Кейс

Некоторые шутки, которые звучали в фильмах и сериалах еще 10–15 лет назад, сегодня кажутся неполиткорректными. И наоборот — многое, что требовало специальных оговорок и пояснений, теперь стало естественным и само собой разумеющимся. Этика и ценности меняются на наших глазах. Меняется и представление о норме. Как она устанавливается? Кто ее устанавливает? И в какой момент что-то становится нормой?

Андрей: У слова «норма» можно выделить два значения. Одно — «мера, образец», а второе — «так, как принято, обыденно». Это два разных смысла, которые тем не менее идут рука об руку. То, что обыденно, нельзя назвать аморальным.

Катя: Правильно ли я тебя понимаю, что обыденное напрямую связано с большинством? И чтобы получить статус нормы, свойство меньшинства должно стать свойством большинства?

А: Есть и другой способ — как можно чаще показывать людям то, что мы хотим превратить в норму. Когда что-то становится привычным, мы начинаем к нему лучше относиться, не судить, не лечить и так далее. Мне кажется, что мировая культура, по крайней мере последние 100 лет, примерно этим и занимается — предъявляет нам нового человека в сложных обстоятельствах, новую группу людей, новую культуру, новые цивилизационные проблемы. В «Бедной Лизе» есть такая фраза: «И крестьянки любить умеют». Сначала нам показал Карамзин, что крестьянки умеют любить, потом «Бегущий по лезвию», что роботы умеют любить, потом «Форма воды», что можно любить какую-то очень странную амфибию.

К: А когда проходит время, какие-то герои или особенности их жизни нормализуются и перестают интересовать сценариста или автора книжки. Например, тот факт, что герои книги «Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары, которая вышла в 2015 году, — геи, уже никого не интересует. Он не является двигателем сюжета. И мне интересно, в какой момент и как это происходит? В сериале «Друзья», который закончился 15 лет назад, вопрос, гей или не гей, был важен, и на эту тему в сериале много шутили.

А: Наверное, это и есть настоящая нормализация, когда ты ни за, ни против, а просто считаешь, что это часть человеческой идентичности, и можешь на нее не обращать внимания, разве что в каких-то специальных обстоятельствах.

К: Но что именно должно произойти, чтобы из двигателя сюжета такая подробность превратилась в характеристику? Сейчас снимается сериал «Хороший доктор», герой которого — человек с аутизмом. Главная сюжетная линия строится вокруг того, как он живет с аутизмом в обычном мире, как влюбляется, как решает бытовые и рабочие проблемы.

А: Именно так и идет работа по изменению общества, сценаристы «Хорошего доктора» делают ее на твоих глазах. Когда процесс нормализации закончен, уже никакой работы нет. Мне кажется в этом плане более показательным сериал «Теория большого взрыва», он фиксирует момент перехода от одной темы, над которой завершается работа, к другой. Четыре мужских героя, все физики, гики. Один еврей, второй индус. Третий — Шелдон — гениальный физик с аутичными чертами, который как антрополог изучил типичное человеческое поведение, но подстраиваться под других не собирается. У четвертого — Леонарда — тоже проблемы с общением, но скорее карикатурные, потому что он стремится проявлять конформность, приспосабливаться. Националистические и сексистские шутки, которых в «Теории большого взрыва» полно, практически незаметны, эти конфликты уже не бросаются в глаза, в отличие от тех, что построены вокруг аутизма.

К: По-твоему, это и есть путь к нормализации? Когда мы разрешаем таким героям заводить друзей и встречаться с обычными девушками? Про это я, кстати, тоже смотрела сериал — «Нетипичный». Герой, мальчик с аутизмом, пытается завести девушку. Но идея сериала не в том, что, несмотря на все странности, у мальчика все хорошо — хотя он действительно находит себе девушку и она в него влюбляется. А в том, что у него все равно не получается быть как все. И ничего страшного, говорят нам создатели сериала, пусть будет другим. Интересно, что общество одновременно борется за инклюзию и расширяет свои границы нормы. Адаптирует иное под себя и себя под иное. И проявляется это в удивительных местах. Например, за последнее десятилетие изменилась сетка размеров одежды. То, что сейчас S, раньше было М. Условно говоря, 27-й размер джинсов был 30-м.

А: Я, кстати, регулярно сталкиваюсь с этим.

К: Тебе говорят — ничего, что ты толстунчик, не волнуйся, мы тебе напишем, что ты «эсочка», а не «эмочка». И это одна стратегия адаптации. Другую, которая меня поразила, демонстрирует сериал «Это мы». Одна из его героинь очень много весит, что совершенно не мешает ее сексуальным и любовным приключениями. Она стремится похудеть, но это не главное — нам дают понять, что ее проблемы связаны не с весом, а удача и любовь улыбаются ей точно так же, как и всем остальным. И тут мне интересна борьба двух трендов. С одной стороны, бодипозитив: если у меня есть щечки и животик, я должна полюбить себя с щечками и животиком. А с другой — надо заниматься спортом и следить за своим здоровьем. И ты мечешься — полюбить свой животик или растрясти?

