Главный инженер ОКБ Павел Станиславович Веретенников одним из проявлений человеческой гениальности считал создание бессмертного творения о бароне Мюнхгаузене. Те, кто относил похождения знаменитого и неумирающего в человеческой памяти барона, к разряду забавного чтения для детей младшего возраста, по мнению Павла Станиславовича, заблуждались глубоко и безнадежно.

Книги надо уметь читать не только по строчкам, но и между строк. Детективные произведения сильны и жизненны реальностью, материальной основой ожесточенных схваток с употреблением приемов самбо и каратэ, автомобильных погонь и актами осмотра расчлененных трупов. Классика привлекает тонким психологизмом, богатством эмоций и силой душевных движений страдающих героев.

Такие же произведения, как приключения Мюнхгаузена, требуют от читателя проникновения в их философский смысл, неторопливого обдумывания богатейшего подтекста. Их сюжет отнюдь нельзя воспринимать в прямолинейном смысле, поскольку любой здравый рассудок безусловно критически отнесется к половине живой лошади, удовлетворяющей жажду у фонтана, и не поверит, что с луны можно спуститься на землю по веревке, отрезая ее верхний конец и привязывая его к нижнему.

Но разве вокруг мы никогда не замечали, что люди, не имеющие представления о находчивости барона, именно таким способом порой пытаются выходить из усложнившихся жизненных ситуаций? Разве при дележе совместно нажитого в браке имущества тяжущим сторонам не достается по половине автомашины или по четверти антикварной хрустальной люстры?

Читая современную фантастику, мы не смеемся над людьми-растениями, допускаем теоретически существование человекомедуз, отдельно существующего мозга и гор из алмазов. Почему же мы насмешливо воспринимаем утверждение барона о существовании сырного острова или его рассказ, что лунные люди, отправляясь в дальнюю дорогу, оставляют дома голову, чтобы она не потерялась в пути?

Боже мой, да оглянитесь внимательнее вокруг и вы увидите, что люди, отправляясь не то что в дальнее путешествие, а на обычную работу, спокойно оставляют голову возле телевизора или недочитанного детективного романа. А сколько голов теряют наши юные сыновья и дорогие дочери? А где бывают головы у четверти студентов, появляющихся перед экзаменатором?

Надо же смотреть в суть вещей.

Именно такой глубинный смысл видел главный инженер ОКБ во всех историях барона. Когда начальство, заказчики и прочие уважаемые контрагенты ОКБ наседали со всех сторон, одолевая просьбами о дополнительной выдаче чертежей и проектных разработок, и славный коллектив конструкторов, поднатужившись, выдавал их, а они потом валялись никому не нужные, потому что оказывалась вдруг нехватка важного комплектующего пустячка, Павел Станиславович утешал себя, вспоминая, как знаменитый барон поил половину лошади и очень удивлялся, что она не может напиться.

В тех случаях, когда по непонятным причинам сроки выдачи проектной документации вдруг передвигались на предыдущий квартал, а из ОКБ в то же время полсотни человек отправляли на овощную базу, а еще полсотни отправлялось сдавать очередную сессию в заочных институтах или отгуливать законные декретные отпуска, главный инженер вспоминал, как барон Мюнхгаузен вытаскивал себя вместе с лошадью за волосы из болота, и ему было легче преодолевать очередную производственную трудность, выполняя дополнительные задания начальства, облеченные в таких случаях не в грозный приказ, а в вежливую телефонную просьбу: «Прошу, дорогой, Павел Станиславович… Не приказываю, а лично прошу».

Личные же просьбы начальства, как известно, строже любых приказов. За невыполнение приказов получают обычно выговоры, строгие и простые, с последним предупреждением или без него.

Неисполнение личных просьб не влечет никаких административных взысканий. Просто через какое-то время нарушивший святую заповедь взаимоотношений между верхом и низом обнаруживает, что вакантное место, на которое он втайне рассчитывал, замещается более подходящим кандидатом, квартира, о которой он вожделел вместе с семейством, заселяется более остро нуждающимся в улучшении жилищных условий, а очередь на покупку «жигуленка» отодвигается в столь туманные дали, в которых теряется не только сам автомобиль, но и мечта о его приобретении.

