рук в руки золотые кубки, боролись, играя в любовные игры, и лица их сияли в сумеречном свете. Там же, затмевая все это лилейное великолепие, сидела и моя мать.

Волосы ее были теплого каштанового цвета, и каждая сияющая прядь казалась подсвеченной изнутри. Она, наверное, почувствовала взгляд моего отца – жаркий, будто вспыхнувший костер. Вижу, как мать расправляет платье, чтобы оно безукоризненно ниспадало с плеч. Вижу, как она обмакивает в воду сверкающие пальцы. Я видела тысячу раз, как она проделывает тысячу подобных штучек. И мой отец всегда попадался на эту удочку. Он считал, в мире все устроено затем, чтобы ему угодить.

– Кто это? – спросил отец.

У Океана уже много было златоглазых внуков, рожденных от Гелиоса, и дед с радостью думал о новых.

– Моя дочь Персеида. Станет твоей, если хочешь.

На следующий день отец отыскал мать в верхнем мире, у заводи рядом с ее родником. Это был прелестный уголок, заросший крупноголовыми нарциссами, увитый дубовыми ветвями. Ни ила, ни ослизлых лягушек, только чистые округлые камни, а между ними трава. Даже мой отец, безразличный к тонкостям мастерства нимф, восхитился.

Мать знала, что он придет. Она была хрупка, но коварна, ум ее – подобен шипозубой мурене. Мать понимала, как, будучи в ее положении, достичь могущества, – не кувыркаясь на берегу реки да рожая внебрачных детей. И когда отец предстал перед ней, облаченный в свое сияние, мать над ним посмеялась. Лечь с тобой? С какой стати?

Конечно, мой отец и сам мог взять желаемое. Но Гелиосу нравилось думать, что всякая жаждет лечь с ним в постель – хоть рабыня, хоть богиня. На алтарях его дымились доказательства – приношения от женщин на сносях и незаконнорожденных счастливчиков.

– Женись, – сказала мать отцу. – И никак иначе. А если женишься, то знай: вне дома можешь развлекаться с девчонками сколько хочешь, но домой никого не води, в твоем дворце я одна стану хозяйкой.

Условия, ограничения… Для отца это было ново, а новое боги любят больше всего на свете.

– Выгодная сделка, – сказал отец и, дабы скрепить ее, подарил матери ожерелье, которое сделал сам, с бусинами из редчайшего янтаря.

Позже, когда родилась я, он подарил ей вторую нитку, и еще по одной за двух моих братьев и сестру. Не знаю, что мать ценила выше – сами светящиеся бусы или зависть сестриц, на них глядевших. Она, наверное, так и собирала бы их целую вечность и под конец ходила бы уже как вол с ярмом на шее, но верховные боги ее остановили. К тому времени они поняли, кто такие мы четверо. Можешь родить еще детей, сказали они матери, только не от него. Но другие мужья янтарных бус не дарили. Она плакала тогда – в первый и последний раз на моей памяти.

* * *

Когда я родилась, одна тетка (не стану называть ее имени, потому что в этой истории теток полно) омыла и спеленала меня. Другая занялась матерью – вновь окрасила ей красным губы, расчесала волосы гребнями из слоновой кости. А третья пошла к двери – впустить отца.

– Девочка, – сообщила ему мать, сморщив нос.

Но мой отец против своих дочерей – мягких и золотистых, как первая выжимка из оливок, – ничего не имел. Люди и боги дорого платили за счастье завести с ними потомство, и потому отцовская сокровищница, как говорили, была не хуже, чем у самого царя богов. Положив мне на голову руку в знак благословения, отец сказал:

– Она найдет себе достойного мужа.

– Насколько достойного? – осведомилась мать.

Она, наверное, утешилась бы, если б меня можно было обменять на что-нибудь получше.

Размышляя, отец перебирал пушок на моей голове, изучал мои глаза и скулы.

– Царевича, пожалуй.

– Царевича? – переспросила мать. – Ты ведь не хочешь сказать, смертного?

На лице ее читалось отвращение. Однажды в детстве я спросила, каковы смертные с виду.

– Можно сказать, сложением они схожи с нами, но лишь в той мере, в какой червь схож с китом, – ответил отец.

Мать выразилась проще: гнилая плоть в грубой оболочке.

– Разумеется, она выйдет замуж за сына Зевса, – настаивала мать.

Она уже воображала, как пирует на Олимпе, сидя по правую руку от царицы Геры.

