Жаркий день раскинулся, как паутина. Знойная дымка протянулась через все небо, коричневатая и непрозрачная. Скорчившись на горячих досках, дети пили имбирный лимонад и обмахивались широкими листьями. Им становилось только жарче. Когда перезвон коровьих колокольчиков позвал их к ланчу, оказалось, что бабушка задернула шторы во всех нижних комнатах и гостиная превратилась в погреб, где до странности прохладно. Они повалились на стулья. Есть никому не хотелось. Заплатка лежал под роялем, с его мягких губ капала слюна. Бабушка переоделась в полотняное платье без рукавов, которого они никогда прежде не видели, а дедушка надел матерчатую панаму и держал в руках мухобойку, которой много лет тому назад пользовался в Египте.

– Тридцать восемь, – мрачно сказал он, – на крыше Министерства авиации. В часовых новостях объявляли.

Дебора подумала о людях, которые должны измерять жару, трудясь изо всех сил на этой министерской крыше, бегая взад и вперед со всякими непонятными инструментами. Кому это интересно, кроме дедушки?

– Можно мы будем есть на улице? – спросил Роджер.

Бабушка кивнула. Разговаривать у нее не было сил, и она опустилась в свое кресло на дальнем конце обеденного стола. Розы, которые она срезала вчера вечером, уже увяли.

Дети понесли куриные ножки в летний домик. Сидеть в нем было слишком жарко, но они растянулись в отбрасываемой им тени, подсунув под голову выцветшие подушки, из которых лезла вата. Где-то высоко над их головами аэроплан карабкался вверх, как маленькая серебряная рыбка, а потом затерялся в пространстве.

– «Метеор», – сказал Роджер. – Дедушка говорит, они устарели.

Дебора думала об Икаре, взлетевшем навстречу солнцу. Заметил ли он, когда его крылья начали плавиться? Что он чувствовал? Она вытянула руки и представила, что это крылья. Первыми скрючились бы кончики пальцев, потом они стали бы вязкими, и мягкими, и бесполезными. Какой ужас – неожиданно потерять высоту, лишиться сил…

Роджер, глядя на нее, надеялся, что это какая-то игра. Он швырнул обглоданную куриную ножку в клумбу и вскочил на ноги.

– Смотри, я «Джавелин»! – И тоже вытянув руки, он побежал кругами, наклоняя корпус вперед. Гудел сквозь стиснутые зубы, подражая звуку двигателя.

Дебора опустила руки и посмотрела на куриную ножку. То, что от зубов Роджера сделалось чистым и белым, было теперь земляного цвета. Оскорбилось ли оно тем, что его отбросили прочь? Спустя годы, когда все будут мертвы, это найдут, превратившееся в окаменелость. И никому не будет до него дела.

– Пошли, – сказал Роджер.

– Куда? – спросила она.

– За малиной.

– Иди сам, – сказала она ему.

Роджер не любил ходить в столовую один. Он стеснялся. Дебора была его щитом от глаз взрослых. В конце концов он согласился сходить за ягодами без нее, при условии, что она поиграет с ним в крикет после чая. После чая – это еще очень нескоро.

Она смотрела, как он возвращается, неся тарелки с малиной и взбитыми сливками. Ее вдруг охватила внезапная жалость – та жалость, которую раньше она испытывала ко всем людям, кроме себя. Как он сосредоточен, как поглощен этой минутой, в которой пребывает. Но завтра он будет стариком, далеко отсюда, а этот день останется в прошлом.

– Бабушка говорит, так не может продолжаться, – объявил он. – Будет гроза.

Но почему? Почему не навсегда? Почему не прошептать заклинание, чтобы все оказались взаперти и уснули, как придворные в «Спящей красавице», ни о чем не зная, никогда не просыпаясь, с опутанными паутиной волосами и руками, в доме, который сам опутан нитями паутины?

– Давай кто скорей? – предложил Роджер, и чтобы доставить ему удовольствие, она принялась за размякшую малину, но доела, к его великой радости, позже его.