Спасти в этих случаях может лишь философское осмысление невероятных происшествий, из которых неистребимый барон всегда выходил живым и здоровым, не теряя достоинства и не поступаясь честью.

Павел Станиславович был одним из старейших работников ОКБ, прошедшего за сорок лет существования трудную и сложную жизнь. Оно сливалось и разливалось, усложняло структуру и упрощало ее, передавалось из станкостроительного ведомства в металлургическое, а оттуда переходило в транспортное, чтобы потом возвратиться снова в станкостроительное, меняло профили, присоединялось к институтам и отпочковывалось от них, сокращалось до минимума и увеличивалось до несуразного максимума.

На таком «крестном пути» могли удержаться лишь самые стойкие и приспособленные натуры. Павел Станиславович начал в ОКБ путь рядовым чертежником и, несмотря на все кадровые землетрясения и реорганизационные тайфуны, неуклонно поднимался по служебным лестницам. Честно и достойно. Ему были чужды служебные интриги, делячество, изворотливость и прочие отрицательные качества, помогающие кой-кому делать карьеру.

Должностную лестницу Веретенников одолевал природной смекалкой, весьма не лишней и для конструкторской профессии, трудолюбием, неуклонным соблюдением дисциплины и активным участием в общественной жизни бюро. Еще в годы своей рабочей юности Павел Станиславович усвоил два основополагающих принципа — что всякое плановое задание должно быть выполнено в срок и всякая просьба вышестоящего руководителя представляет интерес общественный и поэтому стоит выше твоих личных интересов.

Исполнительность и добросовестное отношение к служебным обязанностям главного инженера бюро имели ту же степень надежности, какую имеет печь с дровяным отоплением, а это в наше время встречается не так уж часто и оценивается по достоинству.

Павел Станиславович к тому же отлично ориентировался в веяниях быстротекущего времени. В нужный срок «вытянул» заочный институт и достойно занял освободившуюся к моменту получения диплома должность главного инженера. Без внутренних обид и тем более тайного противодействия Веретенников принял молодого начальника ОКБ. По его разумению, кандидат наук был выше его, простого инженера, шишки на начальника валятся в пять раз больше, чем на зама, и нервные расстройства и неприятности, которые доводится испытывать первому лицу, никогда не возместишь тремя, а то и двумя десятками рублей разницы в должностном окладе.

Барон Мюнхгаузен учил, что если с одной стороны на тебя кидается лев, а с другой разевает зубастую пасть крокодил, то самое благоразумное — припасть к земле. Тогда лев окажется в пасти крокодила, а ты спокойно встанешь, отряхнешь со штанов налипшие травинки и потопаешь дальше собственной дорогой.

 

Сейчас Павел Станиславович сидел в уютном поролоновом гнездышке модернового кресла и слушал рассказ начальника о командировке в Заборск.

— В общем, написал я в акте особое мнение… Нельзя было иначе. Не имеем мы права вводить в эксплуатацию такие тарантасы.

— Габриеляну это особое мнение как кость в горле — ни проглотить и ни выплюнуть, — обеспокоенно перебил Павел Станиславович и вскинул на Готовцева округлые, без ресниц, птичьи глаза.

Взгляд Веретенникова был тревожным. Тревога лежала и на его худощавом, резко очерченном лице с тонкогубым ртом и жесткими морщинами возле него.

— Ну и бог с ним, с Габриеляном, — беспечно откликнулся Готовцев.

— Бог будет с нами, Андрей Алексеевич, когда останемся без документации по смазке и гидравлике. На бога нам тогда придется только и уповать.

— Габриелян тоже не высшие достижения выдает.

— Но выдает.

— Лучше бы не выдавал. Поглядел я в Заборске на их смазочно-моечные творения. Конструкция узлов нуждается в коренной переделке.

— А мойка, Андрей Алексеевич? — подал голос начальник бюро перспективного проектирования Шевлягин, приглашенный на разговор двух руководителей. — Курам на смех… Самим надо заниматься проектированием узлов смазки и гидравлики.

Веретенников неодобрительно покосился на перспективщика. По мнению главного инженера, Шевлягину ни к чему было участвовать в разговоре руководителей ОКБ. Василий Анатольевич не пользовался любовью главного инженера, поскольку до оскомины надоедал Веретенникову настырными и фантастическими просьбами перспективщиков, тогда как главной заботой Павла Станиславовича были не туманные перспективные иллюзии, а строгое соблюдение графика выдачи рабочих чертежей и других проектных материалов.