– Нет. Волосы у нее пестрые, как рысий мех. И этот подбородок… Островат, совсем не радует глаз.

Мать спорить с отцом не стала. Как вспыльчив Гелиос, когда ему перечат, она знала не хуже других. Помни: под золотым его сиянием скрывается огонь.

Мать поднялась. Живот ее исчез, утянулась талия, лицо посвежело, стало девственно-румяным. Все наше племя оправлялось быстро, а мать и того быстрей, она ведь была из дочерей Океана, метавших детей, как икру.

– Идем, – сказала мать. – Сделаем кого-нибудь получше.

* * *

Я росла быстро. Младенчество мое продлилось несколько часов, и тут же я выучилась ходить. Тетка осталась со мной в надежде заслужить расположение матери и назвала меня Цирцеей – Ястребом – за желтые глаза и странный пронзительный плач. Но, увидев, что труд ее мать замечает не более, чем землю под ногами, тетка исчезла.

– Мама, – сказала я. – Тетя ушла.

Мать не ответила. Отец уже отправился на небо в своей колеснице, а она вплетала в волосы цветы, собираясь уйти из дворца тайными водными путями и встретиться с сестрами на заросших травой речных берегах. Я могла бы пойти с ней, но тогда пришлось бы весь день сидеть у ног теток и слушать, как они болтают о вещах, мне непонятных и неинтересных. И я осталась.

Тишина и мрак воцарились в залах. Дворец отца, спрятанный в недрах земли, соседствовал с дворцом Океана, и стены в нем были из полированного обсидиана. А почему нет? Они могли стать какими угодно, отцу стоило только пожелать, – кроваво-красными, из египетского мрамора, или янтарными, из аравийской смолы. Но отцу нравилось, как обсидиан отражает его свет, как вспыхивает гладкая поверхность стен, когда он проходит мимо. О том, как черны они, когда его нет, отец, конечно, не думал. Он вообще не способен был вообразить мир без себя.

В такие часы я могла делать что хотела. Бегать с зажженным факелом и глядеть на несущиеся за мной языки багрового пламени. Лежать на гладком земляном полу и проковыривать в нем пальцем дырочки. Ни червей, ни личинок я там не находила, да и не думала найти. Во дворце, кроме нас, ничего живого не было.

Когда поздно вечером отец возвращался, земля колыхалась, как лошадиный бок, и дырочки, что я успевала проковырять, заглаживались. Через минуту возвращалась и мать, от нее пахло цветами. Она бросалась ему навстречу, повисала у него на шее – отец не сопротивлялся, принимал кубок с вином из ее рук, а затем направлялся к серебряному трону. Я шла за ним по пятам. С возвращением, отец, с возвращением.

Потягивая вино, отец играл в шашки. С ним играть никому не дозволялось. Он передвигал каменную шашку, разворачивал доску, передвигал другую.

– Не желаешь ли возлечь, любовь моя? – Голос матери сочился медом.

Она крутилась перед ним, как жаркое на вертеле, прельщая своими роскошными формами. Тут отец обычно оставлял игру, но не всегда, и такие вечера я любила особенно, потому что мать уходила, хлопнув дверью.

У ног отца мир казался золотым. Свет излучало все разом – его золотистая кожа, лучистые глаза, волосы с бронзовым отливом. Тело отца пылало как жаровня, и я придвигалась к нему, насколько он позволял, – так ящерица в полдень жмется к камню. Тетка говорила, что иным младшим богам и смотреть на него почти невыносимо, но я, его дочь, родная кровь, могла всматриваться в лицо отца так долго, что и когда отводила взгляд, оно все еще стояло перед глазами, сияло на полу, на глянцевых стенах и инкрустированных столах и даже на моей коже.

– Что будет, – спросила я, – если смертный увидит тебя во всем блеске?

– Он тут же превратится в пепел.

– А если смертный увидит меня?

Отец улыбнулся. Я слушала, как передвигаются шашки, как привычно скрежещет о дерево мрамор.

– Этот смертный сочтет, что ему повезло.

– Я его не испепелю?

– Нет, конечно.

– Но глаза у меня как у тебя.

– Нет, – возразил отец. – Смотри.

Он бросил взгляд на полено, стоявшее у камина. Оно засветилось, вспыхнуло, а потом осыпалось пеплом на пол.

– И это лишь меньшее, на что я способен. Можешь так?

Всю ночь я не сводила с поленьев глаз. Нет, я так не могла.

