14

Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час – или даже какой день, – я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень – прохладных родников, лишь одного – свежего воздуха. А он – такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал – мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.

С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.

– Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, – успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. – Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? – На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, – однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue, но она меня не упрекнула. Она была леди – я знаю, что это звучит глупо, – и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.

Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.

Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус – как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.

Внутрь впорхнул пеон и с жаром обратился к ней на мерзком «арго», кое в здешних краях принимается за испанский. Иоанна обернулась ко мне с цивильно скрываемым благовоспитанным изумлением.

– Прибыл сеньор Конда, – недоуменно произнесла она, – и он утверждает, будто должен видеть тебя немедленно. Говорит, ты его ожидаешь?..

Я на миг перепугался, приготовившись отрицать какие бы то ни было связи с какими бы то ни было Кондами, но тут лампочка в голове у меня вспыхнула, и дверь в ментальный ватерклозет распахнулась.

– Ах да, ну разумеется! – вскричал я. – Это же старина Джок! Совсем забыл. Как глупо с моей стороны. Мой камердинер – ну, вроде. Надо было сразу тебе сказать, что у нас тут с ним назначена встреча. Он совершенно не доставит тебе хлопот – кинь ему охапку сена, где спать, и косточку погрызть. Надо было предупредить. Извини.

Пока я лопотал, массивные габариты Джока заполнили весь дверной проем; его плохо вытесанная из камня голова покачивалась из стороны в сторону, глазки моргали от света. Я испустил радостный клич, и Джок вернул мне ухмылку, пронзенную одним клыком.

– Джок! – закричал я. – Я так рад, что ты сумел приехать. – (Иоанна необъяснимо хихикнула.) – Полагаю, ты здоров, Джок и… э… готов? – Он уловил, к чему я клоню, и утвердительно моргнул. – Ступай умойся и покормись, Джок, а затем встретимся здесь, пожалуйста, через полчаса. Мы уезжаем.

Он повлекся прочь, ведомый пеонкой, а на меня обрушилась Иоанна:

– Как ты можешь уехать? Неужели ты меня не любишь? Что я сделала? Мы разве не поженимся?

То был мой День Разевания Рта – и я разинул этот рот снова. Пока я его разевал, Иоанна продолжала свою поразительную тираду:

– Ты что, считаешь, будто я, как животное, отдаюсь всякому первому встречному? Неужели ночью ты не осознал, что ты – моя первая и единственная страсть, что я принадлежу тебе, что я – твоя женщина?

На память мне пришли слова Хаклберри Финна: «Излагалось там интересно, только непонятно», – но сейчас было не время для беззаботных цитат: Иоанна выглядела так, что один неверный ответ – и она поскачет галопом в свой будуар за драгунскими «кольтами». Челюсти мои разжались самопроизвольно, и я быстро понес околесицу – так быстро, будто сейчас меня колесуют:

– Никогда и не мечтал… не смел надеяться… игрушка праздного часа… слишком стар… слишком толст… перегорел… ошеломлен… не пил чай… тут в страшной опасности…

Последняя реплика ее, похоже, заинтересовала – и мне пришлось ознакомить ее с неуклюже отредактированным вариантом своих оснований для страха, как то: мартленды, «бьюики», блюхеры и бронзы – среди прочего.

– Понимаю, – наконец ответила Иоанна. – Да, в подобных обстоятельствах тебе, возможно, пока действительно следует уехать. А когда окажешься в безопасности, свяжись со мной, и я к тебе приеду, и мы будем счастливы до скончания дней. «Роллз-ройс» – и все, что в нем есть, – забирай себе. Это мой тебе подарок на помолвку.

– Боженька всеблагой, – проблеял я, пораженный ужасом. – Ты не можешь мне это отдать, то есть, это же целое состояние, это нелепо.

– У меня уже есть состояние, – просто ответила она. – А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я – твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, – тоже твое.

«Скажешь тоже!» – подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом – и по не угаданным пока еще причинам, – или нет? Блеск в ее глазах был опасен – поистине.

