Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Бойся желаний своих, ибо они осуществляются.
Иван был болезненно бледен. Худощавое тело, опущенные плечи, волнистые волосы, тусклый взгляд, тонкие пальцы, серый костюм. Самые яркие признаки жизни в этом облике подавала, пожалуй, изящно поблескивающая оправа очков. В остальном образ Ивана был почти призрачным, бесцветным. Ожидая предложенный мною кофе, Иван молча сидел в кресле. Я поймала себя на странном ощущении: как будто все пространство моего небольшого кабинета заполнялось какими-то вязкими, тяжелыми чувствами. Казалось, слова «Я устал» сочатся из этого человека как в чревовещательном фокусе.
Я уже знала, что Ивану недавно исполнился 41 год. Он женат, имеет двоих сыновей. Его главной проблемой стала регулярная изнурительная головная боль. Кроме того, мой новый клиент рассказал мне о практически полном отсутствии физических сил и нарастающем страхе смерти.
Сильные головные боли у Ивана проявились в последние два года. Острая боль локализовывалась обычно в правой стороне головы, распространялась на глаза, иногда отдавала в шею, а иногда куда-то в спину, под правую лопатку. Боль пульсировала, резко усиливалась при ярком свете и при каждом громком звуке. Глаза при этом пекло, словно бы выедало насыпанным песком. Время от времени боль сопровождалась тошнотой, головокружением. Иногда она длилась несколько часов, иногда продолжалась два-три дня.
Боль мучила Ивана, изнуряла, отнимала силы, мешала работать, а уж о том, что такое полноценный сон, он просто забыл. Выпив обезболивающего, он мог заснуть, но часа в три ночи просыпался от нового приступа боли. Состояние моего нового клиента было крайне угнетенным. И, как я вскоре поняла, его мучил не только страх смерти, но и страх самой по себе боли: по окончании очередного приступа он фактически сразу начинал бояться прихода следующего. Он жил в постоянном напряжении.
Последние два года Иван консультировался у разных специалистов, обследовался в известных медицинских центрах. Он рассказал мне, что две самых страшных версии — опухоль мозга и спинномозговая грыжа — не подтвердились.
Диагноз одних врачей был мигрень, вегетососудистая дистония. Кто-то склонялся к тому, что причина болей — это остеохондроз шейного и грудного позвонков. Но у кого из нас после 35 лет нет остеохондроза? В качестве лечения назначались противовоспалительные обезболивающие таблетки и мази, витамины группы «В», миорелаксанты. Врачи рекомендовали делать зарядку, плавать, придерживаться диеты и избавиться от стрессов.
Один из врачей обратил внимание на то, что в шейном отделе у Ивана извиты и склерозированы сосуды. По словам доктора, впоследствии это может стать причиной инсульта. Эта версия только усугубила и без того угнетенное состояние Ивана.
— Вы знаете, мой отец перенес инсульт… В общем, все это меня очень напрягает. Если честно, я просто боюсь умереть, а еще больше боюсь, например, остаться парализованным. У меня сложилось впечатление, что современная медицина просто не способна справиться с моей проблемой.
— Иван, а чего вы ожидаете от меня? — спросила я.
— Дело в том, что некоторое время назад я обследовался в Швейцарии. Никаких очевидных причин боли опять не нашли. Но один из достаточно известных невропатологов посоветовал обратиться к психотерапевту. Сказал, что лучше, если консультирование пройдет на родном языке. Он предположил, что природа моей боли может быть связана с… — Иван замялся, — с психикой. Не помню точно. В общем, по возвращении в Россию я обратился к штатному психотерапевту клиники, обслуживающей наших сотрудников… — Иван вздохнул. — Но я достаточно быстро понял, что все это лишено смысла.
— Почему?
— Потому что мне предлагали пить антидепрессанты. Но я не хочу больше никаких таблеток. Мне хватает моих обезболивающих. — Иван с чувством приложил ребро ладони к горлу. — Я как мог исследовал этот вопрос. Кое-что почитал, порылся в интернете и пришел к выводу, что мне надо найти психотерапевта, который может помочь мне без таблеток. Если такое, конечно, возможно. — Иван развел руками и тут же добавил: — Впрочем, я должен сразу оговорить, что отношусь к гипотезе швейцарского невропатолога достаточно скептически. Просто решил идти в исследованиях до конца.
— Иван, чем вы занимаетесь? Работаете?
— Да. — Он усмехнулся и добавил иронически: — Едва.
Из дальнейшего разговора я узнала, что Иван руководит отдельным направлением в транснациональной корпорации — готовит к продаже добывающие предприятия, приобретаемые компанией по всему миру.
— То есть ваша работа связана с разъездами?
— Да, увы. Иногда я на недели застреваю в других странах. То в Южной Африке, то в Индии. Я вынужден постоянно привыкать к чужому климату, к разным часовым поясам. Как видите, моя жизнь довольно динамичная, но я научился приспосабливаться к новым условиям. В этом даже есть свои плюсы. Вот только не хватает покоя, я скучаю по дому… Последнее время уезжать становится все тяжелее. За день-два до отъезда меня душит невыносимая тоска, начинает тошнить от сбора чемодана, от одной мысли об аэропортах и гостиницах. — Он тяжело вздохнул.
— А сколько лет вы занимаетесь такой работой?
— Одиннадцать.
Позже мне удалось выяснить, что до работы в корпорации Иван имел собственный прибыльный бизнес. Но продал его, потому что устал от постоянной ответственности и риска.
— Иван, а почему вы вообще стали заниматься бизнесом?
— Ну, это были 90-е, я хотел зарабатывать для семьи на достойную жизнь. Других возможностей в те времена я не видел.
— А работа топ-менеджера в корпорации? Вам нравится то, чем вы занимаетесь?
— Нет.
— Иван, а какие у вас отношения с руководством?
— Меня ценят и мне доверяют. Претензий у меня нет, — четко ответил Иван.
— Скажите, а по окончании очередного проекта, когда совершается успешная сделка, вы чувствуете радость или удовлетворение?
— Нет. Я чувствую облегчение.
— А когда вы только начинали заниматься этой работой? Все было так же?
— В самом начале было воодушевление, я чувствовал что-то вроде прилива энергии, энтузиазм. Все-таки деятельность такого масштаба была для меня вызовом. Но потом…
— А сколько длился этот начальный период воодушевления?
— Максимум года полтора. Присутствовал какой-то интеллектуальный интерес. Работа была сложная, требовала недюжинных умственных усилий. Интересно было пробовать себя в этом, интересно было узнать, смогу я или не смогу. А потом все… Рутина и тоска.
— А почему вы в таком случае не уходили из корпорации?
— Куда? — Иван пожал плечами. — Я не знал куда. Я и сейчас-то не знаю.
Около десяти лет моего клиента неизменно сопровождало смутное недовольство — то ли самим собой, то ли жизнью как таковой. Толком Иван даже объяснить сам себе это не мог. Он словно бы жил наполовину, находился в некоем эмоциональном анабиозе, не чувствовал себя ни счастливым, ни несчастным. По его собственному определению, «жил на автомате».
При этом Иван был успешен, зарабатывал большие деньги, получал бонусы при каждой сделке, был признан руководством и коллегами. Когда же он заглядывал внутрь себя и задавался вопросом «Что мне нужно?», ответом была тишина. Полная и пугающая.
— Получается, что первые сигналы неудовлетворения появились, когда вам было около тридцати?
Иван кивнул.
— Как вы реагировали на эти сигналы?
Он посмотрел на меня с непониманием. И ответил:
— Что-то делал, куда-то бежал. Это приносило облегчение. Вообще-то я старался сильно не задумываться…
— Значит, вы отложили ответ на вопрос «Что мне нужно?» на неопределенный срок. А чем же вы тогда себя мотивировали? Какой смысл видели в работе?
— Деньги, — сказал он сразу.
Мы оба помолчали несколько секунд. И, видимо, подумав, он решил дополнить ответ:
— Понимаете, меня же очень ценят. Не хотят отпускать. Нуждаются именно во мне. Кроме того, приезжая на очередной объект, я становлюсь в незнакомом месте большим человеком. Общаюсь с представителями местных элит, влияю на ход каких-то масштабных сделок. Должно быть, власть? Наверное, она вдохновляет.
Про себя я отметила, что Иван, сам того не подозревая, четко перечислил основные элементы внешнего успеха. Мой новый клиент явно добился высоких результатов в своей деятельности, имел большие деньги, возможности и признание. Многие люди могли бы ему позавидовать. Но все это не принесло Ивану радости. Напротив, он чувствовал себя опустошенным и раздавленным. Он больше не находил в себе сил двигаться дальше, да и смысл самой жизни размывался. Сейчас Иван был готов говорить только о своей боли.
Пока мне удалось узнать о моем клиенте немного. Он неохотно рассказывал о себе и о своей жизни.
При любой возможности он стремился рассказать о деталях последних приступов, о том, как просыпался ночью от раскалывающей боли, какие пил таблетки, во сколько засыпал снова.
Он рассказывал, как в восемь утра он вставал и чувствовал, что боль, хоть и не пульсировала, не сводила с ума, но оставалась в голове. По словам Ивана, она «просто засыпала» под действием обезболивающего. Но, «заснув», она словно бы продолжала лежать внутри головы. Уходила куда-то глубоко внутрь, таилась, становилась едва различимой, тупой. Иван старался делать все, чтобы не пробуждать ее. Двигался осторожно, старался поменьше разговаривать.
Но боль могла проснуться в любой момент и накрыть Ивана новой мощной волной. Отдохнув, она принималась за хозяина с новой силой, вонзала кинжал в правый висок и проворачивала его в ране.
Я слушала Ивана, и у меня создавалось впечатление, что он одухотворяет свою боль, наделяет ее волей. Боль становится некой оппонирующей стороной, врагом, который действует направленно. Причем незаметно для себя мой клиент вступил в очень тесные, почти интимные отношения со своим врагом: боль стала неотлучной спутницей жизни Ивана. Она могла уходить на какое-то время, но забыть о себе не давала никогда.