Все долгое послеполуденное время никто не трогался с места. Бабушка ушла наверх, к себе в комнату. Дети видели в окне, как она в нижней юбке плотно задергивает шторы. Дедушка в гостиной положил ноги на стул и накрыл лицо платком. Заплатка не двинулся со своего места под роялем. Роджер, не побежденный жарой, все еще находил себе занятия. Сначала он помогал Агнес лущить горох для ужина, сидя на корточках на ступеньке черного хода, пока она отдыхала в скособоченном плетеном кресле, вытащенном из гостиной для прислуги. Когда эта работа была закончена, он обнаружил убранную в подвал жестяную ванну, в которой купали Заплатку в дни его молодости. Он вытащил ванну на лужайку и наполнил водой. Затем, раздевшись до купальных трусов, торжественно сел в нее, раскрыв над головой зонтик от солнца.

Дебора лежала на спине за летним домиком, размышляя, что бы случилось, если бы Иисус и Будда встретились. Была бы между ними учтивая беседа, обмен мнениями, как между политиками во время совещаний на высшем уровне? Или они все-таки оказались бы одним и тем же лицом, рожденным в разные времена? Странно, что эта тема, интересная сейчас, ничего не значила в тайном мире. Прошлой ночью за турникетом все проблемы исчезли. Их больше не существовало. Остались только знание и радость.

Она, должно быть, уснула, потому что, открыв глаза, в смятении увидела, что Роджер уже не сидит в ванне, а вбивает в землю на лужайке столбики для крикета. Было без четверти пять.

– Скорее, – окликнул он, увидев, что она пошевелилась. – Я уже чай пил.

Она поднялась и побрела к дому, все еще сонная, чувствуя головокружение. Бабушка с дедушкой сидели в гостиной, освеженные долгим послеполуденным отдыхом. От дедушки пахло одеколоном. Даже Заплатка пришел в себя и лакал холодный чай из своего блюдца.

– У тебя усталый вид, – укоризненно заметила бабушка. – Ты здорова?

Дебора не была уверена. Голова трещала. Должно быть, от дневного сна. Она никогда не спала в такое время.

– По-моему, да, – ответила она, – но если бы мне дали жареной свинины, меня бы точно стошнило.

– Никто и не предлагает тебе жареной свинины, – удивленно сказала бабушка. – Съешь сэндвич с огурцом. Они освежают.

Дедушка подстерегал осу. Он мрачно и выжидающе следил, как она кружит над его чаем. Внезапно взмахнул в воздухе своей мухобойкой.

– Готова, – торжествующе объявил он и каблуком вдавил осу в ковер.

Дебора подумала про Иегову.

– Не носись по жаре, – сказала бабушка. – Это неразумно. Разве не можете вы с Роджером поиграть в какие-нибудь приятные, спокойные игры?

– В какие игры? – спросила Дебора.

Но бабушка была неизобретательна. Крокетные молотки все поломаны.

– Мы могли бы притвориться гномами и играть головками от молотков, – сказала Дебора и на миг представила себе крокет на четвереньках. Но от этого онемели бы колени. Так играть слишком трудно.

– Я почитаю вам вслух, если хотите, – сказала бабушка.

Дебора ухватилась за это предложение – ведь оно отсрочивало крикет. Она побежала на лужайку и постаралась подать эту идею так, чтобы сделать ее заманчивой для Роджера.

– Я потом с тобой поиграю, – сказала она. – А мороженое, которое у Агнес стоит в холодильнике, ты можешь съесть все. И я поговорю с тобой вечером, когда ляжем спать.

Роджер колебался. Все следовало взвесить: получалось три хороших предложения против одного плохого.

– Помнишь, папа подарил тебе палочку сургуча? – спросил он.

– Да.

– Дашь ее мне?

Пришел черед выбирать Деборе – момент покоя сейчас или утрата длинной и толстой сургучной палочки такого ярко-красного цвета.

– Ладно, – согласилась она неохотно.

Роджер оставил калитки, и они пошли в гостиную. Дедушка при первом же упоминании о чтении исчез, забрав с собой Заплатку. Бабушка убрала чайную посуду со стола, нашла свои очки и книгу. Это был «Черный Красавчик». Бабушка не держала у себя современных детских книг, и эта книга сближала всех троих. Она читала ту ужасную главу, где говорилось, как конюх, позволив Красавчику сильно вспотеть, напоил его холодной водой и не накрыл попоной. Как раз подходящая история для такого дня. Даже Роджер слушал завороженно. А Дебора, глядя на спокойное бабушкино лицо, под звуки ее негромкого голоса думала о том, как странно, что бабушка смогла с такой легкостью превратиться в Красавчика. Она стала конем, страдающим в конюшне от пневмонии и спасенным мудрым кучером.