– Ах, ну что ж, в таком случае, – сказал я, – для собственной безопасности я действительно должен захватить только одно… Что-то вроде фотографического негатива, я бы сказал, и еще, быть может, несколько отпечатков… ну, в общем…

– Двух извращенцев, играющих в бульдозер? Я знаю. Из снимков вырезаны лица, но мой супруг говорит, что один из них – гадкий мистер Глоуг, а другой – зять вашей…

– Да-да, – перебил я. – Это оно. То самое. Тебе ни к чему, знаешь ли. Твой супруг собирался их использовать лишь для того, чтобы получить дипломатическую неприкосновенность для краденых картин, и даже это было чересчур опасно. Даже для него. Ну то есть – посмотри на него.

Но она некоторое время с любопытством смотрела на меня, после чего повела в кабинет Крампфа, в разгул непереваренной роскоши, кошмар капельдинерши Царского Села. Если я сообщу вам, что главным аттракционом – Гвоздем Программы, так сказать, – была невообразимо огромная, голая и волосатая профурсетка кисти Энне, висевшая на «буазери» Людовика XV и освещенная двумя жутчайшими лампами Тиффани, что попадались мне в жизни, то, надо полагать, я сообщу вам всё. Миссис Спон подурнело бы на месте – прямо на «обюссон».

– Мерд, – произнес я, как громом пораженный.

Иоанна сурово кивнула:

– Красиво, правда? Я сама тут все обставила, когда мы только поженились. Когда я еще думала, что люблю его.

Она провела меня в персональный нужник Крампфа, где с тихими водами фаянсового «биде» – его могли спроектировать для Екатерины Великой специально под приступы вульгарности – перемигивались сочные титьки и попки прекрасного Бугеро – если Бугеро вам по вкусу, конечно. Но картина хитрым образом сейфа под собою не таила – его таила под собою резная деревянная панель рядом. Иоанне пришлось поковыряться в ней разнообразными причудливыми способами, и только после этого панель распахнулась и обнажила прогнувшиеся полки, стонущие под гнетом грубейших банкнот огромного достоинства, – никогда не видел ничего вульгарнее, – а также расчетных книжек банков всего мира и некоторого количества кожаных чемоданных ручек. (Не обязательно было взвешивать их на ладони, чтобы знать, что отлиты они из платины, – я сам подал Крампфу эту мысль. Это хороший трюк, таможня его пока не раскусила. На здоровье, мне он уже не понадобится.) Иоанна вытянула ящичек, скрытый в боковой стенке сейфа, и швырнула мне связку конвертов.

– То, что тебе нужно, должно быть здесь, – безразлично сказала она и грациозно примостилась на краешке биде. Я с почтением порылся в связке. В одном конверте лежали страховые полисы, превосходящие любые алчные грезы, в другом – масса завещаний и кодицилей, в третьем хранился просто список имен с кодированными сносками напротив каждого. (Зная пристрастия Крампфа, только в одном этом списке, вероятно, содержалось целое состояние, если только не пожалеть времени и пораскинуть над ним мозгами, но я – отнюдь не храбрец.) В следующий конверт было набито множество конвертов поменьше, и на каждом – редкая иностранная марка в правом верхнем углу: изобретательные и богатые читатели узнают уловку – просто пришлепываете сверху на раритет обыкновенную новую марку и отправляете себе или своему агенту в какую-нибудь иностранную столицу. Самый легкий способ перемещать тяжелую наличку по миру, не слишком много теряя на комиссии.

В последнем конверте хранилось то, чего я хотел, – в чем нуждался, – и с ним, похоже, все было в порядке. Большой оттиск с вырезанными лицами и полоска 35-миллиметровых негативов на пленке британского производства. Контактные отпечатки, в основном, показывали Спины в Кембридже, но центральный кадр являл и фасады: Фугас, похоже, в тот день был у руля, а Одноклассничек в свой черед сдавался на его милость. Его знакомая ухмылка – прямо в камеру – говорила, что он ничуть не возражает. Без всяких сожалений я сжег их на месте и выкинул пепел в греховное биде. Они означали много денег, но, как я уже сказал, я далеко не храбрец: и даже деньги могут оказаться слишком дороги.