По врожденной деликатности и дисциплинированности Веретенников не возразил против присутствия в кабинете Шевлягина, решив, что призван перспективщик Готовцевым сюда в роли свидетеля и для подтверждения рассказа.

О случившемся конфликте Веретенников уже знал со вчерашнего дня из рассерженного звонка Габриеляна. Волжский коллега возмущенно заявил, что «особое мнение» — это подлый удар кинжалом в спину родному брату. Но удар этот не смертельный, Габриеляна он не убил, и у него хватит сил, чтобы отплатить за такое неслыханное коварство, что волжане еще заставят москвичей поплясать босиком на снегу, что они еще на коленях приползут к Габриеляну, что потомкам до седьмого колена отзовется такое вероломство.

Разумеется, Шевлягин был приглашен не в подтверждение рассказа о командировке. Просто Готовцев считал, что в ответственном разговоре с главным инженером полезно, как и в любом другом деле, присутствие скептика. Люди же, занятые в основном перспективой, всегда обладают отточенным чувством скептической оценки настоящего. Кроме того, тайный замысел Готовцева, решение, которое он принял для себя, но широкое обнародование которого считал преждевременным, относился именно к перспективе. Развалившийся довольно нахально на диване Шевлягин пока не подозревал, какой значительной фигурой может он стать в самом недалеком будущем, если… «Если» было много, и продраться через их колючие репейники будет нелегко.

— Да, моечку волжане подсуропили в Заборске такую, что от нее не скоро отмоешься, — поддержал Шевлягин замысловатым каламбуром реплику начальника ОКБ.

В непотускневших еще командировочных воспоминаниях Андрея Алексеевича выплыл пролет заборского завода со свежевыкрашенными, незамутненными копотью и едучей металлической пылью стенами и нарисованным в торце огромным панно с пейзажем яркого березового ситчика перелеском и ромашками в зеленой траве, который, по задумке работников научной организации труда, должен обеспечить работающим на пролете невиданную производительность труда, снимать у них моральную усталость и воодушевлять на выполнение суточных заданий.

Готовцев и неизменно вальяжный Золотухин спокойно шли по пролету, еще не зная некоторых эксплуатационных особенностей только что смонтированного оборудования. Это незнание наверняка причинило бы ждущим ущерб материального порядка, если бы не нашлась добрая душа. Выскочив из узкого прохода между ставками, она раскинула руки и загородила, гостям дорогу с такой категоричностью, с какой загораживает путь такси человек, опаздывающий к вылету самолета курсом на Магадан.

— Что такое? — встревожился Золотухин.

— Вообще-то ничего, — ответила добрая душа. — Мойку включили для опробования… Вы бы, товарищи, зашли вон туда, за стеллажи.

Совет оказался не лишним. Золотухин невольно подобрал полы новенького финского плаща, когда заработала мойка, а Готовцев опасливо поглядел на блестящий хром нарядной куртки, за которую он ухнул во время заграничного симпозиума всю валютную наличность.

Сначала в работающей мойке возник натужный вой, потом вдруг вскинулся такой фонтан маслянистых брызг, что Андрей Алексеевич невольно подумал, не содрали ли конструкторы мойки что-нибудь из области достижений по современным дождевальным установкам.

Золотухин, как и подобало представителю авторитетной проектной организации, хладнокровно одолел минутное замешательство и, убедившись в надежности укрытия, расправил полы плаща.

— Прекрасная интенсивность работы, — сказал он. — Технологический процесс сокращен на восемь и три десятых процента сравнительно с работающими конструкциями.

— А брызги?

— Но это же мелочь, Андрей Алексеевич. Важнее ведь производственный эффект. Ну, побрызгивает немного. Не во фраках же будут возле мойки работать. Брезентовые робы у них на складе есть. Оденут мойщика в робу, договорятся с завкомом, чтобы молоко ему выписывали, и все дела. Зато увеличение производительности… Восемь и три десятых процента тоже ведь не с неба свалились. Надо же масштабно все оценивать… Такие машинки заборчане получили! Не жизнь у них теперь будет, а день сплошной получки.

— Магазины для инструментов барахлят. Зачем вам понадобилось их к полуавтоматам пристраивать?

