Я проснулся в четверть двенадцатого утра. В воздухе пахло деревьями, и, если не считать волос, Селестия снова стала моей дорогой Джорджией. Я встал, и она обняла меня, положив пальцы мне на плечи. Ее кожа была теплой, как чашка какао.

– С Рождеством, милая, – сказал я, словно Отис Реддинг.

– С Рождеством, – ответила она с улыбкой.

– Из-за всего этого я чуть не забыл про праздники, – сказал я, запоздало жалея, что не купил Селестии хороший подарок на деньги Оливии, что-нибудь большое в маленькой коробочке.

– Не говори глупостей, – сказала она. – Ты цел. И невредим.

Она знала, что это не вполне правда. Мне было стыдно вспоминать Сочельник, но я стыдился не жестокости, а своих отчаянных признаний, когда она не давала мне спать, чтобы спасти мою жизнь. Когда я рассказал ей про грушу, она утешила меня гимном, тем же, что она спела для Оливии. Я забыл силу ее голоса, как он соскребал с тебя все, чтобы потом начистить до блеска. Я вспомнил о Давине и ее способах возрождать мужчин. Что Селестия подумает, если узнает, что я, готовясь к приезду домой, разбил нежное женское сердце? За чужую боль приходится платить. Но это Селестия, наверное, и так знает.

– Знаешь, что я хочу на Рождество? Два моих передних зуба. Но на самом деле только нижний.

Она вывернулась и подошла к комоду. На ней была комбинация, которая делала ее похожей на девственницу. Впервые я увидел ее в белом белье в день нашей свадьбы, а в последний раз – ночью, когда нашу дверь выбили. На ее комоде стояла шкатулка – точная копия того же комода. Она открыла шкатулку, достала оттуда маленькую коробочку и передала ее мне. Я потряс коробочку и был награжден глухим стуком осколка потерянной кости.

– Помнишь ту ночь? Я там для тебя изображал из себя Супермена.

– Ты подскочил как раз вовремя. Не подскочил – подлетел.

– Надеюсь, это не выглядело глупо. Я знаю, что ты независимая женщина и все такое, у тебя есть папины деньги, свои деньги. Но мне нравилось чувство, что я могу тебя спасти. Когда я гнался за тем парнем по улице, я был героем. Даже когда он выбил мне зуб изо рта.

– Он мог тебя убить, – сказала она. – Я и не думала об этом, пока ты его не догнал.

– Мог бы, но не убил. Нет смысла волноваться из-за того, что не случилось, – я взял ее за руку. – Меня не волнует даже то, что случилось. Это новый день. Новое начало.

Не переодеваясь, мы приготовили поздний завтрак. Я предложил сделать рыбные котлеты, а она занялась кукурузной кашей. Она перемешивала еду на сковородке, а на ее пальце мерцал темный и жгучий рубин. Зазвонил телефон, Селестия взяла трубку и сказала «Мои поздравления», и фраза прозвучала как название фирмы. Стоя рядом с ней, я услышал, что она говорит с родителями. Мистер и миссис Давенпорт, сумасшедший гениальный папа и школьная учительница мама, которые жили в безопасности своего дома с призраками. Я скучал по ним, по надежности и удобству их жизни. Я протянул руку, надеясь, что она передаст мне телефон, но она помотала головой, беззвучно произнеся Шшш.

– Мы идем к ним на ужин? – спросил я, когда она повесила трубку.

– Мы сейчас немного в ссоре, – сказала она. – Кроме того, я пока не готова это афишировать.

– Рождество – мой любимый праздник, – сказал я, вспоминая. – Как только у меня вылезли зубы, Рой-старший всегда нарезал нам яблоко и мы ели его на двоих. Когда он был маленький, ему под елку клали только одно яблоко. Он не знал, что другим детям дарят игрушечные машинки, школьную форму, все такое. Он радовался тому, что получал – одно яблоко, которое можно съесть целиком.

– Ты мне никогда об этом не рассказывал, – сказала Селестия.

– Наверное, не хотел, чтобы ты нас жалела, потому что на самом деле это одно из моих самых светлых воспоминаний. Когда мы поженились, в Рождество я сбегал один сюда, чтобы съесть свое яблоко.