Меня совершенно не беспокоило возможное существование других оттисков: может, Крампф был и бесстыж, но, как я полагал, не вполне придурок, да и в любом случае фотографии в наши дни подделывать просто; люди хотят увидеть негатив, причем – оригинальный, ибо негативы, сделанные с позитива, легко вычисляются.

Иоанна изогнулась и уставилась на мазки пепла в биде.

– Теперь ты счастлив, Чарли? Ты действительно только этого и хотел?

– Да. Благодарю. Думаю, сейчас мне стало несколько безопасней. Не намного, но несколько. Большое тебе спасибо.

Она встала и подошла к сейфу, выбрала пару глыб налички и небрежно захлопнула панель.

– Вот тебе немного денег на дорожку – возьми, пожалуйста. Тебе могут потребоваться des fonds serieux, чтобы благополучно улизнуть.

Два толстых кирпича банкнот, даже нераспечатанные, один – английский, другой – американский. Общая сумма граничила с чем-то вполне себе непристойным.

– О, но я никак не могу у тебя это принять, – пискнул я. – Это ужасная куча денег.

– Но я же тебе все время говорю – у меня и так ужасная куча денег. В сейфе – пустяки, запас наличных, который он держал на мелкие взятки сенаторам и неожиданные отлучки. Будь добр, возьми – я буду счастлива лишь в уверенности, что ты должным образом профинансирован, пока избегаешь этих неприятных типов.

Дальнейшие мои протесты были прерваны пугающим визгом снизу, который накладывался на басовитый рык. Мы кинулись наперегонки к лестнице, я заглянул через перила в вестибюль и узрел картину гладиаторского ужаса: Джок держал в каждой руке по пеону и методично бряцал ими друг о друга, будто кимвалами, а остальная челядь обоих полов толпилась вокруг него, дергала за волосы, висла у него на руках и то и дело отлетала, крутясь, во все стороны по кафельным полам.

– ¡Bravo toro! – пронзительно вскричала Иоанна, и «меле» превратилось в «таблё».

– Опусти этих людей на землю, Джок, – сурово распорядился я. – Ты не знаешь, где они побывали.

– Я только хотел выяснить, что они с вами сделали, мистер Чарли. Вы же сказали – полчаса, верно?

Я перед всеми по очереди извинился; пеоны оказались не в состоянии понять моего безукоризненного кастильского, но осознали, что все в порядке. Последовала масса поклонов, расшаркиваний, покручиваний локонов и учтивого бормотания «de nada», потом каждый с явными признаками удовольствия принял по доллару. Один, правда, настолько зарвался, что вежливо дал понять: коли нос у него разбит в тюрю, ему полагается некоторая дополнительная премия, – однако Иоанна не позволила мне давать ему больше.

– На один доллар он превосходно нарежется, – объяснила она, – а вот на два совершит какую-нибудь глупость: может, пойдет и, к примеру, женится.

Это же она объяснила и пеону. Тот слушал ее доводы внимательно и в конце сурово с ними согласился. Логичная они публика.

– Логичная публика, Джок, не думаешь? – спросил я позднее.

– Не-а, – отвечал он. – По мне, так чурки пакистанские.

Мы отправились, не успело солнце взойти высоко. Я слегка позавтракал «текилой» – зверское питье, но как-то захватывает, – и ухитрился избежать прощального показательного выступления с моей преданной Иоанной. Она весьма убедительно страдала и отчаивалась, утверждая, что жить будет только ради весточки от меня, по присылке коей приедет, и мы с ней будем счастливы до скончания дней.

– Так и куда мы едем, мистер Чарли?

– Я подумаю об этом по пути, Джок. А пока перед нами только эта дорога. Стало быть – в нее!