— Хотели усовершенствовать… Тут ты прав, хотя это тоже не существенный момент. Инструментом они только на пусковой период обеспечены. Больше такого инструмента заборчане все равно не найдут, не освоен он еще в серийном производстве. Отработают инструменты, и делу конец. Потихоньку чикнут магазины автогеном, и будет полный порядок… Уж мы-то с вами, Андрей Алексеевич, знаем, что человеческие руки надежнее любой автоматики.

— Значит, вручную инструмент менять?

— Ага, — охотно подтвердил Золотухин. — Зато абсолютная надежность… Ты, Андрей Алексеевич, привыкай к мелочам. Если в нашем деле из-за каждого пустяка расстраиваться, заработаешь себе язву желудка либо гипертоническую болезнь. Я только тем и спасаюсь, что приучил себя мыслить масштабно. Ну, отметят в акте приемки недоделки насчет мойки или магазинов. Ерунда. Какой приемный акт в наше время подписывается без недоделок? Я лично такого случая не припоминаю. Главное в акте — подписи, а недоделки, как говорят умные люди, гарнир для вегетарианцев. По подписям рапортуют о вводе в действие. А кто такой рапорт решится из-за недоделок похерить? Я такого умника не видывал.

 

— Ты думаешь, Павел Станиславович, что Габриелян учинит нам страшную месть?

— Не думаю, а знаю. Он мне уже вчера звонил. Кавказский характер у товарища. За добро добром платит, а обид не забывает.

— Правду же я в акте написал.

— Правдой, Андрей Алексеевич, всегда сильнее всего человека и обижают. Была бы нелепица, Габриелян не тряхнулся. То и худо, что правду ты в особом мнении записал.

Снова вспомнился Заборск, авторитетная приемная комиссия, собравшаяся в кабинете Кичигина, чтобы подписать акт приемки в эксплуатацию участка полуавтоматов.

Первыми поставили подписи Золотухин, как представитель проектирующей организации, и главный инженер завода-изготовителя, лысоватый, с веселыми глазами толстячок. Подписали с солидной неспешностью, чтобы, боже упаси, не мелькнуло у собравшихся мысли, что торопятся они сбыть поскорее с рук собственное детище.

Главный механик заборского завода попытался напоследок воспротивиться приемному «бульдозеру», который могуче подкатывался к нему с каждой новой подписью.

— Мойка же брызжет!.. На внутренней расточке регулировка барахлит. Вот у меня все записано…

Механик полез было в карман, но приемный «бульдозер» припер его к стене.

— Подписывай. Не задерживать же из-за пустяков ввод в эксплуатацию. Нам, Полозов, на полуавтоматы уже план спустили, а ты лезешь со всякой мелочевкой.

— Вот так всегда. Подпишешь, а потом себе самому свою доброту и расхлебывать, — вздохнул главный механик и подписал акт.

Подошла очередь Готовцева поставить подпись.

— Прошу, коллега, — сказал Золотухин, подвинув к Андрею Алексеевичу нарядные папки с переплетенными экземплярами акта. — Удостоверьте. Столице, так сказать, почет и уважение.

Готовцев уставился на ухоженную бородку Золотухина и неожиданно подумал, что он, наверное, тратит кучу времени, чтобы из рудиментарного волосяного покрова устроить такое парикмахерское великолепие.

— Слушай, Вениамин Сергеевич, а как ты сам оцениваешь полуавтоматы?

Золотухин растерялся. Чтобы скрыть замешательство, он принялся вместо ответа оглаживать ухоженную бороду. Андрей Алексеевич сообразил, что лопатка волос, кроме эстетического, имеет и сугубо практическое значение. Безбородый человек может в минуту растерянности лишь стиснуть кулаком нижнюю челюсть, голую как детское колено, а владелец бороды начнет неторопливо оглаживать волосяное украшение, пока не одолеет замешательство и не придумает нужного ответа.

— Четыре года назад проектировали. Конечно, сейчас кое-что можно дать в лучшем варианте.

— Меня интересует оценка технического уровня в целом.

— В целом она, товарищ Готовцев, точно соответствует техническим условиям договора и заданной проектной мощности. На сей предмет имеются согласованные и подписанные сторонами документы.