Она посмотрела на меня так, как смотрят, когда вдруг осознают что-то.

– Ты бы мог мне рассказать. Я совсем не такая, какой ты меня считаешь.

– Джорджия, – сказал я. – Теперь я это знаю. Не грусти. Все было так давно. Я ошибался. Ты ошибалась. Все хорошо. Никто никого ни в чем не винит.

Мне показалось, она все еще думала об этом, когда открыла духовку и достала противень с тостами, которые приготовила так же, как когда-то делала Оливия: мягкие внизу, хрустящие сверху, с пятью капельками масла. Она поднесла ко мне противень с хлебом, чтобы я оценил. Ее лицо говорило: Я стараюсь. Я очень стараюсь.

Я покопался в холодильнике и нашел там большое красное яблоко, какие обычно дарят учителям. Нож, который я вынул из подставки, был маленьким, но острым. Я отрезал толстый кусок, передал его Селестии и отрезал еще один для себя.

– Счастливого Рождества.

Она подняла ломтик вверх:

– С праздником. Bon appétit.

В эту секунду впервые все снова стало как надо, и истинное воссоединение впервые показалось возможным.

Вкус яблока, сладость, за которой гнался укол кислинки, напомнил мне о Рое-старшем. Я подумал, что он проводит Рождество в одиночестве. Уиклифф празднует с дочерьми и внуками, а больше Рой-старший ни с кем особенно и не общался.

– Селестия, – сказал я. – Я знаю, я сказал, что мы не будем зацикливаться на прошлом. Но мне надо поговорить кое о чем еще.

Селестия кивнула, жуя яблоко, но глаза у нее были испуганные.

– Я не хочу ссориться, – сказал я. – Клянусь, не хочу. Это не касается Андре, это не касается детей, которых у нас нет. Это касается моей матери.

Она кивнула и накрыла мою руку липкой от яблочного сока ладонью. Я сделал вдох.

– Селестия, Рой-старший сказал мне, что ты рассказала Оливии про Уолтера. Он сказал, это ее убило. Реально убило. Он сказал, что ей становилось лучше, но, когда ты рассказала ей про Уолтера, она сдалась. Перестала видеть в этом смысл.

– Нет, – сказала она, когда я убрал свою руку из-под ее. – Нет, нет, все было не так.

– А как это было? – я пообещал ей, что не буду на нее злиться, но, возможно, это было не так. Яблоко у меня во рту было на вкус как грязь.

– Я к ней поехала уже ближе к концу. Она не уходила легко, Рой. Было плохо. Медсестра из хосписа попыталась, но Оливия отказывалась принимать обезболивающие – думала, что это убьет ее быстрее, а она пыталась жить для тебя. Когда я приехала, ее легкие были настолько забиты раком, что я слышала, как у нее что-то клокочет в груди, как когда выдуваешь трубочкой пузырьки в молоке. Она боролась отчаянно, но выиграть не могла. Кончики пальцев у нее уже синели и губы тоже. Я попросила твоего отца выйти и все ей рассказала.

– Зачем? Зачем ты это сделала? Она и дня не прожила.

Оливия умерла в одиночестве, когда Рой-старший вышел в магазин, чтобы купить ей немного яблочного пюре. Я ее упустил, говорил он мне. Я вернулся, а ее уже нет. Мама такого не заслужила.

– Нет, – она покачала головой. – Ты меня во многом можешь обвинять, но не в этом. Когда я ей рассказала, она покачала головой, подняв глаза к потолку. «Бог, конечно, шутник. Послал Отаниеля на помощь». Твой папа думает, что она сдалась, но все было не так. Когда она поняла, что ты не один, она, наконец, отпустила, – Селестия скрестила на груди руки, будто успокаивала себя. – Я знаю, ты сказал никому не говорить, но если бы ты был там.

Теперь настала моя очередь становиться в ту же позу, скрестив руки, сжимая свое тело по бокам.

– Я не виноват, что меня там не было. Я бы был с ней, если бы меня отпустили.

Мы сидели за столом, не в силах утешить друг друга, она вспоминала, как оказалась свидетелем маминой смерти, а я страдал потому, что меня лишили этого опыта.

Она первой взяла себя в руки, взяла со стола яблоко, отрезала еще один кусок для себя и другой для меня.