Но пока мы на нее выруливали – точнее, рулил Джок, поскольку он спал в самолете, – я задумался об Иоанне. Какой из всех возможных на этой планете целей могла служить вся эта невероятная белиберда? Неужели она всерьез полагала, будто я такое заглотну? Неужели считала, будто я поверю, что ее сбил с ног потускневший шарм дородного Маккабрея, чьи золотые дни давно прошли? «Эвона как!» – вот единственное, что приходило в этой связи на ум. И все же – все же… Карл Поппер понуждает нас постоянно опасаться модного заболевания наших дней: допущению, что ничего нельзя принимать по номиналу, что логическим обоснованием иррационального мотива должен служить очевидный силлогизм, что признание в чем-то обязано содержать какую-то своекорыстную низость. (Фройд уверяет нас, будто Иоанн Креститель у Леонардо – символ гомосексуальности: его воздетый к небесам указательный палец тщится пронзить седалище вселенной; но историки искусства знают, что это просто вековечное клише христианской иконографии.)

Стало быть, возможно, что всё таково, каким и кажется, чистый навар; и впрямь, пока мы воспаряли по извилистым дорогам на высокогорья, что потягивались своими крепкими членами под юным солнышком, мои страхи и опасения сложно было чем-то подкрепить.

Быть может, Крампф действительно загнулся от сердечного приступа после застольных излишеств: статистически именно это ему и светило. Быть может, Иоанна и впрямь неистово в меня втюрилась: мои друзья иногда бывают настолько добры, что утверждают, будто у меня имеется некая притягательность, уж по крайней мере – некое проворство в подобных делишках. Быть может, второй «бьюик» цвета окиси кобальта и его водитель в самом деле были сменным эскортом, заказанным Крампфом: мне так и не представилось случая обсудить это с ним лично. И, наконец, быть может, я действительно пошлю за Иоанной, и мы заживем припеваючи с нею и ее миллионами, пока у меня не откажут железы.

Чем больше я над этим размышлял под таким углом, тем разумнее он становился и тем слаще восходило солнце над неправедными. Я с наслаждением откинулся на богато ароматную кожу «роллза» – моего «роллза»! – и тихонько насвистал счастливую строфу-другую.

Мартленд уж точно ни за что не поверит, будто инфаркт Крампфа случился естественным порядком: он предположит, что я прикончил его согласно счету-фактуре – и дьявольски умно при этом.

Только Иоанне известно, что я сжег негатив, а если я хоть полусловом намекну Мартленду, что о сожжении мог вообще-то и запамятовать, он уже никогда не осмелится спустить на меня свою адскую свору, но будет вынужден держать слово и оберегать меня от всех и всяческих неприятностей; включая, к примеру, смерть.

Мне понравилось; понравилось мне все – одно подогнано к другому, опасения мои бессмысленны, я снова ощущал себя положительно юным. Я бы даже запросто повернул назад и в конце концов одарил Иоанну прощальным сувениром моего пиетета – вот каково мне стало. Жаворонок спорил с высотой, и мах его крыла был крепок, а сонная улитка недвусмысленно шагала к вершине своего излюбленного терна.

Хотя надо сказать, лишь одна муха попирала ногами масть моего довольства: теперь я оказался гордым, но пугливым владельцем «горячего» Гойи стоимостью примерно в полмиллиона фунтов – самой раскаленной собственности на всем белом свете. Несмотря на то, что можно прочесть в воскресных газетах, Америка вовсе не кишит безумными миллионерами, истекающими слюной по краденым шедеврам, дабы пожирать их глазами в своих подземных вольерах. На самом деле, Крампф был единственным из мне известных, и другого такого мне хотелось заполучить не вполне. Превосходный транжира, но для нервной системы тяжеловат.

Уничтожение картины даже не обсуждалось: душа моя, конечно, запятнана и истрепана грехом, аки усы курильщика, но я абсолютно неспособен уничтожать произведения искусства. Красть их – да, с упоением, для меня сие – отмета уважения и любви, но уничтожать – никогда. Что вы, даже у Бустеров имеется кодекс чести, как нам твердят авторитетнейшие источники.

Вероятно, лучше всего перевезти картину обратно в Англию – сейчас, в конечном итоге, она запрятана столь надежно, сколь это вообще достижимо, – и связаться с одним моим другом-специалистом, знающим, как иметь дело со страховыми компаниями, не привлекая лишнего внимания.