После чтения крикет уже не представлял никакого интереса, но Деборе пришлось держать слово.

Ее не покидала мысль о Черном Красавчике, который сам пишет о себе книгу. Бабушка сказала, что это показывает, как хорошо эта книга написана, ведь ни один ребенок ни разу не усомнился в практической стороне дела, ни разу не представил себе лошадь, держащую перо в копыте.

«У современной лошади была бы пишущая машинка», – подумала Дебора и начала подавать мячи Роджеру, улыбаясь про себя при мысли о том, как Красавчик двадцатого века стучал бы обоими передними копытами по клавишам машинки.

В этот вечер, по случаю сильной жары, обычный распорядок изменили. Дети приняли ванну перед ужином, потому что разгорячились и устали после крикета. Потом, надев кардиганы поверх пижам, они сели за стол на террасе. На этот раз бабушка была снисходительна. Было все еще жарко настолько, что простудиться они не могли, а роса пока не выпала. Сидеть в пижамах на террасе оказалось довольно занятно. Как люди за границей, сказал Роджер. Или туземцы в Южных морях, сказала Дебора. Или бродяги на побережье, которые утратили положение в обществе. Дедушка, переодевшийся в белый тропический пиджак, положения в обществе не утрачивал.

– Он – белый торговец, – шепотом сказала Дебора. – Он сколотил состояние на жемчуге.

Роджер поперхнулся. Любая шутка в адрес дедушки, которого он боялся, таила в себе сладкий страх опасности.

– Что показывает термометр? – спросила Дебора.

Дедушка, которому ее интерес доставлял удовольствие, пошел проверить.

– Все еще за тридцать, – с удовлетворением объявил он.

Дебора, когда позже чистила зубы, подумала, каким бледным кажется ее лицо в зеркале над раковиной. Оно было не коричневым, как у Роджера после целого дня на солнце, а изнуренным и желтым. Она перевязала лентой волосы на затылке, нос и подбородок сразу заострились. Широко зевнула, как зевает Агнес на кухне воскресными вечерами.

– Не забудь – ты обещала, что будем разговаривать, – поспешно напомнил Роджер.

Разговаривать… Это было тяжкое бремя. Она так устала, ее тянуло к гладкой белизне подушки, хотелось отбросить в сторону все одеяла, оставив одну лишь простыню. Но Роджер у себя в кровати не спит, дверь между их комнатами широко открыта, и он не отступится. Тут единственный выход – смех, и чтобы довести его до истерического хохота и поскорее утомить, она подробно описала один день в жизни Уиллиса – от первой копченой селедки до последней кружки пива в деревенской гостинице. Приключения, заполнившие этот промежуток, вымотали бы и Гулливера. Восторг Роджера вызвал протестующие отклики снизу, из мира взрослых. Раздался звон колокольчика, а затем по лестнице поднялась Агнес и просунула голову в дверь Дебориной комнаты:

– Бабушка говорит, чтобы вы так не шумели.

Дебора, уставшая от своего сочинительства, откинулась на подушку и закрыла глаза. У нее больше не было сил. Дети пожелали друг другу спокойной ночи, произнесли хором давно установленную фразу, начиная со своих имен и адресов и кончая миром, вселенной и космическим пространством. Затем следовало заключительное, главное «спокойной ночи», после чего ни один из них не должен был ничего больше говорить под страхом неведомого бедствия.

«Надо постараться не заснуть», – подумала Дебора, но у нее не осталось сил. Сон был неодолим, и прошло несколько часов, прежде чем она открыла глаза и увидела, как вздуваются шторы, как вспышка молнии высветила потолок, как на фоне неба мечутся в рыданиях деревья. Она мгновенно вскочила с постели. Хаос пришел. Звезды исчезли. Ночь сделалась зеленовато-желтой. Оглушительный треск расколол небеса, разорвал их надвое. Если бы только пролился дождь, то был бы знак милосердия, и, умоляя об этом, деревья клонились то в одну, то в другую сторону, а отчетливо видимая лужайка простерлась в ожидании, как лист раскаленного металла. Да разверзнутся хляби небесные. Да хлынет ливень.

