16

Солнце взошло, подобно огромной пьяной и красной роже, и вгляделось в мое лицо. При ближайшем рассмотрении оно оказалось огромной пьяной и красной рожей, что вглядывалась в мое лицо. Кроме того, рожа липко улыбалась.

– Просыпайсь, сынок, – говорил мне ночной дежурный. – У тя гости – и у тя залог!

Я вскочил на ноги и быстренько уселся снова, взвизгнув от боли в почках. Дежурному я разрешил мне помочь, Джок управился с подъемом самостоятельно – у служителя законности он даже времени спрашивать не станет. За тушей дежурного костляво высился длинный и печальный человек: он изо всех сил пытался выжать улыбку изо рта, сконструированного лишь для отказов в кредите. Выплатив только несколько ярдов длинной руки, к концу которой была привинчена узловатая пятерня, он неубедительно потряс мою руку. На какой-то миг я решил, что узнал его.

– Крампф, – произнес он.

Я изучил слово, но завязке разговора оно послужить никак не могло. Наконец я переспросил:

– Крампф?

– Доктор Милтон Крампф III, – признал он.

– Ох, извините. Ч. Маккабрей.

Мы отпустили руки друг друга, но продолжали бормотать любезности. Ночной дежурный тем временем громоздился вокруг меня, стряхивая с моего костюма налипшие кусочки мерзости.

– Отоссытесь, – в конце концов прошипел я – это слово хорошо приспособлено для шипения.

Нам с Джоком следовало умыться. Крампф сказал, что он тем временем завершит процедуры выпуска под залог и заберет наши пожитки. В умывальной я спросил Джока, не удалось ли ему еще извлечь ключ от нашего чемодана.

– Господи, мистер Чарли, я ж проглотил его только в обед, правда? Я с тех пор еще не ходил.

– Да, верно. Послушай, а как бы попытаться ты б сейчас не мог?

– Нет, не мог бы. Я только-только думал, смогу или нет, и понял, что не смогу. Наверно, тут вода другая – она всегда меня крепит.

– Чепуха, Джок, ты прекрасно знаешь, что не пьешь воду. Много ли чили ты употребил со своими гамбургерами?

– Это чего – острое такое? Ну.

– О, веллико-лепно.

Ночной дежурный выплясывал вокруг меня, извиваясь от извинений: судя по всему, один из помощников шерифа прихватил с собой мой пистолет, чтобы утром завезти его в судебную лабораторию. Плохая новость, потому что единственным нашим оружием оставался «люгер» Джока в чемодане, ключ от которого пребывал «ин петто». Дежурный предложил телефонировать, чтобы его прислали, но медлить не хотелось: в приемной участка стоял телетайп, а Британское Посольство в любой миг может ответить на запросы, которые кто-нибудь наверняка уже сделал. Посол, как вы наверняка помните, сказал совершенно недвусмысленно: защита старого роскошного «Союзного Гюйса» – не про меня, а в отозванном виде мой дипломатический паспорт имеет силу, примерно сопоставимую с банкнотой в девять шиллингов.

Снаружи ночь была черна, как дверной молоток в Ньюгейте, с небес хлестал ливень; если в здешних краях ходят дожди, они вкладывают в это занятие всю душу. Мы нырнули в большую бледную машину Крампфа – со славным классовым чутьем хозяин согнал Джока на заднее сиденье к чемодану. Я учтиво спросил его, куда, по его замыслу, он нас везет.

– А что – я подумал, вам захочется немного у меня погостить, – словно это само собой разумелось, ответил он. – У нас есть такая как бы очень приватная летняя резиденция на берегу Залива – теперь, я полагаю, моя. Там и хранятся картины. Особенно особые, понимаете? Вам же захочется их увидеть.

«Ох господи, – подумал я. – Только этого не хватало. Тайное убежище сбрендившего миллионера, полное “горячих” старых мастеров и холодных молодых любовниц».

– Было бы восхитительно, – сказал я. После чего: – Могу я поинтересоваться, как вам удалось так своевременно прийти нам на выручку, доктор Крампф?

– Еще бы, легко. Только вчера я был претенциозным «кунсткеннером» с богатым папочкой – за всю свою жизнь я заработал на истории искусства едва ли сотню долларов. А сегодня я сам – сотня миллионов долларов, плюс-минус те несколько, что достались Иоанне; такие деньги в наших краях из тюрьмы вытащат кого угодно. Я не хочу сказать, что они идут на взятку или как-то – их нужно просто иметь. О, вы хотите спросить, как я здесь оказался? Тоже легко – я прилетел около полудня на ранчо, чтобы организовать вывоз остатков: они отправятся в путь, как только с ними покончит полиция. Фамильный мавзолей в Вермонте; хорошо, что сейчас лето – зимой почва там промерзает так, что вам просто затачивают один конец и вгоняют в могилу кувалдой, ха ха.

