— Инка, шеф идет! — приглушенным голосом крикнул Курочкин и ловко сунул учебник истории под груду лежащих на столе бумаг.

Старший инженер Замараева хлопнула на рычаги телефонную трубку, форелью метнулась к собственному столу и с рыканьем крутнула заржавевший арифмометр.

Шефа в двенадцатой комнате побаивались, хотя никто, собственно,, не мог ответить почему. Николай Павлович Жебелев был вежлив, безоговорочно разрешал отлучки в рабочее время по личным делам, на Восьмое марта преподносил сотрудницам цветы, и на институтских вечерах пел под гитару и танцевал шейк с Инной Замараевой.

Тем не менее Инна Александровна предпочитала по личным делам отлучаться на собственный риск, а не отпрашиваться у шефа, Славка лихорадочно прятал учебники и конспекты при его появлении, а Розалия Строкина с непонятным страхом принимала на Восьмое марта галантные подарки руководителя сектора.

Независимо держался с Жебелевым лишь Петр Петрович Восьмаков. Во-первых, он, так же как и шеф, имел ученую степень кандидата наук, во-вторых, он когда-то принимал у нынешнего начальника экзамены, о чем не упускал случая напомнить сотрудникам сектора. Кроме того, по характеру Петр Петрович был несгибаем, как предварительно напряженная железобетонная балка, и в ответ на малейшую попытку любого начальства ущемить его научную индивидуальность начинал искать помощи вне института, рассылая в инстанции шрапнельное обилие заявлений. В них он обвинял дирекцию в попытках очернить его как научного работника, сигнализировал, что отдельные лица, используя служебное положение, насаждают в научных работах неправильную терминологию, подрывающую связи института со строительной индустрией, что нарушается объективизм и имеет место административный нажим на инакомыслящих.

Жебелев мудро проводил политику невмешательства в научные исследования и деятельность подчиненного ему старшего научного сотрудника, ибо любая подобная попытка оказывалась экономически нецелесообразной. Она требовала непропорциональных и безрезультатных затрат времени, труда и нервной энергии. Так же поступала и дирекция института. И лишь общественные организации жили под постоянным страхом очередного извержения заявлений.

Шеф явился в сопровождении ученого секретаря института кандидата филологических наук Казеннова Ивана Михайловича, рослого и представительного мужчины с умелым зачесом на лысине.

Должность Казеннова была подернута дымкой таинственности. Ученым его нельзя было считать, потому что он был секретарь. Но секретарем его тоже нельзя было признать, потому что он был ученый. Понять же действительный смысл сочетания столь различных категорий никто не мог.

На всякий случай Казеннову оказывали почтение и ходили к нему согласовывать формулировки важных писем. На формулировки у Ивана Михайловича был особый дар. С легкой руки этого талантливого самородка все бумаги, направляемые институтом в вышестоящие инстанции, были совершенны и обтекаемы, как модели сверхзвуковых самолетов и убедительны, как произведения древних летописцев.

Казеннов решительно изжил из деловой переписки канцелярские штампы вроде трафаретного «в связи с отсутствием». Он заменил их изящными оборотами с глубоким философским подтекстом. Он писал, например: «имея в виду наличие отсутствия…» И далее по тексту, который в письмах не отличался большим разнообразием. Чаще всего институт просил у вышестоящих организаций отсрочки представления плановых работ, увеличения штата и расширения служебной площади.

Гениальность стиля ученого секретаря состояла в том, что начальство, ошарашенное «наличием отсутствия» не пробегало равнодушными глазами полученное письмо, а вчитывалось, чтобы понять смысл. Вчитавшись же, порой вдруг осознавало великую нужду подведомственного ему института. И более того, по своим скромным возможностям кидало в вечно разинутую научно-исследовательскую пасть две-три отсрочки по темам, полдесятка штатных единиц или метров двадцать служебной площади, освободившейся при очередной реорганизации органов управления.

— Промежуточная проверка выполнения плана, — объявил шеф, подошел к Инне Замараевой и прикрыл ее широкой спиной от глаз ученого секретаря. — Прошу, товарищи, подготовить текущие плановые работы. С кого начнем?

Вопрос был излишним. В двенадцатой комнате всякую проверку начинали с Розалии Строкиной.

Старший экономист была старательна, как первоклассник, работяща, как паровая мельница, и дисциплинированна, как прусский гренадер. Еще никто, ни единого раза не нашел у Строкиной отставания в графике выполнения работ, арифметической ошибки в итогах, нарушения рабочей программы или недостаточности собранного материала. На любом этапе работы все ведомости, графики, балансы, таблицы и диаграммы были у нее рассортированы по папкам, систематизированы по разделам, имели даты выполнения работ и перечни первичных материалов.

— Пожалуйста, товарищ Строкина, — сказал Жебелев.

Зардевшись, как коробка духов «Красная Москва», Розалия соскочила со стула и выложила перед ученым секретарем папки, таблицы, расчеты и диаграммы.