На моем столе лежала увесистая папка с медицинскими документами Ивана. В ней были карты, снимки, описания исследований, выписки по крайней мере на трех языках. Это была целая летопись. Мне потребовалось несколько часов, чтобы разобраться в этом. Я была под сильным впечатлением. Не часто мне доводилось видеть результаты такого полного и детального обследования организма.
Я изучала страницу за страницей, прислушивалась к своим впечатлениям от собственного контакта с Иваном, и меня не покидало интуитивное ощущение, что боль его не имеет органической природы. Да, эта боль была абсолютно реальна — он ничего не придумывал, не преувеличивал ее силы и влияния. Но я чувствовала, что причина ее возникновения кроется не в теле, а в психике Ивана.
— А что еще, кроме обезболивающих, вы используете из того, что рекомендовали вам врачи?
— В основном ничего. Все это были какие-то банальные советы на уровне журналов. Помню, один рекомендовал заниматься йогой, медитировать. Другой сказал, что мне надо укреплять мышцы спины, тогда состояние позвоночника улучшится, вроде как и голова пройдет. В общем, что-то такое, невнятное.
— То есть эти рекомендации не показались вам дельными?
— Нет, в целом они позитивны. Ничего плохого в укреплении мышц я не вижу… Но…
— То есть вы ждали чего-то другого?
Иван явно не понял вопрос. Я разъяснила:
— Вы как будто представляете себя объектом, над которым врачи должны произвести некие исцеляющие действия. Вы были готовы платить за это большие деньги. Это вполне обычное отношение к своему здоровью. Я бы назвала такое отношение потребительским. Но скажите, пожалуйста, а вы когда-нибудь думали, что вам самому необходимо действовать: изменить отношение к своему телу, изменить свои привычки, реакции, эмоции… возможно, многое в себе и в своей жизни?
Иван промолчал.
Я обратила внимание, что из всех рекомендаций врачей разных специальностей Иван фиксировал свое внимание на тех подходах, которые были направлены на устранение симптомов. Специалисты, которые пытались донести до Ивана, что с его жизнью что-то не так и ему необходимы перемены, например через гармонизацию тела, почему-то были обесценены им. То ли эти доктора не смогли найти понятный для моего пациента язык, то ли Иван не был готов их услышать.
Я склонялась к гипотезе, что Иван бессознательно отвергал возможности помочь себе. И делал это, реализуя свой разрушительный жизненный сценарий. Мне предстояло либо добыть доказательства, либо получить опровержение своей гипотезы.
Наступала пора аккуратно подбираться к прошлому моего клиента. Я попросила Ивана рассказать о семье, о подробностях своего детства.
Выяснилось, что Иван родился и вырос в Ленинграде, в семье крупного партийного чиновника. Отец Ивана очень много работал, был сильным, мужественным и харизматичным человеком. Его раннее детство совпало с началом войны. Он пережил голод, множество невзгод и закрепил за собой славу человека, умеющего выживать в самых невыносимо трудных условиях. Иван всю жизнь смотрел на отца с двойственным чувством. С одной стороны, он восхищался его духовной силой и энергичностью. С другой стороны, с горечью понимал, что сам он гораздо слабее и что у него никогда не получится быть таким, как отец.
— Скажите, а как ваш отец относится к вашему успеху?
— Хм. Нормально. Одобряет. Только сожалеет, что я трачу силы не на семейный бизнес, а на чужой.
— А что вы по этому поводу думаете?
— Достаточно того, что мои брат и сестра ему помогают. Я не хочу от него зависеть, — отрезал Иван.
— Так по этой причине вы выбрали работу в корпорации?
— Ничего я особо не выбирал. Очень кстати мне подвернулась информация о бизнес-школе во Франции. Я поехал, начал учиться. Интенсивная учеба, интересные люди — все это меня увлекло… Потом, еще до завершения учебы, я получил предложение о работе от нашей корпорации. Все как-то сложилось само собой.
— Итак, вы ничего не выбирали. Одиннадцать лет вы мчались с бешеной скоростью вперед, как поезд по рельсам. А куда, в какой конечный пункт? И на что вы рассчитывали в будущем?
— Честно говоря, я надеялся заработать кучу денег. Затем разместить их как-нибудь толково. И потом просто жить, ничего не делая. Предположительно уехать в Европу. Может быть, заняться самообразованием, побольше читать, ну не знаю… Гулять… Словом, быть свободным.
— И когда, по-вашему, настанет подходящий момент?
— Я примерно просчитал, с учетом недвижимости, всевозможных переездов, образования детей и прочих трат. У меня вышло, что где-то годам к сорока я смогу начать такую жизнь.
— Все выглядит так, будто вы собирались купить свободу за деньги?
Иван заерзал в кресле, но ничего не ответил.
— А что тогда в вашем понимании свобода? — продолжала я.
— Свобода дает возможность не делать то, что не приносит тебе удовольствия.
— Я понимаю, что вы очень устали. Сегодня вы в Африке, завтра в Индии, потом прилетаете в Москву, проводите здесь два дня, а затем снова в самолет… Это изматывающий ритм. И вам кажется, что, когда все это кончится, вот тогда вы и станете свободным. То есть во всем виновата ваша работа?
Иван смотрел будто сквозь меня и молчал.
— Но, Иван, вы не безвольный объект и не раб. Ведь это вы выбрали свою работу. И значит, это вы не выбрали что-то другое.
Иван приподнял одну бровь. Его взгляд говорил: «Да неужели?» Конечно, я не рассчитывала на немедленный инсайт Ивана о том, что он свободен делать свою жизнь такой, какой хотел. Идея о том, что нами управляют обстоятельства, похоже, была основой конструкции его жизни. Ему только предстояло осознать, что тяжелая работа и изматывающий ритм жизни — это хоть и неосознанное, но его собственное решение. И его хроническое неудовлетворение, его боль — это неизбежная расплата за этот шаг.
У каждой палки всегда есть два конца. Берясь за один конец палки, будь готов получить и второй тоже.
Разговор этот был явно неприятен Ивану. Я ставила под вопрос то, во что он верил. Я придвинула к нему вплотную его ответственность за собственное здоровье и жизнь.
Уходя, Иван едва со мной простился.
Но уже на следующей встрече я заметила небольшие изменения в настроении Ивана. Как бы мимоходом он обронил, что после последнего разговора ему стало «как-то легче». Почему, он не понимал. Просто констатировал некоторое облегчение.
— Я думал над тем, что вы говорили прошлый раз, — продолжал Иван. — И у меня не выходило из головы совпадение: к 40 годам я планировал освободиться от своей работы, от обязательств, от всего, что с этим связано. А в 39 головная боль превратила мою жизнь в кошмар, так, что я ни о чем больше не мог думать…
Я внутренне замерла. Впервые за время нашего контакта мой клиент проявил интерес к своей внутренней жизни! Впервые он сотрудничал со мной! Учитывая, что продвигаться вперед с Иваном приходилось терпеливо и буквально по миллиметру, этот момент я переживала как вознаграждение. Иван как бы давал мне понять: можно идти дальше.
— Иван, а как вы обычно отдыхаете в последние годы?
— Да обыкновенно. Жена два раза в год находит какие-то комфортабельные отели, ей нравится Греция. Первую неделю отпуска я всегда просто отсыпаюсь. Лежу на берегу, в шезлонге, сплю, просыпаюсь, плаваю и опять сплю. Вторую неделю читаю.
— И как в связи с отдыхом меняется ваше состояние?
— Да особо никак… Ну, немного начинаю оживать, конечно. Но как только я прихожу в себя и начинаю чувствовать себя более или менее живым и бодрым, тут же выясняется, что отпуск закончился, пора уезжать и снова включаться в работу.
— Получается, что за последние одиннадцать лет вы так и не позволили себе задержаться в комфортном состоянии покоя, побыть наедине с собой?
Иван как-то неопределенно кивнул.
— Удивительно, — сказала я. — Вам столько лет удавалось подавлять свои потребности и эмоции. Вы чрезвычайно сильный человек.
— Я никогда не думал о себе как о сильном человеке.
Иван ответил очень поспешно. Это была прямо-таки спортивная скорость отражения удара — реакция человека, находящегося начеку. Означало ли это, что мои слова о сильном человеке касались каких-то очень актуальных для Ивана переживаний? Пока я не знала. Но взяла последний эпизод на заметку.
— Вы упоминали, что с каждым разом вам все тяжелее и тяжелее уезжать в командировки, покидать дом.
— Да, правда. — Иван вздохнул.
— А что вы обычно чувствуете перед отъездом?
— Какую-то тяжесть на душе… Может, тоску? Не знаю. Я сказал бы — тяжесть.
— А вы никогда не рассматривали это ощущение тяжести как сигнал? Возможно, что таким образом ваши чувства что-то сигнализировали вашему разуму?
— Нет, — коротко ответил Иван. — Я вообще не понимаю, о чем вы говорите.
— Я говорю о языке чувств. Вы не даете себе времени остановиться и попытаться понять этот язык. И, возможно, именно поэтому, оставшись неосознанными, эти чувства перешли на физический уровень и атаковали вас через физическую боль. Боль — это тоже сигнал, но только сигнал SOS. Иногда именно через боль наше тело кричит нам, что с нашей жизнью что-то не так, — после некоторой паузы завершила я свою мысль.
Иван взглянул на меня с неподдельным изумлением. И даже с некоторым оттенком недоумения, легкого негодования. В его глазах читалось: «Абсурд».
— Вы что, считаете, что боль как-то связана с образом моей жизни?
