8

Я отбывал в Америки – настал первый день каникул. Я спрыгнул с кровати, требуя ведерко и совок, сандалики и панамку. Затем без помощи каких бы то ни было стимулянтов спорхнул вниз, распевая:

чем немало обеспокоил Джока, который хмуро собирал мои пожитки к американским приключениям.

– С вами все в порядке, мистер Чарли? – гадко осведомился он.

– Джок, я даже не могу тебе сказать, в каком порядке со мной всё…

продолжал себе я.

Стояло прекрасное утро – оно заслужило бы «проксиме акцессит» от самой Пиппы. Солнце сияло, канарейка просто ревела от радости. Завтрак состоял из холодного «кеджери», которым я положительно набил утробу – нет ничего приятнее, – и залил бутылочным пивом. Джок несколько дулся от того, что его не берут с собой, хотя на самом деле ему не терпелось остаться в квартире хозяином; полагаю, в мое отсутствие он будет созывать друзей на партии в домино.

Затем я просмотрел скопившуюся примерно за неделю почту, заполнил бланк взноса на текущий счет, выписал несколько чеков на особо докучливых кредиторов, протелефонировал «Фифе-по-вызову» и продиктовал дюжину писем, после чего приступил к ланчу.

Перед всякой длительной экспедицией я обычно принимаю внутрь такой же ланч, как тот, что Крыс приготовил для Морского Крыса, и они съели его, сидя на травке дорожной обочины. Крыс, как помните вы, мой образованный читатель, «…сложил непритязательный провиант, куда… с тщанием включил ярд длинной французской булки, колбасу, в которой пел чеснок, немного сыра – тот лежал и плакал, а также длинношеюю флягу, оплетенную соломой и содержавшую в себе жидкое солнышко, собранное и засыпанное в закрома на дальних южных склонах».

Мне жаль тех, чья слюна не истекает от сочувствия к сим восхитительным строкам. У скольких мужчин моего возраста вкусы и аппетиты отдаленно диктуются этими – более чем полузабытыми – словами?

Джок отвез меня на двор мистера Спинозы, где мы загрузили «Серебряного Призрака» моими чемоданами (один – свиной кожи, другой – парусиновый) и сумкой с книгами. Десятник Спинозы с едва ли не японским вкусом не стал выправлять кувалдой вмятинку от пули в дверце, но рассверлил ее и инкрустировал диском из полированной латуни с аккуратно выгравированными инициалами Спинозы и датой, когда тот отправился на встречу со своими ревнивым богом – «Творцом творцов всех сотворенных марок», как умело ввернул Киплинг.

С великим трудом нам со Спинозой удалось отговорить Крампфа ставить на «Призрака» коробку скоростей с синхронизацией: теперь каждая звездочка и шпиндель в ней были идеально точной копией оригинального содержимого, а тридцать тысяч миль симулированного пробега с большой любовью втер в них шкодливый подмастерье. Шестерни сцеплялись так, что мне приходила на ум теплая ложка, погружающаяся в крупную порцию икры. Десятник же предпочитал метафору более общего свойства, нежели икра: он уподобил коробку передач торопливому соитию с дамой доступных достоинств, коей он имел обыкновение покровительствовать. Я уставился на него – парняга был почти вдвое старше меня.

– Я восторгаюсь вами! – вскричал я, восторгнувшись. – Как же удается вам сохранять подобную вирильность на закате дней ваших?

– Что тут скажыш, сэр, – скромно отвечал он. – Вся вырыльность – с рождения да от воспытания. Папаша мой куда как жуткий был челывек, и то волысня по всей спыне до самый смерти была, что твоя метла дворницкыя. – Он смахнул прочь скупую мужскую слезу. – Не то чтобы мне когда-ныбудь не хотелось исполныть дамскый капрыз. Но иныгда, сэр, это как мырмыладину в копылку пыхать.

