Для нашей работы это еще худшее слово, чем, например, философия.

Если бы такой же понятийный разброс был возможен в физике, атом путали бы с молекулой. При этом были бы оригинальные авторы, считающие атом мерой длины, и совсем отчаянные, полагающие, что атом – мера десакрализации сущего. Их не гнали бы из физики мокрыми тряпками. С атомом так нельзя. А с постмодерном можно сколько угодно. Поэтому физики, в частности, если их попросить, могут сделать атомную бомбу или АЭС, а постмодернисты – только перформанс.

А критики постмодерна что могут? Прочитать лекцию? В общем, тоже перформанс, максимум хэппенинг, только на другую аудиторию. Если мы хотим чего-то большего, пусть и не АЭС, нам придется что-то делать с понятиями. Они все равно будут мерцать и подмигивать, но желательно, чтобы поменьше, чем здесь принято.

Итак, это уже сам по себе плохой шаг, употреблять настолько многозначное слово. Нам просто нужно было назвать какие-то вещи, наклеить этикетку. Идеально подходящей этикетки нет. Вот эта сойдет. Но при этом мы становимся одним из десяти человек, употребляющих слово, видимо, в каком-то своем смысле. Обязательно нужно говорить, в каком. Иначе единственное, что с нами можно будет сделать, – это не так понять.

Если кто не верит, давайте быстро покажем многозначность. Вот я, видимо, собрался спорить с постмодерном, что-то опровергать? Между тем, когда я писал в юности прозу – это был самый настоящий постмодернизм. Точнее, это было непонятно что, но это было возможным определением. Один раз я приезжал на премию «Дебют» в номинации «Сатира и юмор», второй раз в номинации «Фантастика» (почти с тем же самым), но если бы там была номинация «Постмодернизм», я полежал бы еще и на этой полке. Эти рассказы и повести мне сейчас не противны. Наверное, я к ним менее привязан, чем тогда, но спорить, отрицать, заметать под стол – увольте, зачем? Забавные повестушки, может быть, слишком смелые для 2020 года (но в 2000-м считались нормальными).

В каком смысле это был постмодернизм? В смысле художественного стиля. Во-первых, много игры слов и словесных значений, поливалентность как задача. В XIX веке писатель мог читать лекции, поясняя, что он имел в виду. Например, Достоевского заботило, что «Легенду о Великом инквизиторе» могут не так понять. Постмодерн говорит: «Понимайте как хотите, чем больше версий, тем лучше». Автор, если не умер, то вышел всерьез и надолго и ни на чем не настаивает. Например, одна моя повесть считалось одновременно утопией и антиутопией, это было хорошо и прикольно. Во-вторых, много цитат, явных и скрытых. В-третьих, ирония. В-четвертых, персонажи как… не самые настоящие люди. Мало кто плачет над судьбой героев Сорокина или Пелевина, букв не жалко. В-пятых, слишком много идей и шарад на единицу текста – от классического романа столько не ждут. При желании можно обнаружить некое «в-шестых», «в-седьмых» и т. д. Территорию, где они лежат, мы более-менее очертили. И вот это – постмодернизм как стиль. Не только в литературе, но и в кино, театре, живописи, в чем угодно. Даже в жизни. Многие люди живут так: иронично, играя, без фанатизма и по приколу. И это не худшие люди. Образцовый хипстер – всегда немного постмодернист. В том же смысле, что и проза.

И к этому нет претензий. Я по-доброму отношусь и к хипстеру, и к своей прозе, и если отличаюсь от них, то все равно по одну сторону какой-то большой черты (при этом черту можете проводить почти как угодно – если она действительно значимая, будем по одну сторону). И в этом смысле, наверное, я такой же постмодернист.

А сейчас мы будем ругать постмодерн. Но пушки не будут бить в ту же точку, это было бы как минимум странно. Под постмодерном здесь будет пониматься несколько тезисов философского и политического характера. Возможно, проще было выписать эти тезисы, не привлекая лишнее слово. Но они столь значимы, что уже образуют некое мировозррение, и его надо как-то назвать. Все слова достаточно плохие. Мы просто выбрали лучшее из худших.

При этом, заметьте, адепты этой веры не так уж часто говорят о себе «здравствуйте, я постмодернист» или «мы, постмодернисты». В этом отличие от коммунистов, верующих, патриотов – те очень любят свои слова. Если кто-то представляется постмодернистом, возможно, он делает это по работе: может быть, он писатель, художник, критик (и имеет в виду постмодернизм как стиль). А носителем мировоззрения может быть человек, не слышавший такого слова. Например, жестче всех при мне гнула постмодернистскую линию (точнее то, что я дальше буду понимать под этой линией) девушка лет 17–18 в молодежном центре. «Вы злой. Нельзя осуждать людей, – говорила она, – у каждого своя правда». «У маньяка Чикатило тоже? – это был запрещенный прием, но я дозрел для демагогии. – Он убивал людей, потом отрезал части тел, потом…» «Да, – не дрогнула девица. – У Чикатило тоже была своя правда! Вы не имеете права осуждать его!» Девочка при этом почти орала за свою правду.