– Ха ха, – согласился я. Мне папа мой тоже никогда не нравился, но я бы ни за что не стал говорить о нем «остатки» на следующий день после кончины.

– Полиция на ранчо прослышала о «роллзе» и э-э… другом авто в одной куче, а потом им сообщили, что вас задержали. К тому времени там уже околачивались два парня из ФБР или какой другой федеральной конторы; вскоре после они уехали – сказали, что сюда. Я двинул за ними, как только со всем разобрался – на тот случай, если они натворят глупостей. То есть, я же знал, что человек с вашими взглядами на Джорджоне совсем гадким быть не может, ха ха. Ну да, еще бы – я знаю вашу работу, каждый месяц читаю «Бёрлингтонский журнал», это программное чтение. В смысле, например, действительно нельзя до конца понять достижений Мондриана, если не знать, как путь ему вымостил Мантенья.

Я тихо давился.

– И кстати, – продолжал он. – Я полагаю, вы везли моему отцу некое полотно. Не скажете, где оно сейчас? Наверное, теперь оно тоже мое?

Я ответил, что, наверное, да. Само собой, испанское правительство придерживалось, видимо, иной точки зрения, но они убеждены, что и Гибралтаром владеют, не так ли?

– Оно в «роллзе», вшито в обивку. Боюсь, вы столкнетесь с некоторыми трудностями, его извлекая, но, по крайней мере, оно сейчас в безопасности, нет? Да, кстати, есть еще кое-какие кассовые формальности, до выполнения которых ваш отец не дожил.

– О?

– Да. Вообще-то как бы пятьдесят тысяч фунтов.

– Не слишком ли дешево, мистер Маккабрей?

– Э-э, видите ли, старине, который его умыкнул, уже заплачено. Пятьдесят кусков – это, собственно, только мой «пурбуар».

– Понял. Что ж, где и как вы их желаете? Швейцарский банк, номерной счет, я думаю?

– Батюшки, нет, конечно. Я содрогаюсь, представляя, как они там лежат во всем этом шоколаде, сыре «грюэр» и Альпах. Как по-вашему, вы не могли бы перевести их мне в Японию?

– Само собой. У нас есть фирма разработчиков в Нагасаки; мы вас привлечем как э-э… консультанта по эстетике с контрактом на пять лет, скажем, и окладом 11 000 фунтов в год. ОК?

– Шесть по десять меня устроит так же славно.

– Договорились.

– Большое спасибо.

Он бросил на меня такой честный взгляд, что я чуть не поверил, будто он это всерьез. Нет, конечно. То есть, он не жалел мне пятидесяти тысяч – он был богат недостаточно долго, чтобы жадничать с деньгами. Нет, я имею в виду другое: совершенно ясно, что в его спецификации я уже не вписывался множеством разнообразных способов, и соизволение мне жить дальше в его программу входить никак не могло. Здравые взгляды на Джорджоне не подразумевали привилегии оставаться в живых: я же могу протянуть еще много лет – на горе себе и в обузу другим.

Мы продолжали болтать.

Похоже, он не очень много знал о процессе подкладки – вообще-то удивительно для авторитета по модернизму, если вдуматься: средняя картина модерниста требует внимания уже через пять лет после того, как просохнет краска; а многие и вообще начинают трескаться и шелушиться задолго до этого срока.

И дело не в том, что они бы не могли выучиться правильным методикам, если б захотели; мне кажется, все потому, что подсознательно они стесняются: вдруг потомки увидят их творения.

– А вы уверены, – спрашивал Крампф, – что этот э-э… процесс не повредит картине?

– Послушайте, – наконец не выдержал я, – картинам вредят не так. Чтобы тщательно повредить картину, вам нужна дура-домохозяйка с тряпкой и нашатырным спиртом, или денатуратом, или хорошей фирменной жидкостью для чистки картин. Можно порезать картину на ленточки, и хороший подкладочник и реставратор вернут ее в исходный вид – чихнуть не успеете. Помните «Венеру Рокеби»?

– Да, – ответил он. – Суфражистка с топором, верно?