– Я вас понимаю, – сказал я. Мы с чувством пожали друг другу руки, он с достоинством принял вороватую десятку, мы с Джоком уехали. Все в мастерской махали нам вслед – кроме шкодливого подмастерья, который писался от затаенного хохота. Мне кажется, он полагал, будто я положил на него глаз, будьте любезны.

Наше следование в Лондонский аэропорт было едва ли не королевским; я поймал себя на том, что воспроизвожу в точности то восхитительное эллиптичное, вполне неподражаемое мановение с закруткой вниз, коим столь отличается Ее Величество Елизавета, Королева-Мать. Естественно, ожидаешь некоего «ампрасмана» зрителей, коли бесшумно поспешаешь сквозь Лондон и его предместья в антикварном «роллз-ройсе» чистейшей белизны и стоимостью в 25 000 фунтов стерлингов, однако признаюсь: веселый смех, вызванный нашим проездом, – праздничный настрой толп – меня озадачил. Только прибыв в Аэропорт, я обнаружил три надутых «французских письма», огромных, как воздушные шарики, которые шкодливый подмастерье привязал к укосинам нашего верха.

В Аэропорту мы отыскали двух угрюмых бестий, отрицавших само существование такого автомобиля, такого авиарейса и даже такой авиалинии. Джок в конце концов выбрался из-за руля и произнес им три коротких и очень грязных слова, после чего нужные документы обнаружились в одно мгновение налитого кровью ока. По совету Джока я дал им «никер», и вы удивитесь, насколько быстро завертелись шестеренки. Бестии сцедили из «роллза» горючее и отсоединили аккумуляторы. Из некой цитадели выплыл юный красавчик с огромными ресницами и достал из кожаного футляра щипцы. На всех открывабельных апертурах «Призрака», который уже покоился на поддоне, возникли маленькие свинцовые пломбы, после чего юнец подмигнул Джоку, осклабился мне и улепетнул к своей вышивке. Выступил вперед таможенник, за всем этим наблюдавший, и забрал все клочки бумаги, выданные мне парнягой из МИДа. За поддон зацепился милый маленький трактор и куда-то с ним попыхтел. Никогда еще «роллз-ройс» не выглядел так глупо. Вот, похоже, и все. Джок проводил меня до Пассажирского Корпуса, и я позволил ему угостить меня выпивкой – Джоку нравится на людях держать хвост пистолетом; после чего мы по-мужски грубовато попрощались.

Мой рейс объявило кряканье Утенка Доналда из громкоговорителя; я поднялся и повлек стопы навстречу статистическому маловероятию гибели в авиационной катастрофе. Лично меня такая кончина страшит мало – какой цивилизованный человек не предпочтет смерть Икара месиву, которое останется от него на Автостраде после наезда «фордом-плебсом».

Когда нам снова позволили расстегнуть ремни, славный американец, сидевший рядом, предложил мне громадную и прекрасную сигару. Он был так застенчив и так мило звал меня «сэром», что я не устоял. (Сигара действительно оказалась прелестна – из «ателье» Хенри Апманна.) Конфиденциально и внушительно американец сообщил мне, что кончина в авиакатастрофе статистически маловероятна.

– Что ж, недурственная новость, – хихикнул я.

– Статистически, – толковал он далее, – вы в гораздо большей опасности, проезжая одиннадцать миль по трассе на трехлетней давности машине, если верить лучшим актуариям.

– Так-таки, – отозвался я; а это выражение я употребляю, лишь когда славные американцы толкуют мне о статистике.

– Ставьте смело, – с теплотой в голосе сказал он. – Вот лично я каждый год пролетаю много, много тысяч миль.

– Что ж, вот оно как, – ответил я вежливо. – Или, вернее, вот вы как – своим примером доказываете, что цифры точны. Не так ли?

– Имен-но, – врастяжечку ответил он.

