Январь. Луна плавает в растекшейся по черному небу люминесцентной бензиновой луже. Красного вина зимой пьется больше, чем летом, потому что семена тепла, содержащиеся в нем, помогают растопить затвердевшие массы слов и те начинают пульсировать, течь и обрываться – даже с языков упорных, безнадежных молчунов. На двери таверны объявление, написанное от руки: «Греческий деревенский петух в томатном соусе на заказ». В маленьком помещении всего три столика. Никакого маркетинга. Ничего чаемого, все строго по существу. Даже такой предмет, как тарелки, здесь считается излишеством: печеная свинина и жареная картошка в белых стружках сыра разложены прямо на столе, на пергаменте. Разливное вино в жестяной кружке, стаканы из толстого стекла. Для тех, кто не вполне свободен от условностей, ножи и вилки лежат горкой в стороне – подходи и бери сам, заведение к этому декадентству отношения не имеет.

– Когда я купил японские ножи, я понял, что самураи не такие уж герои, – говорит единственный посетитель таверны хозяину, который азартно, как черт грешников, насаживает на шампур крупные куски свинины.

– То есть?

– Помнишь, это ведь, кажется, у Тарантино было? «Сладкое ощущение ножа…» Короче, резал я этим японским ножом мясо. Представь только: лезвие заходит мягко, как в инжир. Тут меня окликнули, я повернулся, и понимаешь, какая штука. Я порезался, причем серьезно. Вижу, как хлещет кровь, но ничего не чувствую. Так и самураям наверняка не было больно делать харакири. Делов-то с такими ножами!

Хозяин харчевни улыбается, как будто вспоминает что-то приятное.

– А ты кем работаешь? – интересуется он у гостя.

– Фармацевтический представитель. Продвигаю лекарства врачам. Но это так… Заработок. Вообще-то я поэт.

– Поэт?

– Да. Учился у Рембо. Знаешь такого? Француз. Пишу в основном мадинады. Типа такого: «Елевтерия, ты проснись, миру сладко улыбнись! Скорей с кровати ты вставай и к восьми не опоздай. Кофе свой быстрее пей, на собрание успей. Если врач тебя не примет, шеф всю премию отнимет». Или вот еще у меня есть (гость сверяется с мессенджером в телефоне): «Облако целует гору в лысую макушку. Так же крепко расцелую милую подружку». Это я жене посвятил.

Хозяин одобрительно двигает бровями, посматривая на вращающуюся свинину.

– Я и прозу пишу, но это другое… Как тебе объяснить. В прозе я касаюсь и небес, и тартара. Одновременно. Это очень грустно. А я, честно говоря, не хочу никого огорчать. Поэтому я бросил прозу. Теперь только стихи, тем более на них не нужно тратить время. Они у меня за одну секунду сами в голове пишутся. Слушай, дай-ка мне хлеба!

Хозяин протягивает буханку, размеченную ножом на доли.

– Из моей деревни!

– О… Вот это хлеб! – крутит головой гость, отломив ломоть. – Настоящий. Не пена. Я не есть его хочу, а вдыхать! Вот тебе что пахнет – запах или вкус?

Хозяин как будто что-то вдруг понимает. Резко оборачивается. Решительно протягивает руку:

– Михалис!

– Апостолис! – представляется в ответ гость.

Звонит телефон, Михалис отвлекается на заказ. Доставка. Пакует в термосумку контейнеры с картошкой, мясом, салатом, кладет пару пива. Его помощник берет адрес и уезжает.

– Я все про себя знаю, – продолжает гость, дождавшись, пока хозяин освободится. – Смотри. Я толстый. Одышлив, как мопс. Мал ростом, лопоух. Ну и что. Зато я странник. Тебе знаком кочевой дух? Вот я люблю, например, Францию.

– Бывал в Париже? – интересуется Михалис задумчиво.

– Не. Я как скиф. Странствую только в пределах своей страны. Но я знаю одно кафе-бистро в Новой Филадельфии, сходишь туда – и не чувствуешь себя обделенным. А! Главное забыл сказать – у меня три сердца! – Для наглядности Апостолис широко растопыривает три пальца на правой руке.

Михалис озадаченно молчит.

– Сейчас объясню. Женился я всего один раз. И еще у меня есть два друга, с которыми я вместе с пятилетнего возраста. Потом, – сделав глоток вина, продолжает Апостолис. – Вот я не очень умен. Это факт. Экзамены сдал плохо, в институт не поступил. Многое в этой жизни мне непонятно. Но! Я точно знаю, что хочет мой мозг. Однажды я был в командировке на Санторини. Зимой. Погода была так себе. Ветер сырой, холодный, шумный. Резал ухо, как фальшивая нота. Я пошел в кафе на набережной, там, конечно, никого. Я один. Официантка была почему-то чернокожая. Странно. Я заказал свой любимый коктейль. Завернулся в шерстяное пальто, смотрел на штормовое море и пил «Маргариту», ел оливки и сыр. И это было именно то, чего хотел мой мозг.

– Э, опять вы о еде? – смеется, заходя в таверну, помощник Михалиса. – О политике бы поговорили. Или вон о спорте. Сегодня наши баскетболисты выиграли.

– А это не о еде, – серьезно возражает гость. – Это вовсе не о еде. Это о том, как устроен наш мир.

Михалис снимает с шампура свинину, заворачивает в бумагу несколько больших кусков, осыпает их картошкой, прихватывает графин с вином, несет на стол Апостолису.

– От заведения! – говорит торжественно.

– Аве, кесарь! Идущий на смерть приветствует тебя, – в тон ему отвечает Апостолис. – Надо же. Ты тоже знаешь, чего хочет мой мозг.