А: Это, собственно, и есть две стратегии, между которыми выбирают и общество, и человек, если он считает, что чем-то отличается от большинства окружающих.

К: А можно и не выбирать, как в российском фильме «Я худею». Героиню бросает бойфренд, потому что она потолстела, она знакомится с толстячком, и они вместе начинают заниматься спортом и худеть. И героиня действительно худеет, становится снова нормальной, эталонной. Бывший друг хочет к ней вернуться, но она понимает, что толстячок, который так и не смог похудеть, ей милее. То есть фильм одновременно пропагандирует и спорт, и бодипозитив. И это сочетание отражает какую-то неуверенность в норме. Мне кажется, важно понимать, что, хотя мы все боремся за инклюзию, существует некий предел — нормальный человек или ненормальный, но точно не такой, как все. Был такой слоган — «ВИЧ касается каждого» и целая кампания, которая объясняла, что с ВИЧ живут совершенно обычные люди. И все же в какой-то момент необходимо сказать, что люди с ВИЧ не такие, как остальные. Потому что у них есть ВИЧ, а у остальных — нет. У них другая жизнь, они как минимум обязательно должны пить таблетки.

А: И все время решать, должны ли они рассказывать людям, с которыми сталкиваются, встречаются, работают, что у них ВИЧ.

К: В обычной ситуации человек не задумывается о том, что он кому должен. Мы же не говорим, что женщина должна покраситься в блондинку, чтобы нравиться. Она может быть брюнеткой, и это тоже нормально.

А: Где тогда граница? Чем для нас отличаются эти два признака — «брюнетка» и «ВИЧ-инфицированный»? Какая нам разница?

К: Разница, конечно, есть. Человек, который не лечит ВИЧ, кажется нам абсолютно ненормальным. Потому что ВИЧ мы считаем болезнью. Аутизм мы перестали считать болезнью, и за это была большая борьба, теперь аутизм называется особенностью. В этом, собственно, и дело: мы, как общество, считаем, что люди, которые не хотят избавиться от болезни, — сумасшедшие, а люди, которые мучают не больных, пытаясь их нормализовать, — сволочи.

А: Это правда, но ключом к этическому ответу здесь становится заразность. Если человек болен незаразной болезнью, пусть делает с собой, что хочет. Есть много способов самоубийства. Но про людей, которые не хотят лечиться, кажется, сериалы еще не снимают. И самоубийство многие считают безнравственным. Когда речь идет о самоубийстве, никто не рассказывает, что есть какая-то другая идентичность, или обстоятельства рождения, или свойство, или медицинское состояние, которые можно вписывать в структуру общества или к которым пытаться общество адаптировать.

К: Хотя часто встречается сюжет про отказ от реанимации. В России это невиданная роскошь, а в Америке — большая тема. Причем сейчас она уже не такая острая, но еще год-два назад в сериалах про больницы непременно появлялись серии об отказе от реанимации и связанных с этим переживаниях врачей и родственников больных. Раз конфликт возникает, значит отказ от реанимации еще не нормализован, но процесс идет. То же самое с эвтаназией. Как ты думаешь, что-то способно ограничить расширение нормы? Есть ли территория, куда норма не зайдет?

А: Есть базовый набор вещей, которые никогда не станут нормальными. Убийство. Или воровство. Я искренне считаю, что левые социалисты по всему миру довольно много сделали для того, чтобы легитимизировать воровство, по крайней мере в каких-то пределах. За воровство теперь не так серьезно наказывают, если речь идет о выживании человека. Это большой шаг в сторону гуманизма. И все равно оказалось, что человечество нельзя убедить в том, что воровство — это хорошо. Ты не можешь, в принципе, размыть границу между своим и чужим.

К: Мне, например, казалось, что дети — это святое. Поэтому в свое время меня совершенно потряс фильм «Джуно», про девочку, которая забеременела в 16 лет и решила, что аборт она делать не будет, а отдаст ребенка на усыновление. И пока она ходит беременная, знакомится с парой, которая готова на усыновление, у нее случается настоящая любовь с ее парнем, отцом ребенка. И мне казалось, когда я смотрела фильм, что сейчас все будет хорошо, они все втроем будут вместе. Но они отдают ребенка. Как это возможно? Как эти двое смогут встречаться после того, как они отдали ребенка? Очевидно, что это какой-то социальный заказ и слом моей парадигмы. Притом что просто так бросить ребенка — не хорошо. Не норма.

А: И аборт не хорошо.

К: Это вообще интересный вопрос — общество борется за право женщин делать аборт, но в кино стараются избегать этой темы. Даже в продвинутом сериале «Девочки» в одной из первых серий девушка сидит в очереди на аборт, но его не делает. И на всякий случай авторы сериала, чтобы не прослыть ханжами, придумывают такой сюжетный ход, что аборт она не делает не потому, что решает родить ребенка, а потому, что повезло и она не беременна. То есть сценаристы уже дошли до того, чтобы показывать секс между людьми не в идеальной форме и разрешать им разговаривать на разные табуированные темы, но грань, связанную с абортом, пока еще пересечь не готовы.