Понимаете, все эти унылые розовые Ренуары, которых непрерывно тырят на юге Франции, либо снова перепродаются страховщикам за верные 20 % застрахованной суммы – компании не станут платить ни франка сверх того, это вопрос профессиональной этики, – либо тырят их по недвусмысленной просьбе владельцев и немедленно уничтожают. Французский «парвеню», изволите ли видеть, живет в таких нескончаемых муках снобизма, что не осмеливается выставить своего Ренуара, купленного тремя годами раньше, на публичные торги и тем самым признать, что ему не хватает карманной мелочи, – и еще меньше смеет он рисковать тем, что шедевр ему принесет меньше, нежели, по его собственному признанию кошмарным друзьям, изначально стоил. Скорее «парвеню» сдохнет; или же, говоря языком практическим, скорее поднимет на картину руку и огребет «нуво»-франки. В Англии же полиция подожмет губки и погрозит пальчиком страховой компании, выкупающей у воришек краденое: они полагают, что препятствовать негодяйству нужно совсем не так – фактически, весь этот процесс строго незаконен.

И тем не менее, некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», вдруг шепчет в нужное ушко, что пачка наличности, отправленная почтой на некий домашний адрес в Стритэме, переменит настроение определенным воришкам, повергнет их в панику и заставит «пропулить слам» в стол находок: страховщики ведь тоже люди, знаете ли (или не знаете?), а тысяча фунтов – намного меньше, скажем, пяти тысяч аналогичного добра. Некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», также небезызвестен мне, и хотя ему не нравится шептать в подобное ушко больше раза-другого в год, у него, насколько я знал, сердце из чистого золота, и он обязан мне одной пустяшной любезностью. Более того, Джок приводит его в ужас. Хотя не подумайте, что я рекомендую эту проделку: в полиции сидят профессионалы, а мы, миряне, – всего лишь в лучшем случае одаренные любители. Если обязательно нужно грешить, найдите себе невразумительную и неисследованную область преступности, по которой в Ярде нет специалистов, и разрабатывайте ее нежно, не выдаивайте досуха и постоянно меняйте свой «модус операнди». В итоге вас, разумеется, сцапают, но если не станете жадничать, сначала несколько лет поживете славно.

Как я уже упоминал перед вышеприведенными гномическими изречениями, к сему времени я уже целиком и полностью примирился с Панглоссовым взглядом на мир: все поддается толкованию, запутанная сеть, в конце концов, сплетена во вполне внятный узор, если посмотреть на него при свете дня, а к тому же, в том же конце тех же концов, один Маккабрей стоит целой бочки мартлендов, блюхеров, крампфов и прочих олухов. («Одно из самых примечательных явлений, связанных с практикой лицемерия, есть огромное количество намеренной лжи, которую мы сообщаем себе – тем, кого из всех людей мы меньше всего рассчитываем обмануть». Дж. Ш. Лефаню.)