Внезапно вновь полыхнула молния, и снаружи, живая, хотя и неподвижная, возникла женщина у турникета. Она смотрела на верхние окна дома, и Дебора узнала ее. Тайный мир ждал. Весь долгий день, пока собиралась гроза, он присутствовал здесь, невидимый и недостижимый, но теперь, с наступлением ночи, а с нею – грозы, барьеры исчезли. Послышался новый – мощный и призывный – раскат грома; турникет качнулся, и женщина, опершись на него рукой, улыбнулась и поманила ее.

Дебора выбежала из комнаты и спустилась по лестнице. Кто-то окликнул ее – Роджер, должно быть, – это не имело значения. Заливался лаем Заплатка, но, не пытаясь прятаться, она прошла через темную гостиную и открыла застекленную дверь. Молния обшарила террасу, осветив вымощенный плиткой пол, и Дебора сбежала вниз по ступеням на лужайку, где поблескивал турникет.

Надо было непременно спешить. Если не бежать бегом, турникет может закрыться, женщина – исчезнуть, и тогда все чудеса священного мира будут отняты у нее. Она успела. Женщина все еще ждала. Она протянула руку за билетом, но Дебора покачала головой:

– У меня нет.

Женщина, рассмеявшись, подтолкнула ее через турникет в тайный мир, где нет ни законов, ни правил, и все безликие призраки бежали впереди нее к лесу, гонимые поднявшимся ветром. Потом хлынул дождь. Темно-коричневое небо, пронзенное молнией, распахнулось, и вода с шипением вонзалась в землю, отскакивая от нее пузырями. Папоротники превратились в деревья, деревья – в Гигантов. Все стремительно двигались в исступленном восторге, но ритм движения был сбивчивый и беспорядочный, некоторые клонились назад, засмотревшись на небо, другие ныряли в подлесок, где цеплялись и застревали, исхлестанные.

В мире, оставшемся позади (смеялась на бегу Дебора), это было бы наказанием, но здесь, в тайном мире, это – награда. Призраки, бежавшие рядом с нею, походили на волны. Они были соединены друг с другом, но сделались – каждый из них, и Дебора тоже, – частью той ночной силы, что создает и рыдание, и смех. Молния разветвлялась там, где они пожелают, и гром гремел, когда они взглядывали вверх, на небо.

Пруд ожил. Водяные лилии превратились в руки, воздевшие вверх ладони, а в дальней части пруда, обычно такой неподвижной под зеленой ряской, на поверхность поднимались пузыри, раздуваясь и множась под струями дождя. Все столпились у берега. Призраки склонялись и припадали к кромке воды, и женщина установила турникет посредине пруда, поманив их еще раз. В Деборе всколыхнулось остаточное представление о человеческих порядках, вызвав протест.

– Но мы ведь уже заплатили! – выкрикнула она и секундой позже вспомнила, что сама прошла бесплатно.

Может быть, нужно подтверждение? Может быть, тайный мир – это радуга, которая всегда отдаляется, всегда возникает над следующим холмом, когда вы уже поверили, что стоите под ней? Некогда думать. Призраки уже прошли. Молния белой вспышкой озарила старое мертвое дерево – чудовище в короне плюща, и оттого, что в его сочленениях больше не было упругости, оно не могло приветственно раскачиваться вместе с другими деревьями и папоротниками, а вынуждено было стоять недвижно, будто распятие.

– А теперь… а теперь… а теперь… – повторяла Дебора.

Торжество было в том, что она не боялась, она была полна такой безоглядной готовности… Она вбежала в пруд. Ее живые ноги ощущали ил, сломанные ветки и путаницу старых водорослей; вода поднялась до подмышек, до подбородка. Лилии цепко удерживали ее. Дождь слепил глаза. Женщины и турникета больше не было.

– Возьмите меня с собой! – крикнула девочка. – Не бросайте меня!

В сердце ее бушевало яростное разочарование. Они нарушили свое обещание. Они бросили ее в этом мире. Пруд, затягивавший ее в себя, был уже не источником тайны, а скоплением застойной, мутной, солоноватой воды, подернутой грязной пленкой.