Пока Казеннов, раскрыв рабочую программу по теме, дотошно сверял промежуточные сроки выполнения работ и глубокомысленно прикидывал на вес содержимое папок, Инна Замараева, прикрытая спиной шефа, нырнула в стол и проворно нагребла по ящикам подходящую по размерам кучу бумаг. Те сводки и ведомости, которые пожелтели и обтрепались от многочисленных промежуточных проверок, она умело замаскировала более свежими бумагами и для убедительности взгромоздила рядом с ними папку с материалами смежника — проектного института, соисполнителя по плану работ. Наклейку с этой папки Инна Александровна предусмотрительно сколупнула еще неделю назад.

Когда на столе был наведен деловой антураж, Инна поправила прическу и расстегнула верхнюю пуговичку на кофточке-джерси. Так, чтобы угадывалась влекущая углубленная ложбинка, окаймленная прозрачностью нейлоновых кружев. Инна знала, что хорошая грудь всегда в моде, и умело использовала при промежуточных и прочих проверках этот простой, но надежный маневр.

Затем она поглядела на широкую спину Жебелева, прикрывающую ее от ученого секретаря. Поняла, что сделал это шеф не по доброте души. Она тоскливо подумала, что после проверки Жебелев опять снимет с нее стружку.

Стол, за которым восседал со своей картотекой старший научный сотрудник Восьмаков, промежуточная проверка обошла с такой же осторожностью, с какой обходят гюрзу, случайно выползшую на дорогу. Ученый секретарь знал, что дирекция института для собственного спокойствия вот уже три года не загружает Петра Петровича плановыми работами и он пребывает в свободном научном поиске, не отягощаемом проверками.

— Как видите, полный порядок, Иван Михайлович, — сказал Жебелев ученому секретарю и недобрым оком покосился на Инну Замараеву.

— Да, идете точно по графику, — с сожалением согласился Казеннов и поставил в своем блокноте «галочку».

В двенадцатой комнате переглянулись. «Галочки» в блокноте ученого секретаря не были серыми канцелярскими воробышками. Как весенние журавли, они ласково курлыкали о приближающейся премии. Кроме природного дара на формулировки, в руках Ивана Михайловича Казеннова была реальная власть. По данным его блокнота составлялся проект приказа о выдаче квартальных, годовых и индивидуальных премий. И визировался этот приказ также рукой товарища Казеннова. Не дымкой таинственности, а этой реальной прозой объяснялась та почтительность, с которой, наверное, во всех НИИ относятся ко всем ученым секретарям.

— Инна Александровна, — сказал Жебелев, покидая вместе с Казенновым двенадцатую комнату, — зайдите, пожалуйста, ко мне через час.

У старшего инженера Замараевой потускнели глаза, и пальцы бессмысленно погладили отчет смежников, который спас в разговоре с ученым секретарем, но не мог — увы! — спасти в разговоре с шефом.

 

Через час старший инженер Замараева поволокла на голгофу тяжкий крест легкомысленного отношения к служебным обязанностям.

Кабинет шефа величиной, обстановкой и недостаточным естественным освещением напоминал камеру испанской инквизиции. Это впечатление усугублялось еще и тем, что в углу спускался короб мусоропровода. С одиннадцати кооперативных этажей, возвышавшихся над научно-исследовательским институтом, в короб обильно сыпали отходы быстротекущей жизни, и в кабинете то и дело растекался обвальный грохот.

— Разрешите, Николай Павлович? — дрогнувшим голосом спросила Инна Александровна, приоткрывая дверь в кабинет.

— Прошу вас, — с мягкой улыбкой руководитель сектора экономической эффективности встал, как истый джентльмен, и предложил стул старшему инженеру Замараевой.

Инна Александровна уселась на краешке. Застегнула под подбородок кофточку-джерси и с великими ухищрениями натянула на колени укороченную юбку. То, что многим мужчинам нравилось в Инне, на Жебелева производило совершенно обратное впечатление. Как красное на быка.

Это было тем более странно, что руководитель сектора имел возраст тридцать шесть лет, плечи внушительной ширины и рост сто восемьдесят сантиметров. Инна собственными глазами видела однажды, как Жебелев уцепил голыми пальцами трехдюймовый гвоздь и выдернул его из стены. Дети у шефа тоже были — мальчик и девочка.

И ко всему прочему у такого человека еще зарплата четыреста рублей в месяц. С ума сойти можно!

Жебелев откинул со лба мягкие, рассыпающиеся, как вычесанный лен, волосы и дернул себя за мочку уха. Привычка дергать собственное ухо, очевидно, перенятая Жебелевым у известного горьковского героя, была верным признаком, что шеф не в своей тарелке.

— Я побеспокоил вас, Инна Александровна, — заговорил Жебелев ровным голосом, — чтобы побеседовать с вами о выполнении плановых работ. Мне кажется, что в последнее время у вас возникли непредвиденные обстоятельства, несколько, если позволите мне так выразиться, затормозившие вашу работу по теме… Межэтажные перекрытия, я надеюсь, вы уже посчитали?