Чтобы завершить свой скудный завтрак и отпраздновать триумф добродетели над тупоумием, я откупорил бутылку двенадцатилетнего скотча и уже совсем было поднес ее к губам, когда увидел «бьюик» цвета окиси кобальта. Он выезжал из «арройо» впереди нас – быстро, мотор выл на низкой передаче, и устремилось авто прямо по ближней к Джоку стороне дороги. Дальняя от Джока сторона отстояла всего на какой-то ярд от отвесного обрыва в сотни футов: похоже, нас прищучили. Жизнь пронеслась у меня перед мысленным взором. Джок – а я говорил вам, какой он стремительный, когда необходимо, – вывернул руль влево, встал на педаль тормоза и перехватил первую передачу, пока «роллз» не заглох, и когда «бьюик» в нас врезался, уже выруливал вправо. Человек из «бьюика» ничего не знал о крепости винтажного «роллз-ройса» – как и о боевых мозгах Джока; наш радиатор вспорол борт его машины с отвратительным визгом металла, и «бьюик», закружившись волчком, окончил тур вальса на обочине, причем корму его невозможно вынесло за край утеса. Водитель, исказив лицо бог весть какими эмоциями, неистово сражался с дверной ручкой; черты его заливала маска гадкой крови. Джок вышел, увесисто прошагал к нему и всмотрелся; потом оглядел дорогу в обе стороны, переместился к переднему бамперу искалеченного «бьюика», нащупал, за что уцепиться, и сгруппировался. «Бьюик» качнулся и очень медленно стронулся с места – Джоку хватило времени снова дойти до окна и дружелюбно ухмыльнуться водителю, после чего нос автомобиля задрался к небесам, и машина так же медленно соскользнула с глаз долой. Перед тем как исчезнуть, водитель предъявил нам все свои зубы в безмолвном вопле; мы услышали, как «бьюик» три раза ударился – поразительно громко, но ни отзвука водительского вопля до нас не донеслось: должно быть, эти «бьюики» звукоизолированы лучше, чем можно подумать. Я полагаю, хотя даже сейчас в этом не уверен, что внутри остался славный мистер Бронз – тем самым еще раз подтвердив мне статистическое маловероятие своей гибели в авиационной катастрофе.

Я удивился – и вполне простительно возгордился, – когда обнаружил, что в продолжение всего этого эпизода не выпустил из хватки бутылку скотча; я выпил и, поскольку обстоятельства были чрезвычайными, предложил бутылку Джоку.

– Это было несколько мстительно, Джок, – упрекнул его я.

– Вышел из себя, – признал он. – Вот же хряк дорожный.

– Он легко мог бы нам подгадить, – согласился я. И затем поведал ему о разном, в особенности – о травянисто-небесных «бьюиках» и ужасной – действительно ли этот эпитет настолько стерт? – ужасной опасности, в которой я (мы) пребываю (-ем), несмотря на мои недавние краткие и приятственные ухлестывания за фантазмами успеха, безопасности и счастья-до-скончания-дней. (Довольно трудно было поверить, что всего парой минут ранее я мог флиртовать с такой заведомо мишурной ментальной возлюбленной, как безопасность.) Красноречие мое воспарило до таких высот горьких насмешек над собой, что я в ужасе услышал себя в тот миг, когда велел Джоку немедля меня покинуть и не соваться главой под падающее лезвие гигантской гильотины.

– Херня, – как счастлив заметить я, был его ответ. (Хотя и «счастлив заметить» здесь не вполне правда: верность его, конечно, послужила мне, но кратко, а ему – и вовсе убого; можно сказать, эта «херня» подписала ему смертный приговор.)

Когда виски несколько утишило наши нервы, мы закупорили бутылку и вышли из машины осмотреть ее раны. Водитель «англии», разумеется, сделал бы это в первую очередь, проклиная судьбу, но мы, владельцы «роллзов», сотворены из материй покрепче. На радиаторе остались шрамы, и он ронял слезы прямо на пропеченную солнцем дорогу; головная и боковая фары довольно-таки разрушены; левый брызговик измят сильно, однако не так, чтобы вспороть шину. Бродячий цирк, если нет иного выхода, снова на дороге. Пока Джок сокрушался ущербу, я вернулся в салон и подумал. При этом я мог и отхлебывать понемногу из бутылки – кто меня за это упрекнет?

По дороге ни в какую сторону никто не проезжал. Неумолчно стрекотал кузнечик; поначалу я был против, но затем смирился. Подумав, я проверил думы в обе стороны от главного козыря. Результат выходил один и тот же, снова и снова. Мне он не нравился, но что ж тут поделать, верно?

«Роллз-ройс» мы отправили с обрыва. Мне вовсе не стыдно признаваться, что я даже немножко всплакнул, видя, как вся эта красота, мощь, все это изящество и вся история летят в иссушенный каньон, словно окурок сигары, выброшенный в унитаз. Даже в смерти своей автомобиль этот был элегантен – он описывал величественные дуги, едва ли не лениво отскакивая от валунов, и наконец упокоился глубоко под нами, застряв вверх тормашками в горловине узкой расселины: его восхитительное днище обнажилось грязным домогательствам солнечного света всего на несколько секунд, а затем вниз с ревом сошла осыпь весом в сотню тонн, вызванная его падением, и погребла автомобиль под собой.

