В стороне от деревни Зарка, на самом краю скалы стоит на цыпочках долговязый, в три высоких этажа, рыжекирпичный дом. Это старинный местный недострой. В пустых оконных и дверных проемах, как в раме, – медово-желтые холмы, стальные купы оливковых деревьев, вертикали кипарисов с вопросительно изогнутыми ветром верхушками. На заднем плане – Эгейское море, слитое с небом в единое синее бездонное целое.

На террасе с самым красивым пейзажем на свете развешаны поношенные клетчатые рубашки и застиранные рабочие штаны. На бетонном полу сидит, расставив исчирканные сиреневыми венами ноги, коротко стриженная пожилая женщина в ситцевом халатике. Она загребает обеими руками длинные стручки зеленой фасоли и подбрасывает их вверх.

– Эй, Маро! Как дела? – кричит ей с дороги прохожий. – Лущишь фасоль? А могла бы таверну открыть! С таким видом давно бы разбогатела!

– Пускай другие богатеют, – безмятежно возражает Маро. – А мне нравится вешать тут белье!

Деревенская почта работает еще и в качестве кафе. Прямо в зале расставлены столики, почтальон между делом варит и подает кофе. Над чашками – две старухи. Медленные, слабые, почти бесплотные. Остывшие планеты. Истончившаяся сухая кожа напоминает хитиновую оболочку цикад. Одна из старушек говорит, медленно, с остановками, переводя дыхание на обширных цезурах:

– Вот у нас два кладбища в деревне. С одного видно Эгейское море, с другого – Эвийский залив. Ты на какое хочешь?

Ее подруга сжимает лиловые губы.

– На Эвийский, конечно!

– Но почему?

– Понимаешь, на Эгео постоянно штормит, волны, ветер…

– Ха-ха-ха, – заливается шипящим, почти беззвучным смехом первая старушка. – Не все ли тебе будет равно, Ирини?

К лицу Ирини на мгновение приливает жизнь.

– Конечно, не все равно! Хоть после смерти-то имею я право на покой?

На Эгейском действительно шторм. Волны швыряет на скалы; отступая, они распадаются в пену. Шум бурный, праздничный, как будто одновременно открыли сотню бутылок шампанского. Затем море со всхлипом всасывает назад воду, которую только что громко выплюнуло.

Ветер поднял со дна какие-то щепки, нагнал сора, собрал в кучу потерянные непарные тапки, пустые пачки сигарет, детскую маску. Старик в длинных, по колено, плавках восторженно перекрикивает вой ветра:

– О! Какое здесь море! А цвет! Вы обратили внимание на цвет?! Ведь бирюзовый! Что там Миконос! Что Санторини! Лучшее море в Греции – здесь, в Зарке! В первый раз я сюда приехал сорок лет назад, с покойницей женой… Наш медовый месяц.

Его собеседник – молодой мужчина – вежливо кивает. Он готов согласиться, но мешает мусорное пятно, бодро качающееся на волнах.

– Неужели лучшее? – вежливо переспрашивает он. – Но… почему вы так считаете?

– Так я же объяснил: медовый месяц тут провели с женой! А это лучшее, что было у меня в жизни!

В среду на рынок опоздала: продавцы уже начали собираться. Складывали в пластиковые ящики нераспроданные виноград, персики, помидоры, огурцы. На прилавке осталась картонка с рекламой: «Картофель альфа-качества! Для младенцев!»

Спрашиваю у фермера:

– Можно у вас картошки купить? Не поздно еще?

Он вытаскивает ящик с корявенькими клубнями, напоминающими небольшого размера золотые самородки.

– Набирайте! Качество – для младенцев! Или даже лучше.

– А как это – лучше?

– Это когда мама все съедает сама, а ребенку не достается.

– Понятно… Проверим… Сколько с меня?

– Ничего!

– Как это – ничего?! Вы шутите?

– Какие шутки? Я на сегодня работу закончил. Да идите вы уже, идите! Что вы стоите! Вам тоже пора отдыхать!

Греческие бабушки купаются в море: собираются в стайки и качаются на волнах, как чайки. Обсуждают актуальные новости:

– А я рассказывала тебе, как Георгия срезала мозоль?

– Как?

– Лазером!

Иногда собеседницы разражаются смехом – громоподобным, основательным, длинным, точно олимпийские боги в «Одиссее».

У берега появляется молодая женщина, прикладывает ко лбу ладонь, всматривается в море. Запеленговав богинь, орет во все горло:

– Мама-а! Мама! Ты скоро? Бабис не хочет без тебя обедать!

Одна из океанид отделяется от стайки и зычно, по-капитански трубит:

– Скажите ребенку, что бабушка ушла в море и прибудет через час!

Молодой парень торгует луком с машины. В ассортименте: лук-шалот – мелкий и побольше, сладкий красный и белый – позлее. В сторонке разложены гигантские луковицы лунного цвета – это сорт «водяной» с Закинфа.

– Берите, – зазывает парень. – Это лук любви!

– Какой именно?

– Любой. У меня весь лук – лук любви.

Отпуск закончился. Идем отмечать последний вечер в таверну. Здесь все просто: столики выставлены прямо на проезжую часть, скатерти бумажные. Хозяин таверны Никос в ладонях несет заказ священнику, папе Христосу. Тот внимательно осматривает свиные и куриные шашлычки, колбаски, куски хлеба, пожаренного на решетке, посыпанного орегано и политого оливковым маслом, дзадзики, полуторалитровую бутылку ледяного домашнего вина, поднимает глаза и спрашивает с отчаянием евангельского Фомы:

– Нико, а лимон есть? Не вижу!

Пора возвращаться в город. Жаль оставлять в прошлом деревню, солнце, море. Жаль, что летние радости такие хрупкие, такие непрочные и так быстро выводятся из организма повседневными делами. У древних греков было пять времен года. Зима, весна, лето и две разные осени: осень сбора плодов и осень переезда на новые квартиры. Эта осень переезда долгое время не давала мне покоя: зачем было нужно ее выделять в отдельную эпоху? А теперь думаю – может, для того, чтобы выделить человеку время привыкнуть к будням и не грустить? Или наоборот – чтобы нагруститься досыта. Как, собственно, и положено при расставании.