– Ешь, – сказала она.

День сменил вечер, как это всегда бывает, и каждый вечер обещал мне новый день. В этом я находил утешение последние несколько плохих лет. Когда Селестия пошла в душ, я позвонил Рою-старшему и услышал тоску, с какой он произнес нашу общую фамилию.

– Все хорошо, пап?

– Да, Рой, все хорошо. Небольшое несварение. Сестра Франклин принесла мне еду, и я съел слишком много, может, слишком быстро. Она, конечно, не так готовит, как твоя мама, но не так уж и плохо.

– Это нормально, что тебе это нравится, пап. Давай, действуй.

Он засмеялся, но каким-то не своим смехом.

– Пытаешься поженить меня и сбыть с рук, чтобы тебе не надо было приезжать домой и заботиться обо мне?

– Я хочу, чтобы ты был счастлив.

– Ты на свободе, сынок. Этого мне хватит для счастья до самой смерти.

Потом, когда из спальни донесся шум воды, которую включила в душе Селестия, я позвонил Давине:

– Счастливого Рождества, – сказал я ей. На заднем плане слышались музыка и смех. – Я не вовремя?

Она колебалась, но потом сказала: «Я выйду с телефоном на улицу». Дожидаясь, я представлял ее с блестящим обрывком мишуры в волосах, с рукой на бедре. Когда она заговорила снова, я попытался говорить как ни в чем не бывало:

– Просто хотел пожелать тебе счастливого Рождества, – я сжимал телефон обеими руками, будто боялся, что у меня его кто-то отберет.

– Рой Гамильтон. Я тебе хочу задать один вопрос. Готов? Слушай: было или не было? Может, это во мне эгг-ног говорит, но мне надо знать. У нас с тобой было было или не было?

С женщинами так бывает: они бросаются вопросами, на которые нет правильного ответа.

– Было, – сказал я, но на конце моего ответа загибался вопрос, как хвостик у свиньи.

– Ты не уверен? Слушай меня, Рой Гамильтон. Это было. Точно было.

– Давина, не заставляй меня врать. Я женат. Я выяснил, что я до сих пор женат.

Она меня перебила:

– Я не об этом тебя спрашивала. Я спросила только, было у нас или не было.

Крутя телефонный провод, я вспоминал время, которое мы провели вместе. Ведь прошло всего две ночи? Но эти две ночи положили начало моей дальнейшей жизни. К ее двери я приполз, но вышел из нее на своих двоих.

– Было, – сказал я, наклонившись вперед. – Точно было. Хотел бы я тебе это сказать.

Я повесил трубку, когда вошла Селестия. Она выглядела как рождественский подарок: на ней была кружевная комбинация, в которой я опознал ту, что покупал ей сам. Селестия жаловалась, что комбинация выглядит «пошло», имея в виду, что она выглядит дешево. Я за нее хорошо заплатил, но теперь, когда Селестия ее надела, я понял, что она имела в виду.

– Нравится? – она повернулась вокруг себя.

– Да, – сказал я. – Нравится. Правда.

Она откинулась на подушки, как богиня в выходной, ее грудь обсыпали крупные золотые блестки.

– Иди ко мне, – сказала она, как кто-то из телевизора, а не настоящий человек.

Я подошел к ней, но не стал выключать свет.

– Еще кое-что, – сказал я. – Хочу еще кое-что объяснить. Прежде чем мы начнем это.

– Ты не обязан. Ты же сам сказал, что мы все начинаем по новой?

Меня резануло это «по новой». В Ило это значило, что ты сам не успеваешь за собой. Но я понял, что она имела в виду. В этом слове заключалась мечта, что ты можешь войти в чистую, пустую комнату и закрыть за собой дверь.

– Я не хочу по новой. Я хочу начать по-настоящему.

– Тогда расскажи мне.