Гибель водителя «бьюика» – ничто в сравнении вот с этим: в реальности человеческая смерть кажется преданному телевизионному зрителю бедноватой, но кто из вас, мои матерые читатели, наблюдал, как умирает кверху брюхом «роллз-ройс» «Серебряный Призрак»? Я был невыразимо тронут. Как-то по-своему, неотесанно, Джок, похоже, это уловил, ибо придвинулся ко мне поближе и издал слова утешения:

– Он был застрахован полно и всеохватно, мистер Чарли, – сказал он.

– Да, Джок, – сипло ответил я. – Ты, как обычно, читаешь мои мысли. Однако более актуально – в данный момент – здесь другое: насколько быстро этот «роллз» можно оттуда вытащить?

Джок задумчиво всмотрелся в мерцающее марево, усеянное камнями.

– Как туда спуститься? – начал он. – Эта сторона – сплошь осыпи, та – утес. Сомнительно.

– Верно.

– Затем его надо вытащить из той трещины, правда?

– Опять верно.

– Намертво сомнительно.

– Да.

– А затем его надо втащить обратно сюда, верно?

– Верно.

– Придется перекрыть дорогу на пару дней, пока лебедка работать будет, я так прикидываю.

– Вот и я так думаю.

– Учтите, если б там застрял какой недоумочный гондон-скалолаз, или щеночек какой старой кошелки, его б вытащили – вы б и кашлянуть не успели, правда? А это ж всего-навсего старая жестянка из-под варенья, да? Ее еще надо очень захотеть – или захотеть то, чего в ней есть, – а уж потом туда лазить. – И он пихнул меня локтем в бок и грандиозно подмигнул. Подмигивать Джоку никогда не удавалось, у него от этого действия кошмарно кривилось лицо. Я пихнул его в ответ. Мы самодовольно ухмыльнулись.

Затем мы потрусили по дороге – Джок нес наш единственный чемодан, в котором лежало теперь единственное наше имущество, общее на двоих: это его с изумительным присутствием духа Джок должен был спасать, пока «роллз» покачивался на самом краю пропасти.

«Камо грядеши, Маккабрей?» примерно описывало все мои мысли на пыльной изжаренной дороге. Трудно думать конструктивно, когда тонкая белая взвесь пустыни Нью-Мексико всползла вам по штанине и смешалась с потом вашей промежности. Мне удалось решить для себя единственное: звезды на своих орбитах настроены яро анти-Маккабрейски, а кроме того – все благородные сантименты побоку – я избавился наверняка от, вероятно, самого заметного автомобиля на Североамериканском субконтиненте.

С другой стороны, пешеходы в Нью-Мексико заметнее, чем большинство легковых автомобилей: этот факт я осознал, когда навстречу нам пронеслась машина. Все ее обитатели вытаращились на нас, словно мы были Недорослями-Мутантами из Открытого Космоса. То была в каком-то смысле официальная машина – черно-белый «олдсмобиль супер 88», – и она не остановилась; чего ради? Ходить пешком в Соединенных Штатах – всего лишь безнравственно, а не беззаконно. Если вы, конечно, не бродяга. Совсем как в Англии: никто не запрещает повсюду бродить и ночевать под открытым небом, если только у вас есть дом, куда можно вернуться. Закон нарушается, только если дома у вас нет, – тот же принцип, который постановил, что вы не можете занять деньги в банке, если только вам они на самом деле не не нужны.

Прошло, казалось, великое множество часов, пока наконец мы не отыскали пятачок тени, даруемой какими-то безымянными чахлыми деревьями, и без лишних слов не рухнули под их негостеприимную сень.

– Когда в нашу сторону пойдет машина, Джок, мы вскочим на ноги и ее остановим.

– Как скажьте, мистер Чарли.

На том мы оба мгновенно заснули.