Так вот, та девушка была с краю, но это край большой и модной платформы. Мишель Фуко говорил, в общем, то же, что и девица, просто в разбавленном виде. Он вряд ли впрягся бы за убийцу и каннибала, но за воров и террористов он делал это охотно. Вспомнился Фуко – не потому что он чем-то особенно плох. Наоборот, из этой компании он скорее наиболее симпатичен. Например, в его полемике с Бодрийяром я за него, в ней он смотрится логичнее и человечнее. И тем не менее…

Это не помешает нам его убить, конечно. У него такая же возможность убить нас. Тут уж кому повезет.

Попробуем нащупать в мировоззрении, отрицающем любой централизм, нечто вроде его центрального тезиса, как он будет звучать в двух областях – эпистемологии и этики.

Начнем с эпистемологии: «Нет оснований, по которым одни теории стоит предпочесть другим». Как вариант: «Почти любые представления о мире почти одинаково правомерны – мы не можем судить одни с позиций других». Если надо короче: «У каждого своя правда». Здесь уже пахнет этикой и подводкой к юной поклоннице Чикатило…

Мне могут возразить, что я свожу тома довольно сложных построений к одной простой фразе, при том что в иных томах дело вообще не сводится к ней. Все просто, если к ней не сводится – считайте, что я не трогал эти тома. Но есть корпус теорий, из которых следует это или нечто похожее.

Заметим, что можно пойти вроде бы той же дорогой, но вовремя свернуть. И здесь дискуссии не получится – сразу согласимся, и все. Например: «Нет абсолютной истины». Конечно, ее нет, есть только лучшие на сегодня теории. «Нет неизменной истины». Конечно, даже самые надежные суждения – все равно лишь вероятностны и изменчивы. «Нет теории, навсегда захватившей право судить другие теории». Надеемся, что таковой нет, включая и нашу.

Для носителя традиционных ценностей почти нет разницы между первым набором тезисов (тем самым постмодернизмом) и вторым (собственно, нами). «В сортах нигилизма не разбираюсь». Для нас, понятное дело, разница между нами и не нами – весьма ощутима, примерно как между здравым смыслом и пропастью. При этом начальный импульс чем-то похож. При виде марксиста, фашиста или религиозного человека у нас, может быть, начинается схожая реакция, начиная от биохимии мозга и заканчивая обрывками фраз. В некоторых ситуациях – например, тоталитарного государства – это был бы вероятный союзник. Сначала «гитлер капут», а когда разрешат дискуссию, мы успеем предаться ей, чтобы расплеваться. Но наличие общего врага еще не добавляет нам друга. Можно подумать, что постмодернист поехал нашей дорогой, но проехал нужную остановку. А если ее проехать – там дальше пропасть.

Постмодернист атакует то, что он называет Большие Нарративы или, чуть более русским языком, Большие Истории. Например, философия Гегеля или Маркса – такой большой нарратив. Христианство тоже великий нарратив. Он берет эти истории, трясет их, выворачивает, допрашивает с пристрастием и обнаруживает то, что это, собственно, лишь большие истории, а не истина. Их можно было рассказать так, а можно было рассказать эдак. Можно рассказать одну, а можно вместо нее рассказать другую. Везде конструктивизм и конвенциональность. Бог и Вселенная не говорили с человеком напрямую ни разу. Ни посредством Моисея и Христа, ни посредством Маркса и Фрейда. Даже наука в ее основаниях – лишь еще одна большая договоренность. Люди что-то сконструировали и договорились что-то считать чем-то. Точнее даже, оно само сконструировалось и как-то само собой договорилось. Не было момента, когда люди собрались бы и сказали: «Ну что, голосуем за Аллаха?» Они всегда, сколько себя помнят, уже с тем или иным решением счесть что-то за истину. Но это что-то не истина, а конструкт. Можно проследить всю его историю: рождение, юность, зрелость, старение и даже возможную смерть. Можно набраться смелости и написать биографию конструкта (или нарратива, как вам нравится).

Вот до этого места мы киваем. Пока все так. Если постмодернист здесь остановится, это не противник, а союзник, даже товарищ. «Спасибо, товарищ, за отлично проделанную работу».

Проскочить остановку означает сказать нечто вроде «раз истины нет, значит, все равноценно».

Сказав А, не надо говорить Б, в пропасть валиться не обязательно. У нас более нет главной истины, по которой можно судить остальные, будь то Священное Писание, или Аристотель, или собрание сочинений Маркса – Ленина – Сталина. Но нам ее и не надо. Знание судится исходя из его соотношений с другим знанием и реальностью.

По-прежнему есть знание хорошее и плохое, важное и не очень, нет только центрального.