— Да. Это моя точка зрения. Я полагаю, что наши болезни совершенно не случайны. Это сигналы. Они указывают нам на ошибки, которые мы неосознанно допускаем по отношению к собственной жизни. Некоторые люди умеют прислушиваться к себе, считывать эти знаки. Вы — нет. Ваш страх, ваше ощущение угрозы жизни — не беспочвенны. Не иррациональны. Это не ипохондрия, не навязчивая идея, не преувеличение. Если вы и дальше продолжите относиться к своему телу и своим чувствам так же жестоко и небрежно, то это вполне может привести к смерти. Однако я подчеркиваю: болезнь — это необязательно приговор. Это способ, которым тело хочет обратить внимание человека на то, что в его жизни что-то глубоко не так. И мы должны принять эти сигналы, пока еще не поздно.
***
Сильные приступы головной боли были знакомы моему клиенту с подросткового возраста. Я обратила внимание на взаимосвязь приступов боли с сильным волнением, с состоянием нервного и умственного напряжения. Зачастую боль приходила следом за напряжением из-за необходимости взять какое-нибудь интеллектуальное препятствие.
Скажем, первое воспоминание о боли было связано со школьной олимпиадой по истории. Готовясь, Иван не спал до глубокой ночи. Очень тревожился, нервничал. Пытался запомнить все. И во время самой олимпиады у него вдруг начала раскалываться от боли голова.
— А о чем вы так сильно волновались, переживали?
Иван помолчал. Было видно, что он сам не вполне понимает суть тех далеких детских треволнений.
— Да не знаю, — наконец сказал он. — Ребенок же был! Очень боялся, что не смогу запомнить какие-то даты, не смогу показать высокий результат. Знал, что отец ждет от меня успеха. Как-то так.
Истории с головной болью повторялись и в студенческие времена, особенно во время сессий. Сколько Иван себя помнил, он старался работать только отлично — максимально качественно, чисто, совершенно. Ему уже тогда казалось само собой разумеющимся, что человек должен делать огромные объемы работы. Поднимать непосильную ношу было в понимании Ивана нормально, именно это придавало победам особенную ценность.
Достигнув высокого положения в компании, Иван мог сам регулировать степень собственной загрузки. Но не пользовался этой возможностью. Он всегда выбирал для себя самые сжатые сроки и самую плотную занятость, без права на малейшую слабость, болезнь или отдых.
— Иван, а вы помните свои переживания в детстве, когда у вас случались головные боли?
Иван напрягся и спустя минуту ответил:
— Я, наверное, расстраивался, злился, что нарушаются планы.
— Неужели вы не испытывали к себе ни капли сочувствия? Не хотели просто отбросить учебники, пойти на улицу? Или хотя бы просто снизить нагрузку?
Иван молчал. Его лицо выражало недовольство. Казалось, он не только не понимает этих вопросов, но и досадует на их нелепость.
Контакт с Иваном был для меня очень непрост.
Большинство сказанных мною вещей вызывали у него недоверие, которое временами переходило в открытое отвержение и обесценивание. Порой Иван смотрел на меня скептически, почти снисходительно. Иногда в его голосе я отчетливо слышала ноты сарказма. Эта часть нашего контакта была мне крайне неприятна и вызывала чувство здорового протеста.
Если бы я дала волю своим чувствам, я бы просто однажды выставила его за дверь, и сделала бы это с огромным удовольствием! Я совсем не склонна к мазохизму, просто, с моей точки зрения, быть доктором — это прежде всего быть Взрослым. Это значит владеть своими эмоциями и выражать их осознанно, не повреждая тех, кто пришел к тебе за помощью. Для себя я решила: пациенты не должны быть всегда приятными, особенно если они приходят к психотерапевту. Это и есть одна из важнейших профессиональных задач: через понимание дать человеку возможность понять и принять себя. Разорвать контакт никогда не поздно.
Попробую использовать один шанс из ста добраться до его подлинных переживаний. Хоть и очень бережно, но каждый раз я стала открыто говорить Ивану о том, что мне было неприятно. Я решила, что это станет частью моей тактики: раз уж у моего пациента такая беда с пониманием и выражением своих чувств, то я могу стать человеком, который покажет ему, как эти свои чувства можно выражать.
Иван поражал меня тем, что с самым едким сарказмом он относился и к самому себе — к своим телесным ощущениям, к своим переживаниям. Он совершенно не хотел воспринимать всерьез потребности своего тела, свою усталость. Откуда такая черствость по отношению к себе? Терапевтическое мышление уводило меня в сторону прошлого. Мне важно было узнать, какими были взаимоотношения Ивана с родителями. Зачастую именно отношение матери к ребенку становится основой отношения взрослого человека к самому себе.
Испытывала ли мать Ивана нежность, желание прижать и пожалеть сына, когда он плакал? Или испытывала раздражение, сожаление о том, что приходится отрываться от дел, нарушать планы? Хватало ли у нее времени и сил быть чуткой к сыну? Получалось ли у нее понять, почему он беспокоится? Пока я ничего об этом не знала. Но я видела факт: взрослый мужчина, образованный, начитанный, логичный, но при этом не замечающий своей неадекватной жестокости по отношению к самому себе. В его личности произошел серьезный перекос. При очень высоком интеллектуальном коэффициенте показатель эмоционального стремился к нулю.
Будучи философом по образованию, Иван интересовался устройством системы мироздания. Его глубоко занимали законы развития экономики, экосистемы, социума. Он стремился усмотреть системность и причинно-следственную связь явлений. Но он совершенно игнорировал целостность системы под названием «Иван».
Свою собственную жизнь он воспринимал фрагментарно. Это отнюдь не было результатом какого-то дефекта мышления или недостатком образованности. Он неосознанно разрывал связи между эмоциями, чувствами и состоянием тела. Несмотря на внешнюю апатию, подавленность и слабость, я ощущала, с какой неистовой силой внутри он нападает на себя и с таким же упорством противостоит этому. Он уже еле дышал, но продолжал делать огромный объем работы, не давая себе ни малейшего послабления.
К сожалению, мой клиент, как и многие другие сильные и неординарные люди, не мог применить свои знания, чтобы сделать свою жизнь счастливой. Напротив, он в полную силу использовал свой интеллект, изощренно защищаясь от признания факта самоповреждения.
Сталкиваясь в своей практике с такой ситуацией в очередной раз, я испытывала сильную печаль и сожаление: вновь находила подтверждение мысль, что сами по себе сила интеллекта, память и объем знаний не определяют человеческую жизнь. Вспомнились слова Э. Фромма: «Информация может превратиться в такое же препятствие для мышления, как и ее отсутствие».
Важно, насколько человек открыт к познанию. Важно то, для чего он стремится знать. Потому что в знаниях не будет никакой пользы, если, поглощая книгу за книгой, человек продолжит использовать информацию только для построения все более крепких доказательств необходимости своих же внутренних ограничений.
В нашем общении Иван изощренно сопротивлялся поиску истинных причин своего страдания. Сам того не осознавая, он настаивал на своем страдании, защищал его. Его решение прийти за глубинной психотерапией прорвалось откуда-то из недр его интуиции. И оно было верным.
Спустя три месяца работы я смогла подвести неутешительные итоги.
Иван адаптировался к жизни, развив в себе экстремально завышенную требовательность, безапелляционное упрямство, блокирование спонтанности и полнейшее игнорирование телесных потребностей и эмоций. Эти свойства стали ведущими чертами личности моего клиента. Неосознанные и непроявленные истинные чувства Ивана были будто бы спрессованы внутри него, как гремучая смесь в баллоне. На мой взгляд, именно это аномальное напряжение реализовалось в атаки на собственное тело и вылилось в приступы головной боли, которые сопровождали Ивана уже со школьных лет.
Можно сказать, что Иван мыслил трезво, опираясь на факты, опыт и знания. Он не был ни романтиком, ни фантазером. Он старался проникать в суть вещей, обнажать проблемы, делать максимально точные прогнозы. Но при этой развитости самостоятельного, критического мышления он оставался абсолютно слеп и глух по отношению к своему собственному телу и собственным ощущениям. Иван никогда не жил в гармонии со своим телом, хуже того — он неосознанно боролся против него.
Аналитическое мышление не приводило Ивана к пониманию очевидных противоречий в своей жизни, к необходимости выйти из собственных ограничений. Он постоянно читал, постигал что-то новое, страстно вкладываясь в свое развитие. Но получалось, что делал он это неэффективно. Он не только блокировал свои чувства, но и блокировал разум, не давая себе выявить причинно-следственные связи, лежащие в основе его личностного кризиса, который начался 11 лет назад. Интеллект Ивана заканчивался там, где начинался выбор Ивана.
Вопрос, который волновал моего клиента, — почему головная боль резко усилилась полтора года назад? Мое видение заключалось в том, что многие годы Иван жил, повинуясь жестокой программе своего бессознательного жизненного сценария. Он изобрел его в детстве, приспосабливаясь к требованиям окружения. Следование этой программе помогло Ивану выжить, когда он был ребенком.
Но, став самостоятельным и взрослым, он продолжал подавлять свою спонтанность, и теперь это работало только во вред ему самому. Глубоко внутри Иван мечтал уехать жить в Париж и поменять привычный порядок вещей. Он собирался к 40 годам заработать себе возможность свободы, покоя и исполнения желаний. Но именно тогда, когда до освобождения оставался один шаг, внутренний конфликт накалился. Попытка отклониться от сценария воспринималась Иваном как угроза для жизни.
В психосоматической медицине существует закон: орган, который атакуется и заболевает, — одновременно самый жизнеспособный и уязвимый в организме человека.
В случае с Иваном самым уязвимым местом оказалась голова. Боль отвлекала Ивана от мыслей о себе, она уводила его в сторону, высасывала все силы, истощала его мощный интеллект в неравной борьбе. Иван стал заложником своего сценария. Он попал в замкнутый круг.
Вопрос, который волновал меня, — как донести до Ивана свои соображения и развернуть лицом к сути? И ответ мне нужно было найти быстрее, чем эта боль убила бы его.