— А если без документа оценить?.. Молчите? Я скажу. Состарились ваши станочки. Прошедший день они представляют, а не светлое будущее.

— Все выполнено в точном согласовании с проектом.

— Значит, проект был ни к черту. Потому я такую ахинею не буду подписывать. Совесть не позволяет мне вводить ее в эксплуатацию. Элементарная человеческая и инженерная совесть.

Подписать акт приемки все-таки пришлось. От бюрократического «бульдозера» и строптивому Готовцеву нельзя было ухорониться. Но к подписи он присоединил такое «особое мнение», что, прочитав его, Золотухин позеленел от злости и выразил такой энергичный протест, что его ухоженная борода превратилась в растрепанную мочалку.

— Шиш мы теперь получим от Габриеляна, — сказал Павел Станиславович и аккуратно поправил уголок цветастого шелкового платка, выглядывающего из нагрудного кармана. — Шиш с маслом, а не проектную документацию по смазке и гидравлике. Теперь он начнет волокитить, начнет запрашивать дополнительные технические характеристики, потребует и пятое, и десятое, вроде исчерпывающего перечня взаимозаменяемости смазочных масел, как отечественного, так и зарубежного производства. Где мы такой исчерпывающий перечень возьмем?.. Сейчас грамотные пошли, резину при надобности умеют тянуть. Прямо никто не откажет, а незаметно накинет на тебя хитрую удавку, и сам ты будешь на ней петлю затягивать.

— Ух, как страшно!.. Страшнее кошки зверя нет, — не очень вежливо перебил главного инженера Шевлягин. — Свет, что ли, у нас клином сошелся на Габриеляне? Самим надо и смазку, и гидравлику проектировать. Что у нас, головы дурее? Хотите знать…

— Хочу знать, — скрипуче и раздраженно откликнулся Веретенников. — Хочу знать, кто у нас за смазку и гидравлику может взяться?

Вопрос не удивил, хотя в структуре ОКБ была организационно обособленная производственная ячейка, возглавляемая энергичным и знающим инженером Липченко, ведению которой подлежала проектная документация по смазке и гидравлике.

Но еще лучше собравшиеся в кабинете знали, что в служебные обязанности группы входит лишь приемка и проверка документации на смазку и гидравлику, поступающей по кооперации, что за пять лет работы ни деловая Нателла Константиновна, ни ее активные подчиненные не выдали и простенького эскиза по этим проектным узлам. Руководитель группы чем-то походила на театрального критика, который не сыграл ни одной роли и не поставил ни одного спектакля, зато отлично умеет примечать все ошибки в игре артистов и режиссуре постановок и дает категорические советы по их исправлению. Советы эти порой бывают и толковые, слушают их со вниманием, однако никому не приходит в голову предложить критику самому сыграть Отелло или Настасью Филипповну, а тем более поставить балет «Спартак».

Благородный Шевлягин тоже не решился на утонченную месть упрямой оппонентке во всегдашних спорах и не назвал фамилию Липченко.

Удар он принял на себя.

— Наше бюро может, Павел Станиславович.

— Может, — с явным сарказмом повторяя Веретенников. — Может такое наконструировать же смазке и гидравлике, что потом ни одного изготовителя не уговоришь, любой заказчик удерет… Вы же чертежики выдадите на уровне технических достижений двадцать первого века.

— Но мы должны ориентироваться на передовое, а не плестись в хвосте. Это же, извините, консерватизм… Это же…

— Не заводись, Шевлягин… Твои призывы мы знаем лучше первомайских лозунгов, — укротил Готовцев назревающую гневную вспышку обиженного перспективщика.

Истинно говорят, что человеческая душа — сплошные потемки. Наверняка Андрей Готовцев не принял бы упрека в том, что он черствый человек, однако некоторые факты его поведения свидетельствовали и о бесчувственности его души, и о холодном равнодушии сердца. Подписав акт с «особым мнением», кинув, так сказать, ежа за воротник волжским коллегам, он не стая переживать и мучаться угрызениями совести. В тот же вечер он спокойно отправился в ресторан в обществе симпатичной подчиненной. Заборский ресторан был прибежищем весьма уютным и ошарашивая командировочных столь изысканным выбором рыбных блюд деликатесных наименований, что уже при чтении меню начинали ощущаться спазматические позывы желудка.

