11

Стояло воскресенье, однако вы бы ни за что этого не подумали – судя по тому, что происходило, когда я добрался до Литтл-Рока, штат Арканзас. Имел место какой-то протест: как обычно, коротко стриженные парни в темно-синем, скучая, мутузили длинноволосых парней в голубых джинсах; длинноволосые называли стриженных «свиньями», кидались камнями и прочим. Как все это грустно. Сказал же сто лет назад один русский: эти люди верят, что они врачеватели общества, а на деле они всего лишь болезнь. Уличное движение намертво замерло, и в нескольких машинах впереди я различал небесно-травяной «бьюик», завязший в море длинных волос и процветающих полицейских дубинок.

Я заглушил двигатель и задумался. Какого дьявола Крампфу понадобилось входить в такие расходы и хлопоты и через половину континента сопровождать автомашину, которую никому в здравом уме не придет в голову красть? Причем сопровождать ее таким причудливо косвенным манером? Отставив в сторону крепкую вероятность того, что Крампф попросту спятил, я решил, что он, должно быть, проболтался кому-нибудь о лишнем куске холста, который надлежало таить в машине, – разумеется, это само по себе уже говорит, что у него не все дома, – а теперь жалеет. Хуже того, он может играть в какую-то игру поглубже и похитрее, что будет в согласии с его импровизированным посланием почти августейшему Одноклассничку. Едва ли он догадается о том заказце на убийство, который вверил мне Мартленд, но вполне способен счесть меня – по иным причинам – несколько избыточным, а также – угрозой его безопасности. «Лукаво сердце [человеческое] более всего и крайне испорчено; кто узнает его?» – возоплял Иеремия XVII:9, а как вы знаете, Иеремия XVII:9 великолепно умел прозревать такие штуки, помимо того, что сам был отчасти полоумен.

Ассортимент моей частной лавочки беспокойств и жимов очка всем этим был значительно дополнен; я поймал себя на тоске по крепкой правой руке Джока и его пятерне, отделанной латунью. Интрига отчетливо сгущалась; если мне вскорости не удастся завладеть ложкой, которой кашу можно будет размешать, почти наверняка мне грозит, что каша эта пригорит ко дну. А вероятно – припечет донышко и мне. Где же тогда окажется достоп. Ч. Маккабрей? Ответ на это был нерадостен.

Транспортный поток стронулся с места после того, как всех заинтересованных тщательно отмутузили, переколотили и облаяли, и «бьюик» не попадался мне больше на глаза до переправы шауни через Северную Канадскую реку, где я заметил, как он затаился на боковой дороге. Я остановился у следующей заправочной станции (здесь бензин называют газом – интересно, почему?), надеясь хорошенько разглядеть водителя, когда он будет проезжать.

Но то, что я разглядел, заставило меня раззявить рот и залепетать, аки домохозяйка, завидевшая по телевидению стиральный порошок «Даз (ослепляет белизной!)»; две или три секунды спустя я уже был в двадцати милях ниже по дороге – сидел на краешке постели в номере мотеля и сосал виски, пока ход моих мыслей не спрямился. Машина была та же самая – по крайней мере, номера остались прежними, – но за ночь она утратила глубокую вмятину в бампере, приобрела комплект белобоких покрышек и другую радиоантенну. Водитель потерял несколько стоунов в весе и стал худосочным унылым язвенником. Рот его напоминал прорезь копилки. Короче говоря, совершенно не та машина. Значение открытия оставалось неясным, но приапически торчало одно: это никак не могло оказаться переменой к лучшему. На дела Ч. Маккабрея кто-то затрачивает массу времени, усилий и средств, и этот «кто-то» – со всей очевидностью не «Общество помощи недееспособным пенсионерам». Глупец тут, может, и не испугался бы, но я был для этого недостаточно глуп. Поистине сообразительный парнишка, с другой стороны, бросил бы все и на полных парах помчался домой, но я был и не очень сообразителен.

Поэтому сделал я вот что: покинул мотель, сообщив, что вернусь после обеда (и расплатившись по счету, естественно) и окольными путями двинулся в самое сердце Оклахома-сити. Прибыл туда усталым и мрачным.

Не очень близко к центру я отыскал солидный и надежный отель, который не выглядел так, будто способен сознательно дать приют очевидным разновидностям «барбузов» или наемных убийц. Заехал в подземный гараж и подождал, пока ночной служитель не истощит весь свой запас восхищенных «ятей», после чего сообщил ему, что «роллз» участвует в «Конкур д’Элеганс» компании-производителя в Лос-Анджелесе на следующей неделе и его ненавистный соперник не остановится ни перед чем, лишь бы только помешать моему движению на запад и испортить шансы автомобиля на успех.

– Что бы вы сделали, – гипотетически спросил я, – если бы посторонний человек предложил вам денег, только чтобы пять минут посидеть в салоне, пока вы сходите и посидите у себя в кабинете?