Мы погрузились в дружественное молчание, удовлетворенные правотой своего мышления, а сигары, подобно материнской груди, утишали наши страхи, пока наша смурая коняга из железа ускоренно влекла нас через пролив Св. Георга на искро-звонкой своей обнове. Через несколько времени американец склонился ко мне.

– Но перед самым взлетом, – пробормотал он, – не сжимается ли у вас очко – самую чуточку?

Я вдумчиво поразмыслил.

– Вообще-то скорее при посадке, – наконец ответил я, – а это, если поразмыслить, неправильно.

Несколько минут он это обмозговывал.

– Как в лифте, что ли?

– Именно.

Американец удовлетворенно гмыкнул, уверившись в собственной правоте: у всех мужчин на самом донышке есть сфинктер, если позволено мне будет изобрести поговорку.

Покончив с церемониями, мы оба извлекли свою работу – как две старушки с лоскутными одеялами на посиделках. Моя имела форму безотрадного немецкого томика о Сеттеченто в Неаполе (а чтобы эта эпоха наводила тоску, потребен истинно немецкий «кунсткеннер»), сосед же мой расстегнул молнию на папке, набитой компьютерными распечатками, до бесконечности непостижимыми. Я какое-то время поборолся с варкавой прозой доктора Пепплдырца – лишь немецкие поэты ясно изъясняются прозой, – после чего закрыл глаза и горько задумался, на кого из моих врагов работает славный американец.

В своем, иначе безупречном, спектакле он сделал одну ошибку – не представился мне. Вам когда-нибудь удавалось перемолвиться хотя бы тремя словами с американцем без того, чтобы визави не назвал свое имя?

А со среды я, похоже, обзавелся огромным количеством врагом. Самой вероятной и наимерзейшей возможностью, вызывающей наибольший жим очка, оставалась компания полковника Блюхера – какую бы он ни водил. Мартленд со своей островной ограниченностью – кошмарный ублюдок, но ему никогда не удастся стряхнуть благословенное британское здравомыслие. Иное дело – неумолимые и невероятно богатые агентства Правительства Соединенных Штатов. Слишком серьезные, слишком преданные; они верят, что все это – взаправду.

В моем желудке заплескались соки кислотного гидролиза, спущенные с цепи «ангстом», и тонкая кишка тяжко заурчала. Я с упоением приветствовал стюардессу и ее подносик мертвецкого мусора; его содержимое я заглотнул, как будто меня век не кормили, хотя мой славный американец от своего лишь отмахнулся – весь такой матерый, повидавший свет и статистически маловероятный.

Язву мою ничуть не усмирили пластиковый копченый лосось, резиновая отбивная в стекловидном заливном, куриная какашка, обернутая полиэфирным беконом и полуоттаявшая клубничина в плюхе пены для бритья; и тем не менее я нашел в себе силы рассмотреть иную возможность, а именно: что я ошибаюсь и мой сосед по сути – всего лишь добропорядочный американский болван. (Это как болван британский, только манеры получше.)

Зачем, в конечном итоге, кому-то подсаживать ко мне подобного человека? Что я могу такого выкинуть на перелете? Что, если до этого дойдет, может на перелете выкинуть он? Выжать из меня чистосердечное признание? Не дать мне захватить управление воздушным судном или низвергнуть Конституцию Соединенных Штатов? Да и к тому же, зачем тратить агента, ведь после нескольких часов такой соседской близости мне вряд ли удастся не узнать его в будущем? Нет; он явно должен быть тем, кем кажется, – равнодушно-честным чиновником, быть может, из какой-нибудь супер-исследовательской фирмы, что продают Госдепартаменту рекомендации, где лучше развязать очередную локальную войну. Я повернулся к нему тепло и расслабленно, преисполнившись новой уверенности. Тот, кто курит «Апманны», не может быть совсем уж плохим человеком.