* * *

Родилась моя сестра, а вскоре и брат. Через какое время, точно не могу сказать. Дни богов – что низвергающийся водопад, смертные умеют их считать, но этой хитрости я тогда еще не знала. Казалось бы, кому, как не отцу, обучить нас – ему ведь каждый рассвет был известен. Но даже он называл брата и сестру близнецами. Они и в самом деле сблизились, едва брат родился, сплелись как зверьки. Отец благословил обоих одной рукой.

– Ты, – сказал он моей светящейся сестре Пасифае, – выйдешь замуж за вечного сына Зевса.

Эти слова отец произнес пророческим тоном, каким всегда говорил о том, что несомненно произойдет. Мать просияла – она уже воображала, как будет наряжаться на Зевсовы пиры.

– А ты… – сказал отец брату – обычным голосом, звонким и чистым, словно летнее утро. – Всякий сын отражается на матери.

Мать обрадовалась и восприняла эти слова как разрешение дать сыну имя. Она назвала его Персом – в свою честь.

Эти двое были умны и сразу поняли, что к чему. Любили насмехаться надо мной, прикрываясь горностаевыми лапками. Глаза у нее желтые, как моча. А голос скрипучий, как у совы. Зовут ее Ястребом, а следовало бы Козой – уж больно уродлива.

Таковы были их первые колкости – поначалу туповатые, день ото дня они становились острее. Я научилась избегать сестры и брата, и те вскоре нашли забаву поинтересней – среди маленьких наяд и речных богов из дворца Океана. Когда мать шла в гости к теткам, Перс и Пасифая следовали за ней и принимались командовать нашими покладистыми двоюродными братишками и сестренками, а те цепенели перед ними, как мальки перед щучьей пастью. Издевательских игр Перс с Пасифаей придумали множество. Поди сюда, Мелия, уговаривали они. На Олимпе модно теперь обстригать волосы до затылка. Не дашь нам этого сделать – как заполучишь мужа? После стрижки Мелия, ставшая похожей на ежа, ревела, а брат с сестрой хохотали так, что эхо гуляло по пещерам.

Пусть делают что хотят, думала я. Сама же предпочитала тихие залы нашего дворца и сидела у отцовских ног, когда только могла. И вот однажды, отправляясь проведать свое стадо священных коров, он – в награду, видимо, – позвал и меня. Это была великая честь, ведь мне предстояло прокатиться на его золотой колеснице и увидеть предмет зависти всех богов – пятьдесят белоснежных телиц, каждый день услаждавших взгляд отца, пока он совершал свой путь над землей. Перегнувшись через боковину колесницы, украшенную драгоценными камнями, я дивилась на проносившуюся под нами землю – обильную зелень лесов, зубчатые горы и широко раскинувшуюся синь океана. Я искала глазами смертных, но с такой высоты их было не разглядеть.

Стадо паслось на лугах острова Тринакрия, и присматривали за ним две мои единокровные сестры. Едва завидев нас, они с радостными возгласами бросились к отцу, повисли у него на шее. Все дети Гелиоса рождались красивыми, но сестры, чья кожа и волосы словно состояли из жидкого золота, были в числе прекраснейших. Их звали Лампетия и Фаэтуса. Сияющая и Светящаяся.

– А кого это ты с собой привез?

– Она, должно быть, дочь Персеиды. Смотри, какие глаза у нее.

– Ну конечно! – Лампетия (кажется, она) погладила меня по голове. – Глаза твои, милочка, не тревожат. Не тревожат совсем. Твоя мать очень красивая, вот только слабая.

– У меня глаза как у вас, – сказала я.

– Какая прелесть! Нет, милочка, наши глаза огнем горят, а волосы блестят, как солнце на воде.

– А ты правильно делаешь, что свои заплетаешь в косу, – добавила Фаэтуса. – В косе эти темные пряди чуть лучше смотрятся. Жаль, что голос твой так просто не спрячешь.

– Ей ведь можно и совсем не разговаривать. Это выход, правда же, сестрица?

– Выход, – улыбнулись они. – Не проведать ли нам коров?

Прежде я коров не видела, никаких, но это не имело значения: красота телиц казалась столь неоспоримой, что и сравнивать не было нужды. Белоснежная, как лепестки лилий, шерсть, нежные глаза, прикрытые длинными ресницами. Рога коров покрывала позолота (сестры потрудились), а наклоняясь пощипать травы, они изгибали шеи изящно, как танцовщицы. Их лоснящиеся бока мягко поблескивали в закатном свете.

– Ух! – воскликнула я. – А потрогать можно?