— Понимаете ли, Николай Павлович, — сбивчиво заговорила Инна и ворохнулась на стуле, будто на сиденье была подложена острием вверх канцелярская кнопка. Глаза старшего инженера выразительно уткнулись в щель между рассохшимися паркетинами. — Я, видите ли…

— Вижу, Инна Александровна, — кивнул Жебелев. — Вижу и понимаю… Но эффективность затрат по внутренним стенам у вас, конечно, готова? Тоже нет?.. Вы огорчаете меня, Инна Александровна… Ну, а заводская себестоимость конструкций, я осмеливаюсь надеяться, вами проанализирована?

Замараева покаянно склонила голову. Невидимая кнопка на стуле все глубже впивалась острием в ее грешное тело. Она знала, что Жебелев с аптекарской точностью перечислит задания последних двух недель. Ровным, вежливым голосом он будет требовать у Инны ответы, которые она не может дать. Будет искренне удивляться, сокрушенно качать головой, допытываться об уважительных причинах столь тяжело сложившихся обстоятельств невыполнения плана научной работы. Он не повысит голоса, не позволит себе ни единого жеста неудовольствия. Более того, ни одной живой душе не обмолвится о печальных обстоятельствах уединенной беседы, не будет объявлять Инне выговор и лишать ее очередной премии.

Но разговор он сумеет провести так, что в душе у старшего инженера Инны Замараевой с каждым его словом будет нарастать отвращение к самой себе, к собственной проклятой безалаберности. Не Жебелев, а сама Инна собственными руками будет снимать с себя стружку, обзывать себя ничтожеством. За часовой разговор с шефом в ней, как в аккумуляторе с повышенной емкостью, накопится столько искреннего раскаяния, столько завидной злости на саму себя, что Инна неделю будет работать, как пара добрых украинских волов. Да что там волов! Как дюжина мощных самосвалов… Общелкает, как жареные семечки, все метровые ведомости, выдаст всякие там сравнительные анализы себестоимости и экономической эффективности. Подгонит до ажура то, что запустила за две недели, и наработает еще на неделю вперед.

Все-таки у Инны имелись приличные извилины в сером веществе больших полушарий. Но для того чтобы они активно функционировали, а не находились в предпочтительном состоянии покоя, требовалась периодическая встряска методом, психологически тонко разработанным кандидатом технических наук Жебелевым.

— Я полагаю, что вы справитесь с этими… назовем их… временными затруднениями?

— Справлюсь, Николай Павлович, — искренне пообещала старший инженер Замараева.

— Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь? — с легкой улыбкой осведомился Жебелев.

— Не надо мне помогать, — с пугливой дрожью в голосе ответила Инна и тоже вскочила со стула. — Ради бога, только не помогайте, сама справлюсь!

Нет уж, с нее хватит по горло и этого разговора. Если словами шеф может так истерзать человека, то что же будет, если он помогать возьмется. Кошмар будет, ад кромешный…

Из кабинета Жебелева Инна возвратилась отягощенная осознанными прегрешениями, злая и работоспособная.

— Инна, тебя Лялька просила позвонить, — сообщил Славка Курочкин. — Сказала, что важное дело.

— Перебьется, — отрезала старший инженер Замараева и подвинула к себе арифмометр.

 

Когда за Инной захлопнулась дверь, руководитель сектора Жебелев потер руки, как некогда Понтий Пилат, и достал дерматиновую папку с истрепанным языком застежки. В отличие от прочих служебных папок в кабинете шефа, пестревших наклейками с наименованиями тем, результатов и вопросов, на этой папке не было надписи. Она была инкогнито. Была таинственна, как резидент американской разведки в латиноамериканской республике. Хранил эту папку Жебелев в гремучем железном ящике, именуемом в инвентаризационной ведомости сейфом, или уносил ее домой.

Славка Курочкин уверял, что в папке находятся материалы для докторской диссертации, которую шеф будет защищать «под грифом». Жебелев не опровергал рассуждения старшего техника-лаборанта, обожавшего по молодости лет все таинственное и непонятное.

Заняться содержимым папки Жебелеву не удалось, так как ему позвонил Лаштин и дал указание срочно подготовить справку с данными по эффективности сборного железобетона.

— Срок — три дня. Ваш раздел — промышленное строительство.

— У нас же данных нет, Зиновий Ильич.

— Делайте по усредненным… Важно выявить общую положительную тенденцию развития.

Жебелев покосился на дерматиновую папку.

— А если отрицательные данные будут?

— Не извращайте задания, Николай Павлович, — строго откликнулся Лаштин.

— Ладно, дадим, что имеем… Только за три дня мы, Зиновий Ильич, никак не управимся. Прошу еще пару деньков.

Зам согласился на прибавку и закончил разговор. Жебелев медленно положил трубку, непонятно усмехнулся и подергал себя за ухо.