– Послушайте. Вы меня простите, но – чем вы занимаетесь? – поинтересовался я настолько по-британски, насколько смог. Он радостно свернул гармонику компьютерной бумаги, с которой сражался (хотя это несложно для тех, кто способен справиться с американской воскресной газетой), и дружелюбно посмотрел на меня.

– О, я всего лишь э-э… соотносил, э-э… сортировал, э-э… и сооценивал вот эту очень, очень сложную компьютерную распечатку затратно-товарооборотных данных по розничному мультиплексу в э-э… Великобритании, сэр, – откровенно объяснил он.

Я не отводил от него взгляда, и брови мои вздымались маленькими, мельчайшими вежливыми вопросительными значками, мерцавшими с моего чела.

– Рыба с картошкой, – пояснил сосед. Я слегка уронил нижнюю челюсть, достигнув, на мой взгляд, еще более британского эффекта.

– Рыба с картошкой?

– Точно. Думаю купить.

– О. Так-таки. Э, и много?

– Ну-у, да… как бы всю.

Я покорчил заинтересованные вопросительные физиономии, он продолжил – и уже не останавливался. Выяснилось, что рыба с картошкой представляют собой последний оплот 100-миллионно-фунто-стерлинговой промышленности Великобритании, доселе не расчихвощенной, и он как раз собирается ее расчихвостить. Семнадцать тысяч фритюрниц, почти все независимые, причем многие – лишь маргинально прибыльные, перерабатывают полмиллиона тонн рыбы, миллион тонн картофеля и сто тысяч тонн жира и масла. Используют они, как сообщил мне славный американец, ту рыбу, которой предпочитает снабжать их «поставщик», и платят за нее столько, сколько приходится; жарят, по большей части, в масле, которое даже готтентот пренебрежительно отверг бы как сексуальный лубрикант. Сосед нарисовал мне ужасающую картину настоящего и розовую – будущего, когда он скупит все заведения и франшизует их обратно на своих условиях.

Все это представлялось мне крайне здравым, и пока он значительно бубнил, я решил временно поверить в его подлинность – по крайней мере, пока мы не приземлимся. Вообще-то мы с ним даже задружились – вплоть до того, что он пригласил меня погостить у него в квартире. Ну, настолько я ему, само собой, не поверил, поэтому, боюсь, пришлось известить его, что я гощу в Британском посольстве. Сосед глубокомысленно взглянул на меня, а затем поведал свою мечту: убедить английского герцога возглавить эту его английскую компанию.

– Капитальная идея! – от всей души произнес я. – Их чересчур много не бывает. Чудесные работнички, все до единого. Только учтите, за настоящих герцогов в наши дни довольно жесткая конкуренция; даже коммерческим банкам, похоже, больше не удается их удерживать – так быстро они разбегаются в бродячую торговлю. Теперь, конечно, они снова могут выползти на свет, раз у нас больше нет Уилсона, однако на вашем месте я бы удовлетворился маркизом или связкой графьев. Их ассортимент гораздо обширнее, а спеси меньше.

– Графьев? – переспросил он. – Слушайте, а вам случайно не знаком граф Сноудон? – Глаза моего соседа блистали невинностью, но я вздрогнул, будто повинная голова при вручении жуткой повестки.

– Разумеется, нет, – чирикнул я. – Нет нет нет. Он, опять-таки, – совершенно иной коленкор; к тому же, у него уже есть работа – в Конструкторском центре, мне кажется, там ужасная публика, кроме него, само собой, конструирует слоновьи вольеры для Зоопарка, и я уверен, велли-коллепные. Очень способный. Просто капитальный парняга. Счастливо женат; такая миленькая у него женушка. Да. – Я затих. Он же неумолимо не унимался.

– Пырстите, но вы-то сами – аристократ?