– А еще можно зарисовать ее другой картиной, и реставратор – может, много веков спустя – очистит ее до оригинального состояния. Без хлопот. Помните отцовского Кривелли?

Он навострил уши, и машину тряхнуло.

– Кривелли? Нет. Какого Кривелли? У него был Кривелли? И хороший?

– Очень хороший – так утверждал Бернардо Татти. Ваш отец купил ее где-то в Венето в 1949 или 50-м. Сами же знаете, как продают в Италии Старых Мастеров – самые важные едва ли вообще попадают в коммерческие галереи. Стоит кому-нибудь с серьезными деньгами намекнуть, что он выходит на рынок за серьезными работами, его сразу же приглашают в палаццо на уикэнд. Титулованный хозяин деликатно дает понять, что в ближайшем будущем ему придется выплачивать большие налоги – а это в Италии шутка, – и может оказаться принужден даже продать одного-другого Старого Мастера… Вот так ваш отец и купил Кривелли. С сертификатами самых выдающихся экспертов – у таких работ они всегда есть, само собой. Вы-то знаете. Сюжет – Богоматерь с голозадым Младенцем, вокруг масса груш, гранатов и дынь. Очень мило. Как Фриков Кривелли, только поменьше… Герцог или граф намекал, что он не вполне уверен, имеет ли он право владеть этой картиной, но понимал, что ваш отец не станет морочиться подобными пустяками – работу все равно придется вывозить контрабандой, закон запрещает экспортировать произведения искусства. Ваш отец отвез картину своему другу-художнику в Рим, который ее сперва загрунтовал, а потом замалевал какой-то футуристско-вортицистской дрянью. (Простите, забыл, что это ваша область.) Размашисто подписал и датировал 1949 годом – и картина прошла таможню, удостоившись лишь соболезнующего взгляда… Вернувшись в Штаты, ваш папа отправил ее лучшему реставратору Нью-Йорка, сопроводив запиской: «Счистить современный слой; восстановить и проявить оригинал». Через несколько недель он отправил реставратору одну из своих фирменных телеграмм, ну, знаете: «РАПОРТУЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ПРОГРЕСС КВЧ СОВРЕМЕННОЙ КВЧ КАРТИНОЙ ТЧК»… Реставратор в ответ телеграфировал: «СНЯЛ КВЧ СОВРЕМЕННУЮ КВЧ КАРТИНУ ТЧК СНЯЛ МАДОННУ КВЧ КРИВЕЛЛИ КВЧ ТЧК ДОШЕЛ ПОРТРЕТА МУССОЛИНИ ТЧК ГДЕ ОСТАНОВИТЬСЯ ВПРС».

Доктор Крампф не рассмеялся. Он смотрел прямо перед собой, пальцы до белизны в костяшках сжимали руль. Немного погодя я неуверенно выдавил:

– Знаете, ваш отец очень смеялся – чуть позже, когда прошел первый шок. А развеселить вашего отца не так-то просто.

– Мой отец был тупоголовым и сбрендившим на сексе придурком, – ровно ответил Крампф. – Сколько он отдал за картину? – Я сказал, и он поморщился. Разговор увял. Машина поехала чуточку быстрее.

Еще немного погодя Джок робко выдавил:

– Прошу прощения, мистер Чарли, вы бы не могли попросить доктора Крампа где-нибудь вскоре остановиться? Мне бы в кустики. Природа зовет, – добавил он в качестве мелизма.

– Ну, знаешь, Джок, – сурово ответствовал я, дабы скрыть удовлетворение. – Об этом нужно было думать перед выездом. Это все чили, я предполагаю.

Мы остановились у круглосуточной забегаловки, пристегнутой к мотелю. Через двадцать минут, набив животы тревожными на вид яичницами, мы решили, что с таким же успехом остаток ночи можем провести и тут. Джок передал мне ключ от чемодана – как новенький: я рассчитывал увидеть его изъеденным и покореженным Джоковыми желудочными соками.

Я запер дверь, хотя почти не сомневался, что Крампф предпочтет выжидать, пока не залучит нас в эту свою как-бы-очень-приватную летнюю резиденцию. Забираясь в постель, я решил, что следует провести тщательный объективный анализ ситуации в свете одних только фактов. «Если надежды – простофили, – сказал я себе, – то страхи могут дым пускать». Бритвенно-острый мозг Маккабрея не сможет не придумать выход из этой гадкой, но, в конечном итоге, примитивной пакости.

К несчастью, бритвенно-острый мозг уснул сразу, едва сосуд его коснулся подушки. К великому, как выяснилось, несчастью.