Шаг за шагом я давала Ивану представление о структуре личности, о сценарии, о ранних детских решениях, которые лежат в его основе. Очень аккуратно я подводила его к мысли о том, что его нынешнее физическое и эмоциональное состояние — это следствие его жизни в рамках сценария.
Этот жизненный план он создал много лет назад в результате детско-родительского конфликта. Когда-то много лет назад конфликт произошел «снаружи» — между маленьким Иваном и его родителями. Теперь конфликт сместился «внутрь», перерос в системный внутренний конфликт Ивана с самим собой.
Предложенные мною терапевтические идеи Иван воспринимал с холодным скепсисом.
— Я во все это не верю, — сказал он мне в ответ. И добавил: — Я вообще больше ни во что не верю.
— Иван, это не вопрос веры. Это обоснованный практикой подход к пониманию вашего состояния и лечению.
Я продолжала:
— Наше тело — это не мешок, наполненный абстрактным содержимым. Внутри нас — системы органов, слаженно взаимодействующих друг с другом. Наша психика тоже имеет четкую структуру. Если вы этого не знаете, это не значит, что этого нет. Я готова поделиться с вами знаниями об этом.
Вполне возможно, моего пациента раздражало и обескураживало само допущение мысли о собственной недообразованности в какой-то области. Предположение о том, что он не учел чего-то, не понял, казалось ему просто фантастичным.
Наше общение с Иваном, за редкими исключениями, было двух типов.
Либо Иван обращался ко мне из позиции ждущего помощи слабого Ребенка, преследуемого болью, страхом смерти, брошенного на произвол судьбы врачами, держащегося за последнюю опору в этом мире — пачку обезболивающих таблеток.
Либо Иван занимал позицию жесткого циничного Родителя, свысока смотрящего на психотерапевта-мечтателя, напоминающего мне, что внутренняя свобода и счастье — это вымысел идеалистов. В такие моменты его взгляд, мимика и жесты были красноречивы. Иногда он произносил это вслух, но даже если молчал, мы оба понимали, что он пытается продемонстрировать мне без слов: «Я знаю истину. А кто ты такая?» Но за этим жестким и сокрушающим фасадом я могла прочесть и другое послание: «Я слышу истину, но боюсь думать о ней».
— Иван, вы считаете меня идеалисткой. Но мне знакомы и боль, и разочарование, и страх. Тем больше я стала ценить моменты радости и счастья. И мои терапевтические знания помогают мне так строить свою жизнь. Себя же вы считаете реалистом, который опирается на объективность. Но в вашей реальности есть место только для страдания или разочарования. Вам не кажется, что из вашей реальности выпал какой-то важный фрагмент? И вы продолжаете убеждать меня и себя, что его не существует? — конфронтировала я.
— «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания — умножает скорбь». Екклесиаст. Вы слышали об этом? — Иван посмотрел на меня испепеляюще.
— Я тоже за то, чтобы жить без иллюзий. И я согласна, что реальность порой бывает неприятной и болезненной. Вы грубо используете Екклесиаста, чтобы защитить свою пассивную жизненную позицию. Иван, в чем суть вашей борьбы со мной?
Ответа не последовало.
— Какой смысл в ваших знаниях, если они не помогают вам сделать свою жизнь счастливой? — прямо спросила я.
Иван отвел взгляд. Он молчал. Мои обращения к Ивану как будто повисали в воздухе. Взрослая, свободно думающая часть личности Ивана — та, которая должна была анализировать и находить решения, — была атрофирована, смята. Она была раздавлена в тисках догм и детских страхов.
И само приближение к этим догмам и страхам, попытки прояснить их внутреннюю логику Иван расценивал как осквернение священных истин, как опасность. Иван не был готов к ответственности за свое состояние. Пока что ответственность за жизненные выборы лежала на неких доктринах, созданных не им лично, но принимаемых им за неотъемлемую часть бытия и часть своего «Я». И, утверждая, что счастье есть, я приближалась к самым злокачественным из этих доктрин. Важно, что я не только провозглашала наличие счастья, свободы — я утверждала, что Иван лично решает, дать их себе или не дать.
Мой клиент, продолжая обесценивать мое мнение и мой профессиональный опыт, тем не менее исправно приходил на каждую сессию, минута в минуту, и явно хотел говорить, хотел слушать. Если бы я не задевала что-то здоровое внутри него, если бы мне так и не удалось ни разу прикоснуться к его истинному заблокированному и задыхающемуся «Я», он давно бы бросил терапию. Этот человек не страдал ни застенчивостью, ни излишней деликатностью. Для него не составило бы труда поставить точку в общении с терапевтом.
Поэтому его упорное желание видеться со мной свидетельствовало: подлинное «Я» впитывает информацию. И пусть оно сейчас не играет ведущей роли в личности Ивана. Но оно есть. Оно еще живет. Иван черпал что-то из нашего общения. Но делал это, очевидно, по секрету от самого себя.
Эти соображения вселяли в меня оптимизм и надежду.
Фигура матери появилась в нашем контакте впервые и моментально приковала к себе мое внимание. Выяснилось, что на момент рождения Ивана, а также во все время его младенчества мать была тяжело больна. «Тяжелой болезнью» оказалась послеродовая депрессия. Женщина часто плакала, была слабой, подавленной, изможденной. Все ее существо было напитано скорбью.
— Скорбью? Именно скорбью?
— Да. Я не сказал вам, она скорбела по матери. Моей бабушке. Бабушка болела, к моменту моего рождения бабушка была почти полностью парализована, фактически она доживала последние годы. Мама ухаживала за ней, очень тяжело переживала, страдала. Вы знаете, мое детство прошло в мертвой тишине. Первая ассоциация с ранним детством — это огромная квартира, наполненная тишиной самого плохого сорта. Это была тишина поминок. Тишина, возникающая из уважения к смерти.
Отец часто уезжал в командировки. Иван рос с мамой, бабушкой и няней. Три женщины, две из которых больны, скорбная тишина, завалы лекарств, никаких игр, никакого телевизора, беготни и уж тем более баловства. Но, как ни странно, мальчик не особенно страдал от такой угнетающей атмосферы. Еще в три с половиной года он самостоятельно научился читать и взял за привычку наполнять жизнь этим занятием. В книгах было то, чего не хватало в реальности: друзья, радость и приключения.
По образованию мать Ивана была врачом-терапевтом. Несмотря на депрессию, она оставалась очень правильной, образцовой хозяйкой, преданной дому, быту и близким. Но свое материнство она понимала как долг. Она стремилась всех вовремя накормить полезной пищей, проследить за тем, чтобы все были одеты по погоде, чтобы в кармане у каждого лежал отглаженный носовой платок, а в случае чего спешила поскорее дать мужу или детям нужные лекарства. Все беды в этой семье исправлялись антибиотиками.
Одной из наиболее частых тем конфликтов с мамой становилась еда. Маленькому Ване не нравились паровые котлеты, постные супы и т.д. Но любую попытку мальчика отказаться есть то, что ему не нравилось, мать воспринимала с обидой. Она никогда не повышала голоса, но всем своим видом показывала, как ее ранит неблагодарность сына. Отказ от котлет приравнивался к преступлению. Мать давала понять, что приготовление еды — тяжелый труд, на который она идет, жертвуя собой только ради здоровья семьи. И не ценить ее жертвенность — аморально.
— Отца она боялась. Иногда они ссорились. Это, как правило, оканчивалось ее слезами. Знаете, отец имел очень твердые убеждения. И оказать на него какое-либо влияние было практически невозможно. Что же касается наших с мамой ссор, то здесь отец не вникал в суть, он просто самоустранялся.
Во время первой же беседы о детстве я обратила внимание на заметное оживление Ивана. На мой взгляд, ему нравилось говорить о прошлом. Складывалось впечатление, что ему давно хотелось поделиться с кем-то воспоминаниями, просто рассказать кому-нибудь, кто слушал бы его с интересом. С особенным чувством он поведал мне историю о щенке.
Однажды во время прогулки с няней, проходя мимо какого-то полуразрушенного сарая, мальчик увидел щенка — грязного и дрожащего.
— Я подбежал к щенку, схватил на руки без спроса у няни… Прижал его к груди, обнял, стал жалеть. И, представьте, несмотря на то что мне было всего четыре года, няне не удалось отобрать у меня щенка. Она не смогла никак повлиять на меня! Ей просто ничего не оставалось, как вернуться домой со мной и собакой. На удивление, мама отнеслась к этому спокойно. Приняла. Дала щенку еды. Потом мы с няней отмыли его в ванной. Вот так у меня появился в мертвом тихом царстве добрый друг. Я гладил его, обнимал, спал с ним. Но через месяц отец вернулся из очередной командировки и сказал, что щенку не место в квартире. Щенка надо отдать. Таков был его вердикт. Так у меня отняли друга.
Иван посмотрел на меня и почти сразу отвел глаза. Это был наш первый искренний эмоциональный контакт. Я представила маленького мальчика в огромной квартире, представила его счастье от присутствия щенка, от того, что в доме появился кто-то живой и теплый, я поняла, как мальчик ждал отца, чтобы поскорее показать ему: «Вот, посмотри, кто у меня теперь есть!», — и я почувствовала боль мальчика, счастье которого раздавили в одночасье.
— Иван, а какова была реакция вашей мамы на решение мужа? — осторожно спросила я.
— Мне кажется, ей было жалко щенка, но она сказала, что с отцом не надо спорить.
Иван отвернулся, ушел в свои чувства, молчал. А я просто сидела рядом. Именно этот момент стал переломным в нашей работе. Я совершенно не собиралась ни в чем обвинять отца Ивана. Я лишь присоединилась к чувствам мальчика. Только чуть позднее я позволила себе комментарий:
— Как вы думаете, почему ваш отец поступил так? Ведь он же не хотел вам зла.
Мне хотелось, чтобы мой клиент взглянул на отца под другим углом. Чтобы на примере поступка отца Иван понял, какими повреждающими и даже жестокими могут быть действия человека, который живет во власти стереотипов. Его забота, сила, интеллект могут существовать сами по себе, никак не влияя на принятие решений.