– Нет нет нет, – повторил я, ерзая от смущения. – Ничего подобного. Гнилой побег. Я всего лишь дворянин, причем единственный титул прикарманил мой братец: отец мой как бы оказал мне любезность, ха ха. – Сосед изумленно и встревоженно воззрился на меня, поэтому я попробовал объяснить: – Англия – совершенно не то, что Континент, изволите ли видеть, она даже на Шотландию в этом смысле не похожа. «Благородство во всех коленах» на «сез картье» – об этом мы предпочитаем не распространяться: я бы решил, что не наберется и полудюжины семейств, ведущих начало непосредственно от рыцаря Норманнского завоевания. Как бы то ни было, – болботал я, – никому в здравом уме не захочется вести родословную от этой братии. Завоевание было помесью акционерного общества и золотой лихорадки на Юконе; сам Вильгельм-Зав выступал кем-то вроде первобытного Сесила Робертса, а в приверженцах у него значились бродяги, сутяги, педерасты и комические куплетисты.

Соседа моего уже парило просто изумительно, посему я не мог устоять и продолжал:

– Вообще говоря, практически никто из аристократии нынче не пэры, и лишь очень немногие пэры – аристократы по любым стандартам, хоть с какой-нибудь серьезностью воспринимаемым на Континенте. Большинству еще повезет, если удастся проследить родословную до захудалого жестоковыйного жлоба, которому щедро обломилось при Разгоне Монастырей.

Тут он окончательно расстроился; один конец его гармоники распечаток соскользнул с колена и каскадом обрушился на пол между нашими ногами. Мы оба нагнулись за ним, но я, стройнее него на дюйм-другой, нагнулся ниже, и головам удалось избежать звонкой коллизии; однако мой нос (норманнский, с преципитатом Древнего Рима) оказался наполовину у него в пиджаке – и едва не ткнулся в черную рукоять автоматического пистолета в наплечной кобуре.

– Оооойк! – пискнул я, значительно обескураженный. Славный американец хмыкнул добродушно и жирно:

– Не бери волыну в голову, сынок: мы ж, техасцы, без них – как без штанов.

Бессвязно мы болтали себе дальше, однако чем дальше, тем сложнее мне было сосредоточиться на красотах рыбной жарки. Вне сомнения, техасские предприниматели часто носят при себе пистолеты, но я с трудом верил, что они предпочтут неудобные габариты «кольта-лесника», мелкокалиберного и длинноствольного автомата, беромого лишь для стрельбы по мишеням и, гораздо реже, – профессиональными убийцами, отлично знающими, что они способны засадить его мелкую пулю точно куда надо. В качестве удобного орудия самозащиты для обычного гражданина этого пистолета просто не существует. Более того: я был уверен, что техасским предпринимателям вряд ли придет в голову размещать такое оружие в пружинных кобурах «Брайсон» с ускоренным выбросом.

Путешествие наше, казалось, чем дальше, тем больше затягивалось, если вы понимаете, о чем я. Соединенные Штаты маячили отдаленно и нежеланно. Когда мы приступили к снижению, славный американец наконец-то назвался: Браунз, пишется «Бра-у-низ», произносится «Бронз». «Весьма вероятно», – подумал я. Мы распрощались, и через секунду после выхода из самолета он исчез. Едва его дружелюбное и дородное присутствие прекратило довлеть, я осознал, что он нравится мне все меньше.

Мартленд исполнил все мои инструкции по списку добросовестно: из него бы вышла кому-нибудь чудная жена. Меня встречал здоровенный удрученный малый – он сопроводил меня в гулкий ангар, где на своем поддоне стоял и мерцал мой «роллз». Авто окружали другие малые – с миленькими автозаправщиками, экзотическими номерными знаками, книжками дорожных аккредитивов и я даже не знаю, чем еще. Ох да – и еще один суровый малый, зверски заехавший по моему паспорту резиновой печатью. Я принял все их дары с усталой любезностью, будто Коронованная Особа, соизволяющая получить образцы местных ремесел. Кроме того, там находился неистовый человечек из Британского посольства – только он стоял по другую сторону некоего барьера, словно бы снятого с загона для свиней: он пренебрег добычей пропуска нужного сорта или что-то вроде того, и огромные невозмутимые американцы и ухом не вели в ответ на его визги и тарабарщину. Как, впрочем, и я. Малый с заправщиком содрал плоскогубцами нужные свинцовые пломбы и швырнул последние сквозь сетку визгливому малому, как швыряют орешки навеки застрявшей в зоопарке обезьяне, при этом вульгарно почесывая подмышки и поцокивая языком. Я даже начал опасаться за его здоровье – визгливого малого, то есть, а не горючего малого.