А: Многие считают, что аборт — это так или иначе убийство. И именно потому, что убийство недопустимо для очень многих людей, человек, который до этой грани дошел и перешел ее, будет плохим. Есть список вещей, которые можно показывать и которые показывать нельзя. К тому же у тебя есть какое-то высказывание, которое ты хочешь сделать своим фильмом, и ты боишься его размыть. Ты не будешь дополнительно усложнять своего героя. Когда в фильме или сериале показывают человека, который не соответствует норме, то это несоответствие возможно только по одному пункту. Гей, фашист, героиновый наркоман — это редкое сочетание.

К: Но при этом человек с инвалидностью и супергерой — обычное сочетание. Вот, например, во вселенной Мстителей появился Дедпул, супергерой с абсолютно обезображенным ожогами лицом. Почему, чтобы нормализовать человека с инвалидностью, нужно приписать ему сверхспособности? Даже герой фильма «Чудо» по прекрасной детской книжке, которому сделали 20 операций на лице, — это не обычный мальчик. Это очень умный и замечательный мальчик.

А: Ты не можешь взять то, что отличается от твоих представлений о среднем и прекрасном, и просто поместить в обычную среду. Так не сработает. Между прочим, именно поэтому сначала лицо Дедпула прикрывают красной тряпочкой.

К: Пока не смотри на его лицо, полюби его таким, а потом мы тебе покажем, что у него под красной тряпочкой.

А: Да, исторически так это происходит.

К: И через пять лет мы будем смотреть фильмы про человека с обожженным лицом и не обращать на это внимания. Может, даже нам не объяснят, почему у него такое лицо.

А: Честно говоря, я бы хотел уже перейти как можно скорее к этой стадии.

К: Ты весь такой открытый и этичный, тебя не смущает, например, что у тебя есть дети, которым все это надо как-то объяснять? И ты им рассказываешь, что вокруг разные люди, не надо обращать внимания на различия. Пока ты все это объясняешь — про разный мир и разных людей, разный цвет кожи, разных партнеров и так далее — мир меняется, и в новом мире все, наоборот, принято замечать. И ты опять начинаешь: «Помните, что я рассказывал год назад? Так вот, концепция изменилась». Все так быстро меняется, что тебе скоро стыдно будет сериал «Друзья» детям показать.

А: Самое важное свойство нормы — над ней можно смеяться. И в тот момент, когда над кем-то нельзя смеяться, или еще хуже, когда какой-то человек со стороны тебе говорит, что над кем-то нельзя смеяться, процесс нормализации тормозится. Нормализация — это на самом деле тренировка сосуществования, когда что-то перестает быть маркером и становится привычным.

К: Правильно ли я тебя понимаю, что, когда мои дети вырастут, я снова смогу показать им сериал «Друзья» и это снова будет не стыдно?

А: Показывай детям сериал «Друзья» сейчас и показывай им как можно больше разного. И тогда они поймут, что в принципе не бывает нормы и не нормы, а есть бесконечное разнообразие. В какой-то момент они начнут его делить на разделы, но очень скоро увидят — их так много, что запомнить все нельзя, и перестанут обращать на это внимание. А если для кого-то принадлежность к разделу принципиальна, он сам им про это расскажет.

К: Хорошо. У меня к тебе один вопрос остался. Если уже можно не почитать отца своего и мать свою…

А: Можно.

К: Можно прелюбодействовать…

А: Можно.

К: Воровать, ты говоришь, немножко можно.

А: Чуть-чуть.

К: Врать чуть-чуть можно?

А: Можно.

К: Жену ближнего можно?

А: Можно. Более того, у меня есть знакомые, которые считают, что тот факт, что она жена твоего ближнего, вообще не должен фигурировать в нравственном рассуждении. Она же не собственность ближнего, а независимый человек.

К: Даже не буду тебя спрашивать, можно ли нарушать субботу. Но скажи мне, а почему убивать-то будет нельзя? Даже самоубийство, судя по всему, уже не такое табу.

А: Я надеюсь, что нормой станет все, кроме насилия.

К: Это очень странно. Почему все нормализуется, а насилие нет? Чем оно так уж принципиально отличается от всего остального?

А: В этом разница между нашими с тобой позициями. Ты считаешь, что мораль формируется нашим опытом и, если нам показать много насилия или показать, как люди сначала занимаются насилием, а потом пьют смузи, радуются жизни и ведут полноценную человеческую жизнь, это нас примирит с насилием. А я так не думаю. Есть вещи, которые просто в нас встроены.

К: Ты считаешь, что в тебя встроена одна заповедь из десяти? В меня десять встраиваются. Почему в тебя только одна?

А: Если я считаю, что некоторые заповеди устарели, это вовсе не значит, что я сам их нарушаю. Нет. Слушателям нашего подкаста я честно признаюсь, что нарушаю только три или четыре.