– Ну, сэр, – ответил он, – я б, наверно, помахал перед ним этим старым разводным ключиком и велел утаскивать отсюда свою задницу, а потом позвонил бы портье наверху, а потом, утром, я как бы сообщил вам, сколько денег он мне предлагал, понимаете, к чему я, сэр?

– И впрямь понимаю. Вы явно – дружище капитальный. Если даже ничего не случится, я предположу – утром, – что вы отказались от, скажем, пяти э-э… дубов, что скажете?

– Спасибо, сэр.

Я поднялся на лифте – или подъемнике – и взялся за обработку портье. До блеска отдраенный, раздражительный малый в таком костюме, который могут – или предпочитают – покупать только портье. Изо рта у него пахло чем-то нездоровым и, возможно, незаконным. Мой багаж он изучил, как ростовщик в ломбарде, после чего сварливо признал, что у них имеется свободный номер с ванной; однако оттаял он довольно быстро, увидев мой дипломатический паспорт и пятидолларовую купюру, которую я небрежно забыл внутри. Малый едва потянул деньги к себе, как я прижал бумажку своим изящной лепки указательным пальцем. После чего перегнулся через стойку и понизил голос:

– То, что я сегодня здесь, не знает никто, кроме нас с вами. Вы следите за ходом моей мысли?

Портье кивнул; наши пальцы не отпускали купюру.

– Следовательно, любой, кто вздумает мне звонить, будет пытаться меня засечь. Вы по-прежнему следите?

Он по-прежнему следил.

– Стало быть, никто из моих друзей даже не станет пытаться связываться со мной здесь, а враги мои состоят в политической партии, цель которой – свержение Соединенных Штатов. Так что вы сделаете, если кто-нибудь мне позвонит?

– Вызову легавых?

Я поморщился от непритворной досады.

– Нет нет НЕТ, – сказал я. – Легавых – никоим образом. Зачем, по-вашему, я в Оклахома-сити?

Это его окончательно добило. В скабрезных глазках затеплилось почтение, а губы приоткрылись с еле слышным чваком.

– Вы имеете в виду – просто позвонить вам, сэр? – наконец спросил он.

– Именно. – Я отпустил пять долларов. Он пялился мне вслед, пока я не вошел в лифт. Чувствовал я себя в разумной безопасности – у портье во всем мире имеется два таланта: продавать информацию и знать, когда информацию продавать не стоит. Эти простые навыки означают для них выживание.

Номер мой был обширен, пропорционален и приятен, но кондиционирование воздуха издавало утомительные звуки через случайные интервалы. Я попросил обслужить меня в номере ассортиментом хороших сэндвичей, бутылкой родниковой воды, добрым питьевым стаканом и гостиничным детективом. Все они прибыли вместе. Я взял на себя труд подружиться с детективом – неловким семифутовым вьюношей с плечевой кобурой, громко заскрипевшей, когда он садился. Я налил ему скотча и угостил хорошей порцией брехни, похожей на ту, которую уже заглотил портье. Вьюноша оказался серьезным и попросил у меня верительные грамоты; они впечатлили его неимоверно, и он пообещал в эту ночь особо следить за моим этажом.

Когда он пять долларов спустя ушел, я с мрачным удовольствием осмотрел свои сэндвичи: меня снабдили целым запасом их – на двух сортах хлеба, заполнены всевозможным добром. С ними я справился наилучшим образом, выпил еще немного скотча и залег в постель, ощущая, что обезопасил себя, как мог.

Я закрыл глаза – и тут мне в голову ударил кондиционер, неся на крыльях своих разнообразные ужасы, спекуляции, тысячу кошмарных фантазий и всевозрастающую панику. Я не осмеливался принять таблетку снотворного. После бесконечного получаса я оставил борьбу за сон и зажег свет. Оставалось только одно: снять телефонную трубку и заказать звонок в Лондон миссис Спон. Лондон, Англия, то есть.

Она ответила всего через каких-то двадцать минут – с визгом и кряком ярости от того, что ее разбудили, возводя хулу на странных богов. В отдалении я слышал ее подлого пуделька Письпарту – он сопрано вплетал свой брех в общий гвалт; меня сразу же обуяла тоска по дому.

Я успокоил миссис Спон несколькими хорошо подобранными словами, и до нее вскоре дошло, что я звоню по делу некоторой серьезности. Я сообщил ей, что Джок должен быть на «Rancho de los Siete Dolores» ко вторнику, чего бы это ни стоило, и она обязана за этим проследить. Она пообещала. Проблема добычи американской визы за несколько часов – ничто для такой женщины, как она: однажды ей удалось добиться частной аудиенции у Папы, лишь постучавшись в дверь и сказав, что ее ожидают. Говорят, Папа едва не выдал ей контракт на косметический ремонт Сикстинской капеллы.

Знание того, что Джок меня встретит, утихомирило мои худшие страхи; теперь мне оставалось лишь добраться до финиша самому, не оставив кровавых следов.

Я провалился в беспокойный сон, странным образом переплетенный с эротическими грезами.