Изящно разделывая сига под белым соусом, Нателла Константиновна пожалела конструкторов с берегов Волги.

— Премия у них теперь полетела… Угробил ты людям премию, Андрей, и спокойно ублажаешь свое чрево. Они как солнышка ждут Золотухина с актом приемки, а он привезет «особое мнение»… Расстроятся, бедняги. Наверняка уже премиальные распланировали.

— Кто же их раньше времени планирует?

— Члены коллектива. Они, Андрей, милые, простодушные и симпатичные люди с непрерывно растущими потребностями, всегда опережающими возможности… Начальству, между прочим, никогда не надо забывать, что коллектив не только производственная ячейка, но и человеческая общность, составленная из индивидуумов. Вот те самые индивидуумы старались, надеялись и ждали, а ты…

— Добрая у тебя душа…

— Нет, Андрей, душа тут ни при чем. У меня просто развит инстинкт самосохранения. Я ведь тоже рядовой представитель тех самых индивидуумов. Меня тоже могут вот так, наотмашь и под корень. Потому и приходится начальство воспитывать… Ты в самом деле считаешь конструкцию станков устаревшей?

— Да.

— У них и детства не было, а их сразу в старость.

— Люди тоже иной раз рождаются стариками.

— Или им помогают быстрее состариться. Лишают, например, одним росчерком пера махровых кофточек и новых костюмов. Ты не задумывался, Андрей, сколько лишних морщинок положит твое решение на женские лица волжского коллектива?

Скосив ореховые, тугого блеска глаза, Нателла приметила, что в углу из-за столика поднялся грузный мужчина и усмехнулась:

— Сейчас товарищ Золотухин тебе ответит.

Коллега был явно навеселе. Состояние его бородки свидетельствовало, что воля и мысли его сконцентрированы в некоем фокусе и находится он в боеспособной форме.

— Боржомчик пьем. Андрей Алексеевич? Пакость ближним учинили, а теперь минералкой услаждаемся?

— Ты пьян, Вениамин Сергеевич. Иди лучше в номер.

— Ты меня в постельку не укладывай. В самый раз нам поговорить. Когда еще встретимся в такой обстановке, чтобы без протокола и без регламентов… Девушка, коньячку сюда! Бутылочку, милая, и соответствующее к ней приложение. И скоренько, потому как будет у нас душевный разговор… Зачем тебе, Готовцев, вздумалось «особое мнение» писать?.. «Низкий уровень конструкторских и технологических разработок…» Ишь, как завернул в акте.

— Но ведь это на самом деле так!

— Вы, красавица, в наш разговор не влезайте… Я этими руками двадцать пять лет станки конструирую. Самолично тонны ватмана исчертил, а вы без году неделя обретаетесь в станкостроении и уже норовите лезть в безусловные авторитеты… Приношу извинения за тривиальность, но худо, когда яйца курам начинают лекции читать.

Нателла вспыхнула и обиженно поджала красивые губы.

— Я не буду с тобой сейчас разговаривать, Вениамин Сергеевич, — резковато и отчужденно сказал Готовцев.

— Тогда слушай… Ты завтра умахнешь самолетом в Москву и будь здоров. А я как к своим поеду? Они же меня спросят. Скажут, как ты, Золотухин, пес шелудивый, допустил такую запись в акте?

— Но вы же лично в том не виноваты.

— Виноват. Люди на меня надеялись, верили, когда в Заборск посылали. Они ведь тоже виноватыми себя считать не могут. Старались вовсю, жали на полную катушку… Комсомольцы «молнии» писали, клеймили позором отстающих. Профком на доске Почета вывешивал передовиков выполнения заказа. А теперь ни передовиков, ни отстающих. Всех товарищ Готовцев в одну лужу посадил… Спасибо, девушка… И рюмки подойдут.

Золотухин разлил коньяк.

— Примите угощение. Хоть и полетела наша премия за новую технику, а повод все равно есть. Ввели ведь станочный участок. Как бы мы друг с другом ни собачились, а наши часики-то теперь в Заборске тикают…

— Мы не будем угощаться, Вениамин Сергеевич.

— Гордые, значит. В столице живете, олицетворяете, так сказать…

Золотухин махом опрокинул рюмку и пососал дольку лимона.