Не все постмодернистские авторы проскакивают остановку. На нет и суда нет. Мы сейчас не о них. Мы о тех, что, начав разгребать архив старых и новых истин вроде бы средствами логики, приходят к выводу, что логика – тоже нарратив. Можно договориться, что мир логичен, а можно договориться, что есть такой бог Перун. Логики налево, язычники направо, а вообще все одинаково хороши. Еще можно по четным числам исповедовать логику, а по нечетным – язычество. Сегодня читаем сказку из синей книжки, завтра – из красной, можно наоборот – какая разница, если вокруг только мир сказок?

Но мы полагаем, так нельзя.

Сказка, посредством которой можно вызывать реальных джиннов и заставлять их себе служить (наука), все же отлична от сказок, которые можно только читать (конспирология, религия, магия с ее воображаемыми джиннами).

Далее, когда ты начинал копать архив человечества – чем ты его копал? Языческими ритуалами, поговорками, учением товарища Мао? Если тебя вообще допустили до археологии знания, очевидно, что инвентарь выдали на входе – логика, наряду с историей, были твоими лопатами. Если, работая лопатой, ты раскопал правду, что твоя лопата воображаемая, как ты мог вообще ею копать? Не проще ли предположить, что воображаемая при этом все-таки не лопата, а находка – лопата же вполне настоящая, но, возможно, ее не так держат?

Иными словами, друг-постмодернист оказался вдруг черт знает чем, когда его скептицизм, по мере саморазвития, обратился в алогизм и антисциентизм. Это одно из определений постмодерна, как он здесь понимается. Алогизм и антисциентизм без опоры на традиционные ценности и вообще на ценности и вообще без опоры на что-либо. Логику и науку просят покинуть главные места не потому, что эти места должно занять что-то другое, а потому, что вообще не должно быть главных мест. Чем это чревато, мы еще разберем.

Схожий тезис в сфере этики: «Нет решающих оснований предпочесть одну этическую систему другой». Или, как сформулировала юная поклонница сексуальных маньяков, «Каждый по-своему прав». Можно еще проще: «Все люди хорошие». Хотя хорошо подразумевает, что где-то плохо. Если нет плохих людей, правильнее сказать, что все равноценные. И не только в плане этики. Ведь любое достоинство (например, неземная красота или острый ум) это лишь достоинство в некоей системе координат. Если системы равноценны, нет оснований говорить об уродливых людях как об уродливых, о глупых – как о глупых и т. д. Если люди равноценны, почему одни оценки должны звучать обиднее других? Мы подъезжаем к политкорректности.

Заход такой же, как в сфере эпистемологии. Собственно, это даже один заход: обоих зайцев – чисто теоретического и этического – кладут залпом. Снова выясняется, что любая большая этика – это лишь этика больших нарративов, что эти истории можно травить какие угодно и как угодно, нет привилегированных историй. Нет привилегированного места – нет иерархии.

Мы снова, двигаясь нужной дорогой, проскакиваем нужную остановку. Отсутствие центра снова не отменяет качественных различий. Мы не вправе более говорить об идеальном человеке, по крайней мере одном на всех. Этих моделей – постмодернисты правы – слишком много, и одни противоречат другим. Идеальные люди обычно создаются реальными по образу и подобию своего желания, сколько реальных – столько и идеальных. Но реальные люди все равно не перестают различаться. Одни счастливы, а другие нет. Вам неважно, счастливы вы или нет? Одни адаптированы, другие не очень. Одни нам полезны, а другие опасны. В условиях свободной ненасильственной конкуренции одни набирают больше лайков, чем другие.

Пусть каждый будет сам себе центр. Но одни все равно завидуют другим. С одним хочет поменяться местами миллион человек, прожить судьбу другого – наказание сродни тюремному сроку. Это возрождает иерархию. Без наличия единого центра она выходит не менее наглядной и жесткой. Пожалуй, более честной и более устойчивой, как ни странно. Уже нельзя сказать «нам это навязали». Навязать можно диктат единой центральной аксиологии. «Веруй в это или по морде». А когда веруй во что угодно, но отвечай за последствия, это нельзя назвать диктатурой, или можно, но уже диктатура самой жизни – она просто так устроена, и все. Ей можно было подать апелляцию на что угодно. На христианские ценности, буржуазные, советские и т. д. Со временем жизнь удовлетворяла почти все из них. «Конечно, вы можете жить по-своему». Но апелляцию на нее саму подать уже некому.

Когда можно свободно выбирать между любыми выдумками, отвечая за свое поведение в конкурентной среде, последствия будут уже не выдумками, а решением последней инстанции. И здесь (а не только в советском суде) Чикатило был бы приговорен уже окончательно.

Крайний субъективизм возводит железобетонную объективность. Свобода, подчеркивая различие выбора, создает финальную, далее не устранимую иерархию. Относительность, если к ней присмотреться и не зажмуриться, разворачивает свою абсолютность. Здесь уже нет тех реперных точек, которые могли бы преподавать в школе, например воскресной или коммунистической. Каждый сам себе реперная точка. Если он собрался жить, ему этого достаточно.