– Хорошо, – начал я. – Я пробыл в Ило несколько дней, мне было сложно. Многое навалилось. Там была девушка. Из старшей школы. Она меня пригласила к себе на ужин, и слово за слово…

Это может прозвучать странно, но мои признания казались мне знакомыми, как пара старых джинсов. Меня подталкивали остатки прошлого, когда мы ссорились, как могут ссориться только влюбленные. В этот раз Селестия не имела права ревновать, но с каких пор тебе нужно право чувствовать то, что ты чувствуешь? Я улыбнулся, вспоминая тот раз, когда она выбросила мой кусок торта и в одиночку выпила все шампанское. Возможно, я скучал по ссорам так же, как и по ее любви, потому что с Селестией одно всегда следовало за другим. Наша страсть была мощной и опасной, как нестабильный атом. Я никогда не забуду примирительные поцелуи, когда она кусалась, оставляя у меня на груди фиолетовое кольцо, которое здорово болело еще полтора дня. С такой женщиной ты всегда знаешь, что это точно было.

Селестия сказала:

– Как я могу злиться? Я же не двуличная.

Я всматривался в ее лицо, но на нем отражалась только усталость. Она с тем же успехом могла просто пожать плечами. Меня долго не было, но я все равно кое-что про нее знал. Определенные вещи у нас на подкорке не меняются. Вчера под деревом она боролась с собой, чтобы сохранить самообладание, подавить огонь, но я чувствовал, как она горит.

– Джорджия, ты понимаешь, что я пытаюсь сказать?

– Понимаю, – продолжила она. – Ты многое пережил. Я понимаю, что это ничего не значит. Ты это хотел сказать?

– Селестия, – сказал я, заключив ее в объятия. На мне были брюки и носки, а она была почти голой. От нее пахло пудрой с блестками и мылом. – Тебе все равно, правда?

– Дело не в том, что мне все равно. Я просто пытаюсь относиться к этому по-взрослому.

– Я позвонил ей секунду назад, когда ты была в душе, – я замедлил речь, чтобы каждое слово било с силой. Мне не нравилось раскручивать детали. Клянусь, я не хотел сделать Селестии больно, но мне нужно было знать, могу ли я так сделать. Мне нужно было знать, есть ли у меня по-прежнему такого рода сила, такого рода власть.

– Когда я был с ней, она мне показала, как снова стать собой, или, наверное, она познакомила меня с новым мной, с человеком, которым я должен стать в будущем. Это было замешено не только на сексе. Но я не могу врать тебе и говорить, что у нас ничего не было. Она приняла меня как мужчину или, может быть, просто как человека.

Взгляд у Селестии был невыразительным, как яйцо.

– Ну, а как ее зовут?

– Давина Хардрик. Она спросила, что между нами было. В смысле, между мной и ей, не между мной и тобой.

– И что ты ей сказал? – в ее голосе было только любопытство.

– Я сказал ей, что я женат.

Селестия кивнула, погасила свет и притянула меня на кровать.

– Да, ты женатый мужчина.

Я лежал в темноте, в неуверенности, будто не мог вспомнить собственное имя. Давина сказала, что единственный вопрос заключается в было или не было, но это такая же выдумка, как начать по новой. До конца наших жизней между мной и Селестией что-то будет. Ни один из нас никогда не сможет насладиться идеальным спокойствием не было. Когда на прикроватных часах мигнула полночь и Рождество закончилось, я почувствовал, как моя жена, покусывая, целует мои плечи. Я чувствовал грусть в ее дыхании, но она продолжала ласкать меня, произнося мое имя скорбным шепотом. Я повернулся к ней лицом; голова Селестии в моей ладони казалась хрупкой, как лампочка.

– Джорджия, ты не обязана.

Она прервала меня поцелуем, и я не уверен, что хотел его. В свете часов на тумбочке я различил ее напряженные брови и дрожащие ресницы.

– Мы не обязаны, – сказал я. – Мы можем просто лечь спать.

Ее кожа жгла мне бедро, когда я теребил кружевной подол ее ночнушки. Мои руки сами собой устремились к ее телу, но под моими пальцами ее мускулы напрягались. Будто я обращал ее в камень, клетка за клеткой.

– Вот как я тебя люблю, – сказала она, откинувшись на груду подушек. Даже в темноте я мог разглядеть, как ее грудь учащенно поднималась и опадала, ее дыхание, как у птицы в руке. – Пожалуйста, Рой. Пожалуйста, дай я все сделаю правильно.