– Нет, – ответил отец.

– Хочешь, мы расскажем, как их зовут? Это Белоликая, это Ясноглазая, а та – Милочка. Вот Красотка и Прелестница, Золоторогая и Блестящая. Это Милочка, а там…

– Милочка уже была, – возразила я. – Вы сказали, что Милочка – вон та.

И я указала на первую корову, мирно жевавшую траву. Сестры посмотрели друг на друга, затем на отца – единым золотистым взглядом. Но отец взирал на свое великолепное стадо, не делая различий.

– Ты, наверное, не так поняла, – сказали сестры. – Милочка вот эта, про которую мы только что сказали. А вот Звездочка, вот Вспышка и…

– Это что такое у Прелестницы? – перебил отец. – Болячка?

Сестрицы тут же всполошились:

– Где болячка? Ах, не может быть! Ах, Прелестница, дрянная, зачем же ты поранилась? Ах, что за дрянь тебя поранила?

Я наклонилась к Прелестнице – болячку рассмотреть. Она была крошечная, меньше ногтя на моем мизинце, но отец нахмурился:

– К завтрашнему дню чтобы все исправили.

Сестрицы закивали головами. Конечно, конечно. Мы так виноваты.

Мы опять взошли на колесницу, отец взялся за вожжи с серебряными кончиками. Сестры в последний раз приложились губами к его рукам, а потом лошади взмыли в небеса, и мы вслед за ними. Сквозь тускнеющий свет уже проглядывали первые созвездия.

Я вспомнила, как однажды отец рассказывал, что на земле есть люди, которых называют астрономами, и их задача – следить, когда он восходит и заходит. Они у смертных в большом почете, живут во дворцах, служат царскими советниками, но порой отец по какой-то причине задерживается и начисто опровергает все их расчеты. Тогда астрономов волокут к царям, обвиняют в шарлатанстве и казнят. Отец говорил об этом с улыбкой. Так, мол, им и надо. Гелиос-Солнце никому не подчиняется, кроме себя самого, и никто не может предсказывать, что он станет делать.

И теперь я спросила:

– Отец, мы опоздали достаточно, чтобы казнить астрономов?

– Достаточно, – ответил отец, встряхнув звенящие поводья.

Лошади рванули вперед, и мир под нами размылся, у кромки моря курилась ночная мгла. Я туда не смотрела. Грудную клетку скрутило, будто выжатое белье. Я думала об астрономах. Представляла их, ничтожных, как черви, поникших, согбенных. Помилуй, умоляли они, стоя на тощих коленях, мы не виноваты, это солнце опоздало.

Солнце никогда не опаздывает, отвечали восседавшие на тронах цари. Ты богохульствуешь, и ты умрешь! И топоры палачей разрубали моливших о пощаде надвое.

– Отец, – сказала я. – Мне как-то не по себе.

– Ты голодна. Время трапезы давно настало. Твоим сестрам совестно должно быть, что задержали нас.

Я плотно поужинала, но чувствовала себя по-прежнему. Наверное, лицо у меня было чудно́е, потому что Перс и Пасифая захихикали на своем ложе.

– Ты что, лягушку проглотила?

– Нет.

Они лишь громче расхохотались, потирая руки и ноги в складках одежды, будто змеи, начищающие чешую.

– И как тебе отцовы золотые телки? – спросила сестра.

– Красивые.

Перс опять засмеялся:

– Она ничего не знает! Видала когда-нибудь такую дурочку?

– Никогда, – отозвалась сестра.

Мне бы не спрашивать, но я все еще увлечена была своими мыслями, представляла распростертые на мраморном полу разрубленные тела.

– Чего я не знаю?

Прекрасное звериное личико сестры.

– Что он совокупляется с ними, конечно. Так появляются на свет новые. Он превращается в быка и зачинает с ними новых телок, а старых готовят на обед. Вот почему все думают, что они бессмертны.

– Неправда.

Они покатывались со смеху, тыча пальцами в мои пунцовые щеки. Шум привлек мать. Ей нравились шуточки сестры и брата.

– Мы рассказали Цирцее про коров, – объяснил Перс. – Она не знала.

Смех матери засеребрился, как струящийся в камнях родник.

– Дурочка Цирцея.

* * *

Так проходил год за годом. Я и рада бы сказать, что все это время ждала случая оттуда вырваться, но на самом-то деле, боюсь, могла бы и дальше плыть по течению, ничего не ожидая до скончания дней, кроме этих унылых горестей.