— Считаете, что мы, периферийщики, лаптем щи хлебаем, мешком солнышко ловим… Поглядим, какой вы проект выдадите. Тогда мы незаинтересованной стороной будем участвовать в приемочной комиссии… Видал я ваше творение у алтайских моторщиков. Откровенно сказать, не шибко оно убежало вперед от наших полуавтоматов.

— Не шибко, — согласился Готовцев и попросил у официантки счет. — И вы будете правы, если запишите в акте объективное особое мнение.

— Призываешь друг друга за глотки хватать? Да нас и так со всех сторон за это самое место хватают, чтобы нам еще друг с дружкой грызться. Об этом ты подумай, Готовцев… И как у тебя только рука поднялась?

— Кто-то всегда должен начать.

— Ты отдаешь себе отчет, что ты хочешь начать? У нас ведь, как в той песне, тоже стоит бронепоезд на запасном пути. Тебе, Готовцев, больше всех надо? Мало, что в начальниках ходишь? Что у тебя исправно зарплата каплет?

— Дело мне надо.

— А мне оно не надо? Я всю жизнь только делом и занимаюсь. Не лодырь и не тунеядец. Ты меня в эту компанию не записывай.

 

— Не вытянет группа Липченко самостоятельно работы по смазочным узлам и гидравлике, — настойчиво повторил Павел Станиславович и снял с лацкана пиджака невидимую пылинку. — Поймите меня правильно, Андрей Алексеевич… Нателла Константиновна способный и деловой работник, милая и энергичная женщина. Но освоить в столь краткие сроки специфику проектирования — это просто невозможно.

В памяти Веретенникова выплыло великое литературное творение. Эпизод, когда находчивый барон пересаживался с летящего ядра на другое летящее ядро. Тут, видимо, уважаемый барон все-таки допустил некоторое преувеличение. Инженерная логика не могла считать такой эпизод убедительным. Здесь автор отступил от истины и уронил кляксу на великолепное литературное полотно.

— Этих энтузиастов тоже нельзя к гидравлике и смазке подпускать, — продолжал Павел Станиславович, снисходительно кивнув в сторону Шевлягина. — У них тоже ни опыта, ни знаний… Одна фантазия и смелость.

— Я прошу, Павел Станиславович…

— Не проси, товарищ Шевлягин. Смелости у вас через край — вот и весь ваш багаж. Вы и оперу «Кармен» возьметесь за две недели сочинить. Тоже понятно. Чего вам, перспективщикам, бояться? Чертите себе да складываете в архив на полки. На корм мышам…

Шевлягин опустил голову. В словах была горькая и укоризненная правда. Продукция бюро перспективного проектирования, выкованные в ожесточенных схватках лучезарные проектные идеи с самого основания бюро почти целиком ложились на архивные полки, лишь редкими крохами воплощаясь в работающий металл.

Но виноват в том Шевлягин не был, и слова главного инженера явились ударом ниже пояса.

Перспективщик вскочил с дивана, раскрыл рот, чтобы громогласно выразить возмущение, но почему-то раздумал, горестно махнул рукой и без разрешения направился к двери.

Готовцев проводил Шевлягина сочувствующим взглядом. Павел Станиславович с явным облегчением поглядел на костлявую спину с выпирающими даже под плотным кожимитом лопатками.

— Как же мы будем поступать в данной ситуации, Павел Станиславович? Давайте исходить из наихудшего: Габриелян не дает нам к установленному сроку чертежи. Через два месяца у нас начинается выдача проектных материалов но новому проекту автоматической линии. Срок нам никто не отодвинет, пусть хоть десять Габриелянов будут виноваты… Может, я в самом деле зря в драку полез?

— А ты мог иначе?

— Пожалуй, нет.

— Вот именно, — с явным сожалением в голосе откликнулся Веретенников и побарабанил по крышке стола длинными пальцами с ревматическими припухлостями на суставах. — Загнал ты меня тоже под стол особым мнением. Ума не приложу, как выйдем из положения, как уложимся в плановые сроки…

— Надо уложиться, Павел Станиславович. Я еще не знаю такого случая, чтобы ты сорвал установленные плановые срока.

— Да, такого случая в моей работе еще не бывало.

В словах главного инженера послышались внутренняя гордость и сдержанное достоинство человека, знающего себе цену.