Когда я сидел в тюрьме, Оливия навещала меня каждые выходные, пока могла. Я всегда был рад ее видеть, но всегда стыдился, что она видит меня. Однажды в воскресенье она как-то переменилась, но я не совсем мог описать как. Она, должно быть, узнала о раке, но мне не сказала. Я заметил ее дыхание; Оливия сама это осознавала, и ее внимание цепляло взгляд. Она тогда вдыхала воздух так же, как Селестия сейчас: быстро и испуганно.

– Рой-младший, – сказала Оливия. – Я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу от тебя услышать, что ты этого не делал.

Я откинулся назад, вздрогнув, будто она плюнула мне в лицо. Оливия потянулась ко мне, как бросаются за стаканом, упавшим со стола.

– Я знаю, что не делал, – ворковала она. – Я знаю. Пожалуйста, дай мне услышать это от тебя.

– Я все время был с Селестией. Можешь ее спросить.

– Я не хочу спрашивать у нее, – сказала мама. – Я хочу услышать это от тебя.

Я не могу вспоминать этот день, не слыша дыхания вокруг ее слов, не воображая, как опухоли множатся, поглощают ее тело. Оливия умирала, а я говорил с ней с горечью во рту. То, что я не знал, ничего не меняет.

– Мама, – сказал я. Я говорил с ней, будто она была отсталой или не говорила по-английски. – Я не насильник.

– Рой-младший, – начала она, но я ее перебил.

– Я больше не хочу разговаривать.

В тихой комнате моя жена подняла свои красивые руки, обвив ими мою шею, притягивая меня к себе с силой, которой я от нее не ждал.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – ее голос был смелым и решительным.

– Я этого не делал, – сказал я. – Я не трогал ту женщину. Она думала, это я. Ей нельзя было доказать, что это не я ворвался в ее номер и схватил ее. Когда она давала показания, я не мог даже взглянуть ей в лицо, потому что в ее глазах я был варваром, хуже собаки. Когда я смотрел, как она смотрит на меня, я становился тем, кем она меня считала. Хуже про мужчину и не скажешь.

– Шшш, – сказала Селестия. – Все закончилось.

– Ничего никогда не заканчивается, – сказал я, снимая ее руки с моих плеч. Я лежал рядом с ней, вспоминая, как мы растянулись на асфальте, когда нам было запрещено прикасаться друг к другу. – Селестия, – сказал я, удивившись, каким низким был голос в моей груди. – Я не насильник. Понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

– Да, – сказала она, но выглядела она растерянно. – Я никогда не думала, что это ты. Я знаю, за кого я вышла замуж.

– Джорджия, – сказал я. – Я тоже знаю, на ком я женился. Ты во мне. Когда я прикасаюсь к тебе, твоя плоть отзывается в моих костях. Думаешь, я не чувствую, как тебе грустно?

– Мне страшно, – сказала она. Жалкая страсть передавалась через ее пальцы. – Тяжело начинать заново.

Широкая женская щедрость – это таинственный туннель, и никто не знает, куда он ведет. Письмена на стенах складываются в загадки, и, как мужчина, вы должны знать, что нельзя выйти наружу, руководствуясь разумом. Какая враждебная сила показала мне, что она меня любит, открыв мне то, как она меня не любит? Селестия предлагала мне себя как пир, приготовленный в присутствии моих врагов, как безупречную красную грушу. Что за безжалостность открыла мне, что я ей был дорог, заставив меня понять границы того же чувства?

– Слушай, – сказал я, сделав вдох, который грозился стать последним. – Слушай, Джорджия. Услышь, что я хочу тебе сказать, – я произнес последние слова с нажимом, и она одеревенела, услышав их. Чтобы сгладить это, я заговорил нежно, будто обращался к бабочке. – Селестия, я никогда не стану насиловать женщину, – я снял два ее испуганных пальца со своего тела и взял их в руки. – Ты слышишь меня? Я не стану тебя насиловать. Даже если ты разрешишь мне, даже если захочешь, чтобы я тебя насиловал, я не стану этого делать.

Я поцеловал ее палец у основания, где когда-то было мое кольцо.

– Джорджия, – сказал я, начиная предложение, которое был не в силах закончить.

– Я пыталась, – начала она.

– Шшш… Просто засыпай, Джорджия. Просто засыпай.

Но ни один из нас не закрыл глаза навстречу необъятной тьме той безмолвной ночи.