Отец действовал, опираясь не на любовь к ребенку, а на систему убеждений. Эти убеждения застыли в его голове раз и навсегда и годами не подвергались никакой коррекции. Если бы тогда, в далеком прошлом, отец заглянул в глаза маленькому сыну, он увидел бы, насколько ребенок счастлив и как щенок важен для него. Он понял бы, что щенок дает мальчику возможность почувствовать себя неодиноким, связанным с кем-то теплом и близостью. Почувствовав своего сына, он, конечно, оставил бы щенка. Но он не привык обращаться к чувствам. Он просто знал, что собаке не место в квартире. «Собака должна жить на улице».
Еще долгое время после расставания со щенком Ваню преследовали фантазии: ему казалось, что щенок пропадает где-то на холоде, мечется в страхе, умирает от голода; щенку угрожает опасность, машины, злые люди. Мальчик не мог заснуть. Ване казалось, что он через стены чувствует ледяной ветер с Невы, который обжигает его любимого щенка. Друга.
— Мне казалось, что я — предатель. Что я сижу в тепле, сложив руки, и ничего не предпринимаю во спасение друга.
— А ваш отец не сказал, куда отдали щенка?
— Сказал «в хорошие надежные руки».
— Но ваши детские мысли о предательстве говорят о том, что вы не до конца поверили отцу?
— Возможно.
Иван приложил руку к голове.
— Господи, — сказал он, — кажется, у меня начинает болеть голова.
Впоследствии ситуация с головной болью, начинающейся в кабинете, повторялась еще несколько раз.
Я не могла не обратить внимания на то, что начало головной боли удивительным образом совпадало с определенными моментами в терапевтической работе. Боль давала о себе знать именно тогда, когда речь заходила об одиночестве, грусти, обиде маленького Ивана, когда мы пытались разобраться с тем, что побуждало его родителей не слышать сына, когда пытались выявить мотивы их поступков.
На очередную сессию Иван пришел в состоянии даже более подавленном, чем это бывало обычно. Он выглядел расстроенным, говорил вяло и мыслями был где-то далеко. Я спросила, с чем связана его рассеянность и плохое настроение.
— Просто плохое настроение, — сказал Иван.
— У вас что-то случилось? — спросила я.
— Да ничего особенного. Вчера очень сильно болела голова, — вяло ответил Иван.
Я не стала поддерживать эту версию. Чуть позже в диалоге выяснилось, что вчера утром у Ивана состоялся крайне неприятный разговор с родителями. Дело окончилось ссорой. В связи с этим открывшимся обстоятельством у меня возникла мысль, что, возможно, разговор с родителями может быть причиной сегодняшнего тяжелого состояния. Я попросила Ивана рассказать об этом эпизоде.
— Родители очень хотели, чтобы я привез детей в Питер на выходные. Но я только что вернулся из командировки, и новая дорога меня бы просто убила. Я хотел отдохнуть. Объяснил маме ситуацию. А она обиделась, ужасно просто. Сказала, что я черствый, резкий, холодный. Что я эгоист. Но вообще-то это классика наших отношений. Типичная ситуация.
— А что вы почувствовали, услышав такие обвинения в свой адрес?
— Ну… — Иван посмотрел в потолок. — Однозначно ответить трудно. Я чувствую в таких ситуациях какую-то тяжесть на душе. Когда родители начинают обижаться, обвинять, я чувствую себя виноватым. Они старые и нуждаются в тепле, а я ведь прекрасно знаю, что я и правда черствый, сухой, замкнутый человек. Увы, я — мизантроп.
— Значит, по-вашему, вы обижаете родителей, и в особенности маму, своей мизантропией?
— Э… Вроде того. А что?
— Вы знаете, описанную вами ситуацию я вижу совсем в другом свете. Думаю, здесь пострадавшая сторона — не мама, а вы.
Иван посмотрел на меня внимательно.
— Судя по всему, объясняя ей, как вы устали после командировки, вы ждали от нее по меньшей мере понимания. А может быть, и сочувствия. И это вполне законно. Ждать от матери теплоты и сочувствия — естественно. Она самый близкий человек. Но вместо сочувствия в момент, когда вы не дали по требованию то, что ей нужно, вы получили обвинения. И обиду. Разве вы должны всегда давать ей то, что она хочет? Она родила вас для этого?
Я видела в глазах Ивана напряженную работу. Вялость сняло как рукой. Мой клиент как будто очнулся, воспрянул и начал активно анализировать.
— Нет, конечно, — наконец произнес он. — Детей рожают для того, чтобы помогать им становиться образованными, сильными, успешными…
Я попросила Ивана развить мысль и прибавить к перечисленному что-нибудь еще.
— Ну… Родители должны помогать детям встать на ноги, стать личностями, добиться поставленных целей… чтобы любить их. — Последние слова Иван произнес тихо и неуверенно. Но для меня это был знак, что можно идти дальше.
— Иван, я за то, чтобы мы любили своих родителей, заботились о них, навещали почаще, поддерживали близкую связь. И очень здорово, когда это происходит по обоюдному стремлению. Но важно, чтобы отношения развивались с учетом интересов обеих сторон, без грубого использования кого-либо. Пока я вижу, что ваши родители ведут себя так, как если бы вы были машиной, обязанной выдавать им внимание и заботу независимо от ваших чувств и потребностей. Они просто не берут вас в расчет!
— Но они ведь уже старые и слабые, — продолжал упорствовать Иван.
— А прежде их авторитарное поведение вы оправдывали их молодостью? — конфронтировала я.
Я обратила внимание на то, что кулаки Ивана рефлекторно сжались, скулы подрагивали. Его тело говорило о том, что он испытывает сильный гнев, но не может выразить его. Не успела я задать следующий вопрос, как Иван дотронулся пальцами до висков и слегка помассировал голову.
— У меня начинается головная боль, — сказал он.
— Иван, я думаю, что причиной вашего плохого настроения была не головная боль, а то, что вы в очередной раз не отстояли себя во время неприятного разговора с родителями. Если бы вы разрешили себе осознать и выразить им свои чувства, то обвинительная позиция родителей не могла бы повредить вас столь глубоко. Конечно, вы бы расстроились, но это переживание не вылилось бы в длительную и безотчетную подавленность. Рискну предположить, что и сама боль просто бы не началась.
Остаток сессии мы работали только с головной болью. Мой клиент описывал ее, с трудом подыскивая метафоры для выражения физических ощущений. Я просила Ивана прислушаться к боли, понять, о чем она могла говорить. И вдруг он начал плакать. Эта работа вскрыла для самого Ивана огромную обиду и боль в душе. Через десятилетия он пронес эти чувства, совершенно не осознавая их, забыв их истоки, веря, что он родился черствым и холодным человеком.
Спустя пять лет после рождения Вани на свет появилась его сестра, а еще спустя два года — младший брат. Иван проводил с младшими детьми много времени, родители настойчиво прививали ему ощущение старшинства и ответственности за малышей. Он всегда помнил, что должен помогать маме заботиться о них.
С четырех лет Ваня почти все свободное время проводил с книгами где-нибудь в укромном уголке библиотеки. Книги были его друзьями. Он любил углубляться в себя, фантазировать, осмысливать прочитанное, пытаться представить продолжение. Особенно его привлекали книги по естествознанию. В чем родители никогда не ограничивали Ваню — так это в новых книгах.
Мальчик рос молчаливым, тихим. Он был созерцателем. Не особенно рвался к мальчишкам во дворе, был практически равнодушен к играм: футбол и войнушка на фоне книг казались пустыми и скучными. Мать считала сына сложным ребенком, а отец — «странным».
— Отец любил сильных людей. Настоящих мужиков. Волевых, властных. Ему нравилось общество тех, кто «всего в этой жизни добился сам», тех, с кем приятно выпить водочки, поговорить по-мужски, сходить в баню, съездить на охоту. Он собирал вокруг себя самых-самых, любовался ими, постоянно смаковал какие-то истории, в которых его любимые друзья проявлялись как герои. Он любил тех, кто мог «посмотреть страху в лицо». То есть я со своими книжками был совершенно не в его вкусе. Во мне не было ничего из того, что он так ценил в людях. Даже не в людях, а в мужиках.
Ваня знал, что родные считают его своеобразным. Однажды кто-то из близких родственников шутя назвал Ваню «тепленьким».
— Мне было шесть. Я так, в общем, до конца и не понял, что имелось в виду. Но отца это определение страшно задело. Он кричал: «Мой сын — мужик!» и что-то в таком роде.
— А чем кончилось дело? Это как-то сказалось на ваших отношениях с отцом?
— Пожалуй. С этого момента он старался почаще брать меня в мужские компании, в баню. Думаю, он хотел привить мне вкус к мужским традициям.
Иван рассказал, что, будучи подростком, он старался не вмешиваться в драки, не участвовал в школьных потасовках. Он стремился найти логическую суть происходящего и рано стал понимать, что драка — это несовершенный выход из конфликтной ситуации. Гораздо более позитивными и результативными могли бы быть переговоры. Драка же — мероприятие бессмысленное, тупиковое и примитивное.
Лет в тринадцать Иван стал чувствовать свою инаковость, свою непохожесть на других. Но мучил его контраст, который они составляли с отцом. Отец считал нелюбовь сына к состязаниям проявлением трусости и относился к этой позиции с презрением.
Отец Ивана очень ждал, что по окончании школы сын поступит на экономический факультет, но Иван выбрал философский. Для отца это стало ударом ниже пояса. Он был потрясен таким выбором. Но давить на сына не стал, особенно поняв, что мальчик учится с неподдельным, огромным интересом. «Ну, учится и учится», — любил повторять отец. Похоже, про себя он лелеял надежду на то, что после университета парень все-таки вольется в настоящую мужскую жизнь. «Куда он денется», — говорил иногда отец. И это могло означать, что выбор сына он все-таки не принял. В начале 90-х отец Ивана преобразовал свои знакомства и связи в бизнес. Он ждал, что сын подключится к семейному делу и станет его правой рукой.