Я оседлал «роллз», до отказа втянув в легкие ни с чем не сравнимый аромат новых кузовных работ, новой шкурной обивки. Здоровенный удрученный малый, сознавая свое место, стоял на подножке и направлял меня наружу. «Роллз» завелся мягко, радостно, будто хорошенько шлепнутая вдовица, и мы выплыли из Грузовой Секции с таким же примерно шумом, что золотая рыбка в аквариуме. По их грубым, необразованным американским физиономиям я сумел определить, что воспитай их другая культура, они бы непременно стучали себя кулаками по лбу. В знак уважения, видите ли.

На выезде нас встретил малый из Посольства – по-прежнему визжа и едва ли не удавившись от ярости и досады. Воспитай его другая культура, он бы, вероятно, зачем-нибудь стукнул кулаком по лбу мне. Я попытался его урезонить, умоляя не позорить Дипломатический Корпус, и он, наконец, несколько опамятовался. В осадок после кипения выпало одно: Посол сейчас далеко, в какой-то земле обетованной для гольфа, играет в него, или в лапту, или еще во что-то с каким-то из их Президентов, или Конгрессменов, или кто там еще у них есть, но вернется утром, и вот тогда я должен ему доложить о прибытии – живой или мертвый, с картузом в кулаке, – выслушать увещевания, сдать мою «Гончую», а он, визгун то есть, требует назвать ему имя того окаянного наглеца, что осмелился покуситься на свинцовые пломбы Министерства иностранных дел, коими был опечатал «роллз». Я сообщил его, что малого зовут Макдёрмо (в запале – неплохо придумано, согласитесь), и пообещал попытаться найти время и заглянуть к Послу в ближайшие дни.

Он снова понес невнятную околесицу – каждую фразу начинал с «Вы отдаете себе отчет…», а потом ее не заканчивал, – поэтому я решительно воспротивился.

– Возьмите себя в руки, – строго сказал я, суя ему в ладонь фунтовую купюру. Отъезжая прочь, я поймал его в зеркальце заднего вида: он неистово на чем-то прыгал. Слишком уж эмоциональна эта дипломатическая публика. В Москве б от него толку не было – скомпрометировали бы на раз.

Я отыскал свой отель и в гараже передал «роллз-ройс» способному на вид малому буроватой наружности: в глазах у него искрился юморок, и меня к себе он расположил сразу. Мы договорились, что к кузову применять он будет только ветошь и ничего более, – мистер Спиноза витал бы надо мною бледным призраком до конца дней моих, если б я позволил драить детергентами или мумифицировать силиконом его Особую Секретную Полироль. После чего я доехал на подъемнике – как тут выражаются, а вы не знали? – до стойки портье (багаж при мне), и так вот, короткими перебежками добрался до своего превосходно оборудованного номера с уборной, достойной самой богини Клоаки. Как прирожденный англичанин, я выключил смехотворное воздушное кондиционирование и распахнул окна.

Пятнадцать минут спустя я снова включил кондиционирование и вынужден был телефонировать портье, дабы в номер прислали кого-нибудь закрыть мне окна… стыд-то какой.

Позднее мне прислали каких-то сэндвичей, которые мне понравились не слишком.

Еще позднее я убаюкал себя чтением единственного полупостижимого абзаца книги.