На пятом курсе Иван решил жениться на студентке педагогического института, иногородней девочке из простой семьи. Родители снова отнеслись к выбору сына с непониманием. Девочка им не понравилась, а к решению сына жениться отнеслись чуть ли не с презрением. Но Ваня был упрям. Он не собирался отступать от своего плана.
К концу пятого курса Иван стал серьезно подумывать о диссертации и карьере преподавателя. Он знал, что его уважают и ценят и с удовольствием оставят на кафедре. Но жена забеременела. Перед молодым человеком встала необходимость обеспечивать семью. На помощь со стороны родителей он не рассчитывал. Принять их помощь для Ивана означало признать ошибочность своих решений, расписаться в своей слабости.
— Вот тут-то я и задался извечным вопросом: что делать?
— И что же вы решили?
— Мы с двумя моими товарищами решили организовать дистрибьюторский бизнес. Все прикинули, подсчитали и решили влезть в эту историю…
Я заметила, что при этих воспоминаниях у Ивана испортилось настроение. Он говорил об этом неохотно.
— Иван, вам неприятно об этом вспоминать? — аккуратно поинтересовалась я.
— Вы знаете, я не получал вообще никакого удовольствия от этого занятия. Мои друзья занимались этим с азартом, им кружили голову деньги, риск, возможности…
— А вас не радовали деньги? Вы же хотели заработать?
— Какие-то задачи я решил, конечно. Купил квартиру. Обеспечивал жену и первого ребенка. Потом родился второй. Дома был достаток.
— В чем же проблема? Вроде бы вам стоило испытывать гордость и удовлетворение собой?
Иван вздохнул.
— По правде говоря, это был один из самых ужасных периодов моей жизни. Особенно когда начались бандитские наезды, весь этот сюрреализм. Эти люди не хотели понимать элементарную логику. Они разрушали то, с чего сами же хотели кормиться. Они не хотели договариваться, они только угрожали. Я боялся за семью. Я не мог спать. Моментами просто впадал в отчаяние. И в какой-то момент мои нервы не выдержали, я продал свою долю.
— Вы себя за это вините? — прямо спросила я.
— Конечно. Я не справился и убежал. — Лицо Ивана выражало отвращение.
— Мне очень жаль, что вам пришлось столкнуться с насилием. Эта изуродованная и жестокая сторона российского бизнеса ни одному здоровому человеку не может быть комфортна. Для того чтобы выдерживать эту разрушительную агрессию на своем пути и бороться с ней, нужно иметь какую-то очень мощную внутреннюю идею. Сами по себе деньги — явно недостаточный мотиватор.
Иван взглянул на меня с надеждой, но через мгновенье отвел взгляд.
— Не надо меня утешать! Я должен был остаться, — упрямо сказал он.
— Я не могу понять одного: почему вы были должны?
Мой вопрос остался без ответа. Иван не нашел рационального объяснения.
После продажи своего бизнеса Иван несколько раз получал настойчивые предложения от отца войти в семейное дело. Бизнес отца быстро рос, и он хотел, чтобы сын разделил с ним и бремя, и славу. Но Иван отказался. Жестко. Наотрез.
Вместо этого он неожиданно для всех отправился во Францию. Окончил там бизнес-школу, принял предложение о работе в международной корпорации и вместе с семьей переехал в Москву. Так началась его большая карьера топ-менеджера. Главное преимущество работы в корпорации Иван видел в том, что она дает гораздо большую степень защищенности и стабильности.
Головная боль продолжала мучить Ивана. Как и раньше, он говорил о ней охотнее всего. Его волновало все, что касалось здоровья в принципе. До мельчайших деталей. Иван часто измерял давление, пытался уловить его связь с погодой и «графиком» приступов боли. Он отслеживал и запоминал течение и динамику приступов, рассказывал, как начиналась боль: со спины ли, с шеи или с височной области.
Мой клиент имел огромный опыт общения с докторами и успел полностью свыкнуться с ролью соматического больного. Иван продолжал доказывать мне и прежде всего себе, что именно в проблемах со здоровьем коренится все несовершенство его жизни. Отсутствие радости, хроническая усталость, тоска, ослабленное либидо, размытые жизненные смыслы, страхи — все, буквально все объяснялось проклятой головной болью!
Ноющая, жалующаяся часть личности Ивана приводила меня в состояние усталости. Мой клиент словно пытался сбросить на меня хотя бы часть того непомерного объема безнадежности, который в нем самом уже не помещался. Иногда после сессий с Иваном я подолгу не могла стряхнуть с себя какую-то вязкую тяжесть. Я обращалась к себе с вопросом: мои ли это ощущения? И с облегчением выдыхала, когда понимала: нет, со мной все в порядке.
Иван в роли больного был Жертвой с большой буквы, собирающейся умереть от неминуемого инсульта и упорно не желающей взять ответственность за изменения в своей жизни. Все чаще мне казалось, что я не смогу ему помочь, мне просто нужно поставить точку и прекратить эту работу. Но вдруг я с удивлением обнаружила, что что-то меня начало привлекать в этом человеке.
Была все-таки еще одна тема, интересовавшая Ивана не меньше, чем боль. Он оживлялся и становился эмоциональным, если дело касалось философии. Думаю, будущее нашего общения предрешил мой давний, еще юношеский интерес к Ницше, Канту и моя особенная любовь к Тейяру де Шардену.
Я вообще считаю, что заниматься терапией человеческой души совершенно невозможно, не опираясь на философию. Ведь еще задолго до появления разнообразных психотерапевтических подходов и психоанализа Фрейда именно мыслители-философы исследовали вопросы душевного здоровья и смысла жизни. И надо сказать, что знакомство с их трудами очень помогает в практике. Однажды я упомянула концепцию жизнелюбия Шардена, приводя ее в качестве очередного контраргумента апатии и потерянности Ивана.
— Откуда у вас берется энергия, чтобы улыбаться, чтобы жить? Ведь в этот кабинет люди приносят столько отчаяния и боли! — как-то неожиданно спросил меня Иван.
— Я искренне считаю, что, отдавая себя любимому и осмысленному делу, мы прикасаемся к бессмертию, — поделилась я с Иваном.
— «Если бы перед нами встала перспектива полной смерти, то, будучи осознанной, она мгновенно заставила бы иссякнуть в нас все источники, рождающие наши усилия», — процитировал Иван.
От меня не могла ускользнуть искра живого интереса, мелькнувшая в глазах моего клиента. Как будто в эту минуту Иван почувствовал со мной некое единение. В этот момент мы вошли в очень тесный, какой-то интимный контакт, наполненный детскими ощущениями увлекательной игры, правила которой известны только двоим.
Иван любил говорить о философии. Это стало помогать нам медленно, но все-таки продвигаться вперед. По мере терапевтической работы передо мной все больше проявлялось подлинное «Я» Ивана. Когда ему удавалось на время снять с себя защитный панцирь, Иван оказывался удивительно живым, любознательным и совершенно нестандартно мыслящим человеком. Иногда у меня появлялось странное впечатление, что я говорю с человеком из XIX века.
Как жаль, что это подлинное «Я» не было принято в семье Ивана! Мать годами оставалась закованной в привычку страдать и выполнять долг. Она не могла быть чуткой к сыну, не могла рассмотреть и поддержать его уникальность, не могла играть с ним, когда он был маленьким. Она не могла говорить с ним о том, что было ему интересно, когда он вырос.
Отец был ослеплен идеей трудового подвига и воспринимал отстраненность и созерцательность сына как чудачество, как нечто нездоровое и неполноценное. Неудивительно, что Иван унес из детства уверенность в том, что он не вполне нормален. Иван спрятался, как черепаха, под панцирь своего ложного «Я». Он спрятал свои сомнения, свою ранимость, свои размышления. На поверхности осталась только холодная неэмоциональность, жесткая рациональность и железная целеустремленность.
Конечно, Иван убедил себя, что пошел в бизнес ради денег, ради обеспечения семьи. Но в глубине лежал совсем иной мотив: бизнес нужен был Ивану для того, чтобы доказать отцу и себе, что он нормальный сильный мужик.
Поэтому уход из собственного бизнеса он переживал как подтверждение сомнений в себе, как фиаско. Поспешно продавая свою долю, Иван внутренне обвинял себя, что поступает как слабак, не по-мужски. Но и продолжать свое дело он не мог: он чувствовал, что это его убьет.
Я все больше постигала внутреннюю драму этого человека.
Одну из сессий я начала прямым вопросом:
— Иван, исходя из системы убеждений вашего отца, занятие бизнесом является почти что вторичным половым признаком. Интересный способ определения мужественности. Получается, что величайшие мыслители, ученые, духовные наставники, врачи — это не мужчины?
Иван ухмыльнулся.
— Продав бизнес, вы ведь могли, например, вернуться на кафедру философии, защититься. Ведь у вас тогда уже были деньги. Но вы снова пошли в бизнес, с той лишь разницей, что теперь вы были наемным руководителем, без рисков для физической безопасности и с меньшим уровнем ответственности. Почему вы сделали такой выбор?
— Да не было у меня никакого выбора! Я вам уже говорил, что все было очевидно. Я должен был зарабатывать.
— Я вам не верю. Думаю, настоящая причина в другом: вы доказывали отцу и самому себе, что не такой уж трус и ничтожество. Но! Вы взялись решать задачу, не имеющую смысла. Потому что вы изначально никогда не были трусом и ничтожеством. Еще будучи мальчишкой, вы просто поверили в то, что успешный бизнесмен — единственная социальная роль, в которой мужчина может себя уважать. Мне очень жаль, что столько лет вы заставляете себя заниматься не своим делом, доказывая свою «нормальность»!
— Мой отец здесь ни при чем. Он прожил достойную жизнь, но я никогда не хотел жить так, как он! — раздраженно заявил Иван.
— Согласна, вы не хотели жить так, как хотелось ему. Вы отвергали его настойчивое предложение работать вместе с ним, отвергали его помощь, принципиально не учитывали его мнение… Но вам только кажется, что вы отстаивали свою настоящую позицию. Иван, много лет вы бунтуете против мнения своего отца. Но значит ли это, что вы выбираете то, что действительно вам нужно? Бунт — это движение в противоположную сторону от требования, это разрушение. На самом деле признайте: вы дважды не позволили себе выбрать то, что хотели!
***
С моей точки зрения, лидерство является природным даром и оно всегда сопряжено с желанием брать на себя ответственность, проявлять инициативу, действовать не по заданию, а по собственному плану. Лидер получает удовольствие от рискованной деятельности. Желание реализовать свои способности, свои уникальные решения толкает лидера к предпринимательству. Таким образом он самореализуется.
Но в случае с Иваном действовали совершенно другие механизмы. Он делал карьеру руководителя в бизнесе через чистое усилие воли. Он предпринимал и руководил не потому, что хотел, а потому, что считал, что именно такая деятельность является главным доказательством мужественности и полноценности. И его можно было понять! «Или ты лидер, или ты не мужик». Редкий мальчишка согласится сделать выбор в пользу второй части такого утверждения.
Безусловно, Иван был сильным и одаренным человеком. Но его одаренность заключалась в системности и глубине мышления, в способности проникать в суть процессов. А вот контакты с людьми были для него тяжелы. Если люди и бывали ему интересны, то в строго определенных дозах. Он уставал от общения, постоянно испытывал потребность в покое, одиночестве, погружении в размышления.
Иван не был тем, кто организовывает и ведет за собой других. Он научился брать на себя ответственность, научился руководить людьми и исполнял это безукоризненно. Он заставил себя справляться с риском. Но одновременно погибал под бременем этой ответственности — погибал, развивая в себе отсутствующие способности, тем временем оставляя без всякого внимания подлинные, природные дарования.
Я с большим интересом наблюдала динамику головной боли Ивана. До сих пор у медиков нет единого мнения о причинах мигрени. Но факт оставался фактом: в определенные моменты терапии головные боли моего клиента усиливались. Это происходило тогда, когда мы пытались выяснить, чтó реально он чувствовал и думал в ответ на нерациональное и в общем-то потребительское поведение окружающих (руководства компании, коллег, но в особенности родителей). Подобраться к его реальным переживаниям было нелегко.
Некоторые факты и воспоминания Ивана говорили о том, что уже в первые три года своей жизни он понял, что показывать свою душевную боль нельзя, а выражать несогласие и гнев — опасно. Используя свой острый ум, он научился оправдывать непонимание и неадекватные требования родителей. Безразличие и отстраненность стали его защитным фасадом. Хитрость и пластичность детской психики в данной ситуации просто завораживали! Но, к сожалению, вся эта природная сила и мудрость теперь работали не на настоящие потребности Ивана, а на поддержание его ложного «Я». На то, чтобы удерживать подлинное «Я» в плену ограничений и заблуждений.
Важная часть его внутренней жизни превратилась в «слепые зоны». И теперь каждая попытка приблизиться к ним и осознать почти наверняка оканчивалась головной болью.
Но по мере раскручивания клубка детских воспоминаний, сцепленных с мистическим верованием Ивана в собственную нездоровость и немужественность, паузы между приступами головной боли становились длинней. Параллельно с увеличением пауз происходил еще один положительный процесс: моего клиента все меньше занимал страх надвигающейся смерти и все больше увлекали мысли о самом себе, о собственной жизни.
Мы подбирались к самому ядру его жизненного сценария. Сам того не понимая, отец сильнейшим образом подавлял Ивана. Он совершал в его жизнь глубочайшие интервенции. «Живи так, как я, реагируй так, как я, и тогда будешь успешен, тогда у тебя будет много возможностей». Отец не представлял, даже не допускал мысли о том, что его сын родился совершенно другим, что это мальчик с другим набором генов, с другими способностями, с другими предпочтениями, с другим чувствованием мира и образом мыслей.
И вся эта ситуация значительно осложнилась тем, что отец для Ивана был реально положительным героем, образцом, носителем массы достоинств, воспринимающимся социумом только со знаком тотального, всеобъемлющего плюса. Идеальный сотрудник и коммунист; ответственный муж и отец; друг, который всегда поможет; настоящий мужик. А что чувствовали самые близкие люди этого героя, находясь в его власти?
Иван не раз упоминал, что недоволен отношениями с женой и детьми. Он обвинял жену в легкомыслии, в тяге к праздности. Его раздражала ее любовь к театру, подругам, развлечениям. Он был разочарован недостатком понимания и заботы в семье. Ему казалось, что жена и сыновья не ценят его, не понимают всей тяжести психического и физического состояния, в котором он оказался. Необходимо было прояснить ситуацию.
— Иван, ваша жена не хочет работать? — начала я.
— Нет, хочет. Это я считаю, что ее зарплата такая смешная, что ей лучше заниматься домом, — ответил он с уверенностью.
— Иван, а почему вы решили, что ваши дети не ценят вашу заботу? — Я шла дальше.
— Я не вижу в них трудолюбия и стремления выкладываться ради какой-то цели.
— У них какие-то серьезные проблемы с поведением или учебой?
— Да нет, они просто раздолбаи: занимаются ерундой в интернете, а могли бы получить сумасшедшее образование! Я им создал для этого все возможности.
— Иван, я слышу в вашем голосе сильное раздражение на жену и детей. Они не выбирают такую же жизнь, которой живете вы? Но давайте разберемся, насколько они ответственны за то, что вы чувствуете по отношению к ним?
— Да конечно ответственны! Это же я стараюсь для них. Я работаю как вол ради их благополучия!
— Стоп! Иван, это же вы сами выбрали свою жизнь! Они не вынуждали вас к этому. Это вы однажды предали свою увлеченность наукой, а ответственными за это сделали жену и детей, определив для себя, что страдаете на работе ради их блага.
— Вы считаете, что я не должен о них заботиться? Что было бы лучше, если бы я их бросил и жил как хотел?
— Почему только крайности? Я за то, чтобы мужчина заботился о семье. Но нужно ли это делать, наступая себе на горло? Кому нужна такая жертва? Никакой благодарности ни со стороны жены, ни со стороны детей не хватит, чтобы оплатить вам потерю себя. Всю свою сознательную жизнь вы насилуете себя, заставляя заниматься ненавистной работой, ставя перед собой высоченные планки, якобы единственно достойные уважения. А в итоге отыгрываетесь на самых близких. Требуете, чтобы в ответ на вашу жертву они тоже пожертвовали своей радостью, чтобы вы ими были довольны.
Иван спросил меня с вызовом:
— Вы что, считаете, что я тираню свою семью?!
На следующую встречу Иван пришел в необыкновенно взбудораженном состоянии. Он сразу же выложил на стол листок, сказал, что это запись приснившегося накануне сна и что он хотел бы не откладывая обсудить этот сон.
— Я еду в машине. Рядом со мной мальчик лет пяти. Кажется, это мой сын. Но он за рулем. Машина подъезжает к переезду. Шлагбаума нет. Можно ехать на свое усмотрение. Но слева стоит длинный товарный поезд. И полностью загораживает обзор. Мальчик разворачивает машину, и мы возвращаемся в какой-то дом. Я и моя жена долго ждем его в коридоре. Сначала мы думаем, что он занят какими-то важными делами. Но проходят часы. Нам надо ехать. И мы начинаем испытывать нетерпение. Наконец, не выдержав, я врываюсь в комнату и вижу, что сын не занят никаким делом: он просто сидит. Я понимаю, что он просто боится ехать. Он говорит: «Ведь обзора нет!» Меня охватывает невероятная ярость. Я, как дурак, томился несколько часов под дверью. Почему он мне ничего не сказал?! Я набрасываюсь на него. Начинаю бить кулаками: сначала по спине, потом по голове; с силой ударяю рукой по голове, и под моей ладонью череп трескается. Внезапно я вижу, что голова ребенка из шоколада, обернута серебристой фольгой. От всего этого я в ужасе. Я просыпаюсь в холодном поту.
Иван был охвачен невероятными чувствами. Сон подтолкнул его к новому взгляду на себя в отношениях с детьми, с женой.
— Я ничего не спрашиваю у них, не пытаюсь понять! Я просто требую и караю! — воскликнул он.
Но больше всего моего клиента поражала мысль о том, что в образе мальчика (своего сына), по всей видимости, был закодирован он сам. Иван понял, что с подлинной жестокостью относится даже не к членам своей семьи, а прежде всего к самому себе. Это его собственная голова трескалась под ударом его же собственного кулака. Во сне Иван был и родителем, и ребенком одновременно. Жестоким родителем. И беззащитным ребенком, испытывающим страх, нуждающимся в помощи и поддержке.
Я обратила внимание Ивана на то, что ребенок во сне все делал правильно: он не хотел вести машину, потому что это было бы слишком рискованно. Но с ним никто не собирался обсуждать проблему, никто не спросил мальчика, почему он спрятался и чего боялся. Перед ним лишь выставили требование. А за невыполнение требования размозжили голову.
Иван был впечатлен открытиями и удивлен внезапно нахлынувшими на него сильнейшими чувствами.
— Я никогда не ассоциировал свое поведение с жестокостью! И вдруг эта дикая ярость, которую я испытал во сне… Я понял, что это моя реальная ярость. Я испытываю ее в реальности. Только, в отличие от сна, в реальности я не применяю физическую силу. Я просто раздавливаю людей морально… Раздавливаю себя.
Теперь Иван был готов поверить мне: он склонялся к тому, чтобы признать себя эмоциональным человеком, чувства которого никогда не были слабыми или притупленными. Они всегда были сильными и глубокими, но существовали автономно, будучи отрезанными от сознания.
Уже сейчас я получила достаточно доказательств своей диагностической гипотезы. Иван действительно не страдал никаким соматическим заболеванием. У него была депрессия. А именно — достаточно трудно диагностируемый тип депрессии, которую называют вегетативной. При этом типе депрессии эмоциональные переживания человека оттесняются на второй план, а все внимание фокусируется на телесной боли.
Такая депрессия развивается вследствие глубокого бессознательного запрета не только на выражение своих чувств, но даже на понимание их. Запреты, полученные в далеком детстве, пронизывают и искажают внутренний мир человека, распространяясь на всю его жизнь.
Психика устроена так, что чем мощнее личность, чем сильнее интеллект человека, тем больше сил он способен бросить на противостояние самому себе. И тем в итоге тяжелее разрушительные последствия для самого человека, его внешнего окружения.
Мне искренне жаль, что множество подобных моему клиенту незаурядных людей, страдающих головными болями, сердцебиением, удушьем и т.д., обивают пороги самых разных клиник и только в пяти процентах случаев получают хотя бы верный диагноз. В основном таких пациентов лечат от несуществующих заболеваний, приучая к мысли о том, что они больны. Больны физически.
Мой коллега Михаэль Балинт еще в середине прошлого века отметил и понял суть этих пациентов: «…У врача они ищут не освобождения от физических симптомов, а сочувствия и понимания». Им нужен тот, кто расшифрует язык, на котором говорит, а порой и кричит боль. Кричит о том, что человек выбирает вовсе не ту жизнь, которую хочет и которой достоин.
Такие люди, как Иван, нуждаются в докторе, способном помочь им вернуть право дышать полной грудью, чувствовать себя и выражать себя так, как они хотят.
С самой первой встречи меня не покидало впечатление: с приходом Ивана в мой кабинет свет тускнел — так, как это бывает, когда солнце исчезает за тучами. Это было именно ощущение затянутости неба, ощущение плотных тяжелых туч, никак не могущих разродиться дождем. Мрачность заполняла собой все видимое пространство.
Однажды я спросила Ивана:
— Скажите, Иван, когда вы возвращались из поездок, вам никто не говорил, что с вашим появлением в доме что-то меняется?
Иван посмотрел на меня с улыбкой.
— Да. Жена говорит мне, что с моим приездом начинается вечное брюзжание, становится темно. Иногда зовет меня «черной тучей».
— Вы знаете, у меня похожие ощущения. И я очень от этого устаю. Я думаю, что черная туча — это портрет вашего ложного «Я». Постоянно неудовлетворенного, уставшего. Оно как будто ищет повод, чтобы излить свое едкое раздражение. А поскольку вы человек, наделенный мощной силой, то и ваша «черная туча» сильно давит на окружающих. Но за последнее время у меня окрепло еще одно ощущение. Кто-то внутри вас, загороженный тучей, хочет прорваться слезами наружу, к свету. И этот кто-то и есть вы настоящий, подлинный Иван, чьи чувства и удивительные мысли были когда-то перечеркнуты взрослыми, названы немужественными и неадекватными. Этот Иван остается погребенным под тучей. И вы не даете ему права выйти на свет.
Безусловно, говоря о своих чувствах, я шла на некоторый риск. Хоть я и старалась говорить бережно, но тем не менее мои заявления могли задеть Ивана. Но в нашем альянсе я с самого начала сделала главную ставку на искренность. Я понимала, что если Иван и может прорваться через толстую броню своего ложного «Я», то помочь ему в этом может только заинтересованный и искренний голос другого человека, зовущего его сюда, в реальную жизнь.
Моя интервенция сработала! Иван совершенно не обиделся, не усмотрел в моих словах ничего уязвляющего. Напротив, у меня было ощущение, что он испытал некоторое облегчение.
Приближалась весна. Иван уходил в длительный отпуск: он собирался пожить в любимом им Париже. Руководство компании с большой неохотой, но все-таки отпустило его. Ему дали время отдохнуть и все спокойно обдумать. Иван арендовал апартаменты на Левом берегу; жена с детьми должны были присоединиться к нему с наступлением летних каникул.
— Я не хотел бы прерывать контакт с вами. Мы сможем продолжить наши сессии по скайпу или по телефону? — спросил Иван.
— Да, конечно, — поддержала я его.
Иван какое-то время помолчал и добавил:
— Пока мне тяжело будет одному справляться со своим сценарием.
Я кивнула головой и улыбнулась.
— Спасибо вам за терпение и понимание. Я знаю, что бываю несносным, — очень тихо проговорил Иван.
Прощаясь, я тепло обняла его.
Наш альянс состоялся. Теперь Иван знал наверняка, что, узнавая его, наталкиваясь на его колючую агрессию, я его не отвергну. Мне удалось донести до Ивана, что мне была неприятна только ложная часть его «Я». Похоже, теперь она была неприятна и самому моему клиенту. Мне также удалось донести до Ивана, что я знаю, кто находится под броней, и этот кто-то интересен мне, симпатичен и дорог.
В следующий раз я увидела Ивана уже спустя три месяца. Он вернулся из Франции, рассказал о Париже, о том, как много гулял по любимым улицам, много читал. Ему нравилось просыпаться на рассвете, пройтись по бульвару Сен-Жермен, посидеть в кофейне с видом на улицу, выпить чашечку капучино, просмотреть газету, просто подумать, помолчать.
Днем Иван гулял по университетскому кварталу, вдыхал аромат Сорбонны, напитывался энергией этого места с многовековой историей. Он очень много читал. Ему нравилась эта размеренная, традиционная парижская жизнь.
Наши сессии по скайпу на удивление были продуктивными и проходили гораздо более доброжелательно, чем раньше. Много времени мы посвятили его воспоминаниям детства. Его мозг жадно заработал, открывая «слепые зоны» и выпуская задавленные чувства.
Иван прочувствовал и осознал ту силу, с которой его отец отвергал в нем мыслителя и философа. Он понял отстраненность матери, с которой та добросовестно и самоотверженно кормила и лечила его, лишая тепла и участия. Он понял судьбы своих родителей, понял, насколько они сами были закованы в свои сценарии, ложные смыслы и стремления. Чем больше он понимал, тем больше ему нравилось думать. Чем больше он думал, тем сильнее чувствовал, что прощает родителей.
По возвращении в Москву Иван твердо решил, что в корпорацию больше не вернется. И не только в корпорацию, но и к менеджерской работе вообще. Ему было почти 43 года. И это, в самом оптимистичном случае, уже половина жизни. А может быть, и две трети. Как философ, он не мог себе позволить думать о жизни, опуская факт смерти. Он пришел к заключению, что оставшуюся часть взрослой жизни он проживет так, как ему этого хочется. Он дал себе на это разрешение. Прислушиваясь к себе, внутри Иван ощущал равновесие. Покой. На сегодняшний день самое главное для него было — чувствовать себя свободным.
— Знаете, на каком-то этапе у меня мелькнула мысль, что, может, податься опять в родной Питер, начать наконец-то помогать отцу в бизнесе… И через это присоединиться к семье, стать единым целым с братом, сестрой. Эта мысль пришла мне в голову тогда, когда я понял, что полностью, до конца, глубоко прощаю их всех. Но потом, правда, переспав с этой мыслью ночь, я отбросил ее. Как только представил себе кабинет, галстук, переговоры, продажи, акции и прочее — я содрогнулся. К горлу подступила тошнота. Поначалу в отпуске я еще как-то не был уверен, что ухожу со своего поприща навсегда. Возможно, я отдохну, восстановлюсь и… Но чем больше я думал, тем отчетливее понимал: никакого бизнеса в моей жизни больше не будет.
Сидя в любимом парижском ресторанчике, Иван наблюдал за официантами. Многие из них работали на своем месте десятилетиями. Многие оставались официантами до глубокой старости. Они знали постоянных клиентов по именам, им нравилось принимать гостей, они выполняли свою работу с улыбкой, с достоинством. И никому из окружающих не приходила в голову мысль о том, что эти люди нереализованны. Официанты знали свое дело, исполняли работу мастерски, изящно, с опытом и с душой и имели весьма неплохое вознаграждение за свой труд.
Так почему же в России настолько силен стереотип о мужественности бизнесменов? О том, что, только будучи у денег и власти, ты можешь считаться настоящим мужиком?
— Я понял, что беда нашего общества — в варварском, неуважительном отношении к труду. Труд делится на почетный и весь остальной. На мужественный и нет. И чтобы почувствовать себя «в порядке», многие мои ровесники в 90-е бросали призвание ради денег. И я очень сочувствую им. Многим из них гораздо хуже, чем мне.
— Почему?
— Потому что, в отличие от меня, им приходится оставаться в обойме и погребать свои таланты. Даже если у них уже есть деньги, это ничего не меняет. Мне сейчас нелегко. Но я понимаю, что могу выбрать то, что мне надо.
Р. S. Конечно же, я давно научилась различать желания — мечты, идущие из самой глубины подлинного «Я», — и невротические желания, вытекающие из нашего ненасытного ложного «Я». Первые устремления наполняют нас силой и помогают преодолевать самые невероятные трудности, наполняют жизнь яркими переживаниями и смыслом. Идя за своими мечтами, мы чувствуем себя свободными.
Невротические же устремления ослабляют нас, высасывают до последней капли наши жизненные силы, давая взамен только разочарование и страх. Двигаясь за ними как загипнотизированные, мы верим, что, только реализовав их, получим возможность жить. Ничего подобного! Доходя до исполнения этих желаний (если хватает сил), мы встретим конец. Это действительно страшно: будучи молодым, чувствовать, что у тебя больше нет ни мотивации, ни сил жить дальше. Как важно прислушиваться к себе и выбирать настоящее!
Я очень благодарна Ивану за ту мудрость, которую он мне подарил, заплатив за нее своим страданием.
Войти с помощью соц. сетей: