То, что происходило на фронте, оказывало стремительное и все возрастающее влияние на всю страну. «Поражения, — отметил В.И. Ленин, — расшатали весь старый правительственный механизм и весь старый порядок, озлобили против него все классы населения, ожесточили армию, истребили в громадных размерах ее старый командующий состав, заскорузло-дворянского и особенно гнилого чиновничьего характера, заменили его молодым, свежим, преимущественно буржуазным, разночинским, мелкобуржуазным» .

Верные слуги старого режима понимали, что его положение становится непрочным. В августе 1915 г. генерал Данилов, хорошо знавший по должности обстановку на фронте, меланхолически просвещает министра иностранных дел Сазонова, что возможность конечной победы в войне зависит от двух условий: «чтобы мы не отчаивались и бодро переносили испытания и чтобы у нас не было революции».

Летом 1915 года депутат Думы ярый монархист Шульгин, вернувшись с фронта в Петроград, поспешил к Милюкову. Шульгин был крайне обеспокоен и раздражен — он собственными глазами видел отступление в Галиции. Собеседники,отнюдь не еди-номышленники, теперь быстро нашли общий язык.

— Подъем прошел, — заметил Милюков. — Неудачи сделали свое дело. В особенности повлияла причина отступления. И против власти неумелой, не поднявшейся на высоту задачи, сильнейшее раздражение.

— Вы считаете дело серьезным?

— Считаю положение серьезным. И прежде всего надо дать выход этому раздражению. От Думы ждут, чтобы она заклеймила виновников национальной катастрофы. И если не открыть это

го клапана в Государственной Думе, раздражение вырвется другими путями…

— Я еще не говорил со своими. Но, весьма возможно, в этом вопросе мы будем единомышленниками. Мы, приехавшие с фронта, не намерены щадить правительство…

— Надо, чтобы те люди, которых страна считает виновниками, ушли. Надо, чтобы они были заменены другими.

— Вы хотите ответственного министерства?

— Нет… я бы затруднился формулировать эти требования выражением «ответственное министерство». Пожалуй, для этого мы еще не готовы. Но нечто вроде этого. Не может же, в самом деле, назначенный за полгода до войны совершенно крамольный Горемыкин оставаться главою правительства во время мировой войны. Не может, потому что Иван Логинович органически, и по старости своей, и по заскорузлости не может стать в уровень с необходимыми требованиями…

— А второе?

— А второе вот что… Если Россия победит, то, очевидно, победит не правительство. Победит вся нация… Поэтому необходимо, чтобы власть доказала, что она, обращаясь к нации за жертвами, в свою очередь, готова жертвовать частью своей власти и своих предрассудков.

— Какие же доказательства?

— Доказательства должны заключаться в известных шагах. Конечно, война не время для коренных реформ, но кое-что можно сделать и теперь. Должно быть как бы вступлене на путь свободы. Будем ли мы и в этом согласны?

Шульгин, подумав, согласился. «Этот разговор, – рассказывал он автору, – послужил прологом к тому, что впоследствии получило название «Прогрессивный блок»; объединению в рамках Думы представителей ряда буржуазных партий, заявивших о своей оппозиции правительству. Поводом для складывания блока были прежде всего поражения на фронтах.

По стечению обстоятельств на первых ролях оказался заклятый враг большевиков Милюков. Он достаточно отчетливо понимал опасность революционного взрыва и попытался отвести негодование в безопасные каналы. «Политический смысл ( Прогрессивного блока ), – отмечал Милюков в «Воспоминаниях», –заключается в последней попытке найти мирный исход из положения, которое становилось все более грозным». С одной стороны, вырисовывалась революция, с другой – самые рьяные представители буржуазии требовали немедленно взять власть в руки, создав явочным путем Думу.

На партийной конференции кадетов в июле 1915 года Милюков воззвал к своим единомышленникам: «Требование Государственной Думы должно быть поддержано властным требованием народных масс, другими словами, в защиту их необходимо революционное выступление… Неужели об этом не думают те, кто с таким легкомыслием бросает лозунг о какой-то явочной Думе?» Они «играют с огнем… (достаточно) неосторожно брошенной спички, чтобы вспыхнул страшный пожар… Это не была бы революция, это был бы тот ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный, который приводил в трепет еще Пушкина . Это была бы… вакханалия черни… Какова бы ни была власть, – худа или хороша, но сейчас твердая власть необходима более, чем когда-либо».

Призрак революции был вызван Милюковым со знанием дела: «Я как раз в эти месяцы перечитывал Тэна… Опыт был достаточен, чтобы снять с «революции», как таковой, ее ореол и разрушить в моих глазах ее мистику. Я знал, что там — не мое место». Впечатлял, конечно опыт, а не слова Милюкова.

По компетентной оценке информаторов охранки действительными инициаторами «блока» были лидеры «прогрессистов» –И.Н. Ефремов и АЛ. Коновалов. Предоставив Милюкову красоваться на трибуне, они взяли на себя организационную сторону дела. С ними трудился по существу второй человек в партии кадетов после Милюкова H.В. Некрасов. Он смотрел в корень дела — кадеты должны «готовиться к тому, чтобы взять на себя всю власть и всю ответственность». Преждевременно, восклицали вслед за Милюковым кадеты. Лишь посвященные могли понять решительные настояния Некрасова в июле 1915 года – «Страна возбуждена безмерно, только совсем новая организация может нас спасти». Были склонны полагать, что речь идет о Прогрессивном блоке. Но никто, включая охранку, не знал, что все трое главных архитекторов блока — Ефремов, Коновалов и Некрасов — были масонами. Они трудились, организуя верхушку буржуазных партий под вывеской блока. В конечном счете, в него вошли кадеты, «прогрессисты», октябристы, помещичьи фракции центра и «прогрессивные националисты». К блоку примкнула академическая (кадетско-прогрессистская) группа и группа центра (октябристы и правее их) Государственного Совета. Прогрессивный блок объединил около трехсот человек или более двух третей Государственной Думы.

Эти люди сошлись на отрицательном отношении к правительству и отнюдь не были сосредоточением «демократических сил». Блок, насмешливо отметили в охранке, далеко не «гражданская цитадель». Отсортировав крайние фланги в Думе, деятели блока выдвинули основное требование — создание правительства, которое должно обеспечить «единение со всей страной и пользоваться ее доверием». Куда же испарились программные требования кадетской партии, стоявшей за парламентарный строй, т.е. правительство, ответственное перед Думой, спрашивали Милюкова, указывая на очевидную бессмысленность выброшенного лозунга. Приват-доцент ответил недоумевавшим: «Кадеты вообще — это одно, а кадеты в блоке — другое. Как кадет, я стою за ответственное министерство, но, как первый шаг, мы по тактическим соображениям ныне выдвигаем формулу: министерство, ответственное перед народом. Пусть мы только получим такое министерство, и оно силою вещей скоро превратится в ответственное парламентское министерство».

Такое разъяснение и дал Московской профессуре — «мозговому тресту» кадетов, надувавшейся гордостью, что она сумела синтезировать свою общественную науку с политикой. Свет очей профессуры Милюков оказался на диво малопоследователен, если не считать очевидного – цель оправдывает средства. А цель состояла в том, что деятели «Прогрессивного блока» домогались власти, хотя и расходились в отношении методов достижения ее.

Блок сплачивался на бесконечных совещаниях, и намерения его руководителей не могли остаться в тайне от двора и правительства. Царь по наущению группы «либеральных» министров во главе с Кривошеиным решился в первой половине июля снять накал в отношениях с Думой. Вслед за Сухомлиновым уволили еще трех наиболее ненавистных министров. Но умиротворить Прогрессивныи блок, было трудно, лидеры его требовали реальных. уступок в сфере управления, прежде всего военной экономикой.

Завязался тугой клубок интриг, захвативших Таврический дворец, правительства и Ставку. Те, кто хотел взять власть, действовали напористо, прибегая к методам по плечу разве иезуитам. По необходимости можно только в самых общих чертах, рассказать о происходившем. Преемник Сухомлинова генерал А.А. Поливанов открыл наступление на Ставку. Чтобы должным образом оценить его роль, необходимо помнить — он был близким другом А.И. Гучкова, любимцем «общественности» и (крайности сходятся) клевретом царицы. Поливанов, вероятно, решил смертельно напугать кабинет. Записи помощника управляющего делами Совета Министров А.Н. Яхонтова ярко показывают, как военный министр нагнетал панику.

Он начал с торжественного заявления 29 июля: «Считаю своим гражданским и служебным долгом заявить Совету Министров, что Отечество в опасности». Министры притихли, в голосе Поливанова, — писал Яхонтов, — (предупредив, что записывал непоследовательно — «руки дрожали от нервного напряжения») «чувствовалось что-то повышенно резкое. Присущая ему некоторая театральность речи и обычно заметное стремление влиять на слушателя образностью выражений стушевывается на этот раз потрясающим значением произнесенных слов». Министры, помолчав, спросили, на чем Поливанов строит свое «мрачное заключение».

В ответ полился поток фраз о том, что отступление уже носит характер «Чуть ли не панического бегства», «с каждым днем наш отпор слабеет, а вражеский натиск усиливается». Военному министру уже по должности подобало бы знать, что шло не беспорядочное бегство, а упорядоченный отход ради сохранения армии. Если и промахнулась Ставка, то приняв решение об отводе с запозданием по крайней мере на три месяца. Но Поливанов умышленно прибегал к величайшим преувеличениям, договорившись до того, что «где ждать остановки наступления – богу ведомо. Сейчас в движении неприятеля все более обнаруживается три главнейших направления: на Петербург, на Москву и на Киев. В слагающейся обстановке нельзя предвидеть, чем и как удастся нам противодействовать развитию этого движения. Войска утомлены бесконечными поражениями и отступлениями. Вера в конечный успех и вождей подорвана. Заметны все более грозные признаки надвигающейся деморализации. Учащаются случаи дезертирства и добровольной сдачи в плен. Да и трудно ждать порыва и самоотвержения от людей, вливаемых в боевую линию безоружными с приказом подбирать винтовки убитых товарищей».

Мрачное заключение Поливанов, несомненно, сделал из письма ему начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Обратив внимание министра на то, что нельзя присылать на фронт пополнение с 2 — 3-недельным обучением да еще с винтовкой на 3-4 человека, автор письма указывал, что царь уже одобрил две меры с целью предотвратить сдачу в плен, во-первых, семьи добровольно сдавшихся лишаются пайка, во-вторых, по окончании войны эти пленные будут высланы в Сибирь для колонизации. Министра просили: «Не желая обращаться по этому вопросу к Родзянко в обход правительства, великий князь поручил мне просить Вас, не найдете ли возможным использовать Ваш авторитет в сфере членов Думы, чтобы добиться соответствующего разрешения-хотя бы мимоходом в речи Родзянко или лидера центра-что, очевидно, те нижние чины, которые добровольно сдаются, забывая долг перед Родиной, ни в коем случае не могут рассчитывать на одинаковое к ним отношение и что меры воздействия в виде лишения пайка и переселений их всех, после мира, в пустынные места Сибири вполне справедливы. Глубоко убежден, что это произведет огромный эффект».

Пока там до страны, а на кабинет министров Поливанов производил– «огромный эффект», все усиливавшимся паническим словоблудием. На заседании 12 августа он долбит: «На театре войны беспросветно. Отступление не прекращается», указующий перст министра по-прежнему в сторону виновников бед — руководства Ставки. Он сурово заключает: «Ставка, по-видимому, окончательно растерялась и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер. Вопли оттуда о виновности тыла не прекращаются, а, напротив, усиливаются и являются водой на мельницу противоправительственной агитации». Искусный ход, затронувший министров за живое. Они загалдели и принялись хором поносить Ставку.

«В моих записях, — отмечал Яхонтов, — набросано лишь общее содержание этой беседы, без отметок,кто и что говорил. Ставка окончательно потеряла голову. Она не отдает себе отчета в том, что она делает, в какую пропасть затягивает Россию. Нельзя ссылаться на пример 1812 года и превращать в пустыню оставляе-

мые неприятелю земли. Сейчас условия, обстановка, самый размах событий не имеют ничего общего с тогдашним. В 12-м году маневрировали отдельные армии, причем район их действий ограничивался сравнительно небольшими площадями. Теперь же существует сплошной фронт от Балтийского чуть ли не до Черного моря, захватывющий огромные пространства на сотни верст. Опустошать десятки губерний и выгонять их население в глубь страны – равносильно осуждению России на страшные бедствия. Но логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки. Штатские рассуждения должны умолкать перед «военной необходимостью», какие бы ужасы под ней ни скрывались. В конце концов внешний разгром России дополняется внутренним».

A.В. Кривошеин, тогда надежда либералов, а впоследствии глава правительства у Врангеля, взял такую пронзительную ноту, что Яхонтов выделил его: «Хороший способ борьбы! По всей России расходятся проклятия, болезни, бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику, угасаются последние остатки подъема первых месяцев войны. Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят луга, леса. За ними остается чуть ли не пустыня, будто саранча прошла, либо Тамерлановы полчища. Железные дороги забиты, передвижение даже воинских грузов, подвоз продовольствия скоро станут невозможными. … Впрочем, эти подробности не в моей компетенции. Очевидно, они были своевременно взвешены Ставкою и были тогда признаны несущественными. Но в моей компетенции как члена Совета Министров заявить, что устраиваемое Ставкой великое переселение народов влечет Россию в бездну, к революции и гибели».

Ни общая оценка министров, ни сардонический юмор Кривошеина не были уместны применительно к сложнейшим стратегическим операциям, проводившимся на фронте. У Ставки было немало ошибок, которые, однако, нужно соразмерить с масштабами Великого Отступления. Ошибки эти лежали преимущественно в военной сфере, но не в той, в какой ее обвиняли тароватые на слова царские сановники. Тактики «выжженной земли», конечно, не было и в помине. Из 25 миллионов жителей в областях, охваченных эвакуациями, снялось с мест 3 миллиона. Они уходили не столько под давлением военных властей, сколько по собственному выбору, наслышавшись о немецких зверствах. Слов нет, эвакуация была организована из рук вон плохо, но в тыл устремился лоток обездоленных, отнюдь не «тамерлановы полчища».

Заседания Совета Министров превратились в бедлам. Даже обычно сдержанный Сазонов кричит в адрес Ставки: «Это черт знает что такое!» Нарастающей паникой дирижирует Поливанов. «Я не доверяю ему, — пишет Яхонтов, — у него какие-то тайные мотивы и что-то на уме, за ним стоит тень Гучкова». Быть может, Яхонтов прикоснулся к истине?

19 августа Поливанов, как обычно дав алармистское описание военных дел, присовокупил: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе Его величество объявил мне о принятом им решении устранить Великого Князя и лично вступить в командование Армией». Кабинет сначала онемел, а потом буквально взвыл.

Эти люди не были отмечены великими интеллектуальными достоинствами. В империи не нужно было иметь ум, чтобы быть начальством, но нужен был ум, чтобы им стать. Со своей точки зрения тертые люди, какими были министры, связавшие собственное благополучие с троном, без труда усмотрели, что в результате решения монарха перед ними разверзнется пропасть. Конечно, они рационализировали личные судьбы в терминах исторического пути России. Сазонов воскликнул, услышав о намерении царя: «У меня какой-то хаос в голове делается… в какую бездну толкается Россия». Кривошеин завопил: «Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом, — использовать все доступные нам способы, чтобы удержать E.В. от бесповоротного шага… Народ давно… считает государя царем несчастливым, незадачливым».

Родзянко, прослышав о назревавших событиях, бросился в Мариинский дворец, вытащил с заседания Горемыкина и объявил, что уже написал царю: «Неужели государь, неясно, что Вы добровольно отдадите Вашу неприкосновенную Особу на суд народа, и это и есть гибель России». Родзянко кричал, и голос его гулко разносился по дворцу — правительство должно заставить царя отказаться от своего решения. Горемыкин заговорил о смирении. Родзянко не дослушал и бросился к выходу, возглашая во весь сверхмощный голос: «В России нет правительства!» Швейцар сунулся было к нему с забытой тростью, председатель Думы рыкнул – «К черту трость!», прыгнул в автомобиль и был таков.

Родзянко блестяще оправдал характеристику, данную ему давно Витте — «все-таки главное качество Родзянки не в его уме, а в голосе — у него отличный бас». Впрочем, разобраться в происходившем было невозможно. «Не понимаю, чего добивается Поливанов, — писал Яхонтов. — Он всех науськивает и против Великого Князя, и прошв принятия командования государем, и против Ивана Лог (Горемыкина)».

Нарастала кампания компрометации власти, выдвижение ничтожества, каким был Николай II, на первую линию огня критики было необходимым предварительным условием для ее успеха. Отсюда следовало, что взятие им функции Верховиого Главнокомандующего было совершенно обязательным с точки зрения тех, кто направлял эту кампанию. Они действовали осмотрительно, заметая следы, а, в сущности, не оставляли царю иного выхода. Заговорщики умело использовали и ревность Царского села к великому князю. Были распущены слухи, достигшие ушей царской четы, что Николай Николаевич вынашивает темные замыслы, а его сторонники уже де именуют его Николаем III.

А министры все продолжали нервно дебатировать вопрос, как отговорить царя от рокового шага. «Общественность» Не могла не внести свою лепту. Московская городская дума отправляет приветствие Николаю Николаевичу, уведомляя о своей резолюции с заверениями в непоколебимом доверии. Горемыкин изрекает на заседании кабинета: «Не отвечать всем этим болтунам и не обращать на них внимания». Поливанов вскинулся: нельзя проходить мимо и т.д. Обер-прокурор Святейшего Синода А.Д. Самарин мягко втолковывает: «Резолюцию думы было бы трудно квалифицировать как революционную. Не революция, а бесконечный страх за будущее. Нам нужно честно, без утайки и оговорок объяснить государю, что задуманный им шаг, помимо всего прочего, является величайшим риском для династии… увольнение Великого Князя недопустимо, что мы не отвечаем за порядок и безопасность в стране».

На заседании 2 сентября под председательством царя министры попросили его отступиться от решения сменить Верховного Главнокомандующего.

Коллективное всеподданнейшее письмо от всех министров (за исключением Горемыкина и министра юстиции А.А. Хвостова), поданное на следующий день, могло только укрепить Николая II в самых худших подозрениях. Министры просили его, дабы предотвратить «тяжелые последствия» для России и династии, отказаться от своего намерения, оставив Верховным Главнокомандующим Николая Николаевича.

Почти одновременно с письмом министров царю был вручен поразительный документ — доклад членов Военно-морской комиссии Государственной Думы. Подписанный председателем комиссии кадетом Шингаревым и восемью другими членами Думы, включая Шульгина и Ефремова, доклад был пронизан мыслью – «общественность» должна взять в свои руки обеспечение войны.

«Внимательно изучая доклад, — замечал Н.Н. Головин, — нельзя не заметить, что он весь представляет сложный переплет действительно серьезных обвинений Правительства и Главнокомандования с указанием на упущения более чем ничтожного характера. Таким прямо комическим моментом в трагическом тоне доклада является, например, упоминание о «потрясающей речи одного из членов Государственной Думы» о плохом укреплении Пскова… Насколько форма доклада не отвечает его содержанию, лучшим примером может служить его конец. Этот конец говорит о том, что «только непререкаемой Царской Властью можно установить согласие между Ставкой Великого Князя, Верховным Главнокомандованием и Правительством». Император Николай П, прочитав доклад, имел полное право сделать логический вывод о том, что русские общественные круги желают, чтобы Монарх в своем лице совместил Управление страной и Верховное Главнокомандование». И еще одно: доклад был составлен и подан по наущению Поливанова.

Глупец Родзянко, устроивший истерику в Мариинском дворце, не понимал, что проделывали в Думе под самым его носом. Николай II легкомысленно вошел в подготовленную для него ловушку. Близкая к царской семье А. Вырубова со своего уровня понимания событий (наверное, Николай II не поднимался выше) оставила при ретроспективном взгляде трагикомическое описание, как он возглавил армию:

«Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонен. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Помню, я сняла образок и дала ему в руки… Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные роли министров, я сказал приблизительно так: «Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!» Некоторые министры выглядели как в воду опущенные!»

В начале сентября Николая Николаевича отправили командовать на Кавказ против турок, а царь стал Верховным Главнокомандующим, что, помимо прочего, влекло необходимость быть при Ставке в Могилеве. Он описал в письме Александре Федороне прием в Ставке, там не смогли скрыть своего разочарования, «точно каждый из них намеревался управлять Россией». Современники отметили единодушную реакцию обывателя — «царь поехал на фронт – быть беде».

Исполнив, как ему представлялось, желание «общественности», Николай II взялся за «Прогрессивный блок». По всей вероятности, он заключил, что думские деятели спали и видели узреть его во главе армии, остальное пустяки. Пока шла шумиха вокруг командования, Прогрессивный блок официально оформился — 22 августа было подписано соглашение между входившими в него партиями и фракциями. Блок поддержали городские думы Москвы, Петрограда и ряда других городов.

Орган миллионера П.П. Рябушинского «Утро России», торопя события, напечатал список «Кабинета обороны», правительства которое было угодно видеть крупному капиталу. На пост премьера прочили М.В. Родзянко, министра иностранных дел— П.Н. Милюкова, внутренних дел – А.И. Гучкова, военного – А.А. Поливанова, финансов — А.И. Шингарева, путей сообщения — Н.В. Некрасова, торговли и промышленности – А.И. Коновалова, юстиции — В. А. Маклакова, главноуправляющего земледелия и землеустройства — А.В. Кривошеина и тд. Это было слишком для царской власти.

Претензии буржуазии взбесили Царское Село. Потуги царя дать по рукам обнаглевшим претендентам на власть подогрела царица. Она всерьез принимала сравнения придворных льстецов с Екатериной II и, почитая себя единственным «мущиной в штанах» при дворе, советовала царю: «Россия, слава Богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться». Прослышав о том , что городские думы столкнулись с «Прогрессивным блоком», она добавила: «Никому не нужно их мнение – пусть они лучше всего займутся канализацией». Горемыкин отправился в Ставку к царю за указаниями, и, как он сообщил по возвращении, «все получили нахлобучку за августовское письмо и за поведение во время августовского кризиса». Царь повелел не позднее 3 сентября закрыть Думу.

Из протокола заседания Государственной Думы от 3 сентября 1915 года: «Заседание открывается в 2 часа 51 минуту пополудни под председательством М.В. Родзянко.

Председатель: Объявляю заседание Государственной Думы открытым. Предлагаю Государственной Думе стоя выслушать высочайший указ. (Все встают).

Зачитывается указ о роспуске Думы.

Председатель: Государю императору «Ура!» (Долго несмолкаемые крики «ура»). Объявляю заседание Государственной Думы закрытым. (Заседание закрывается в 2 часа 53 минуты пополудни) «.

Две минуты потребовалось царизму, чтобы разогнать оппозицию. И трагикомическое — крики «Ура!» приглушили пинок императорского сапога.

На том практически прекратилась деятельность Прогрессивного блока, который, по мнению Шульгина, избрал путь парламентской борьбы вместо баррикад, путь «суда» вместо самосуда — «наша цель была, чтобы массы оставались покойными, так как за них говорит Дума». Подводя итоги случившегося, В.А. Маклаков заявил на заседании бюро Прогрессивного блока : «Если бы забастовала Россия, власть, может 6ыть,уступила бы, но этой победы я не хотел».

Правая печать радовалась необыкновенно разгону Думы. «Земщина» на другой день после роспуска говорильни восклицала: «Дума, становившаяся с каждым днем все наглее и крамольнее, временно закрыта. Все подлейшие происки желтого блока с предателями во главе разлетелись в прах…»

Несостоявшиеся «революционеры» забили отбой. Им было настоятельно необходимо заверить власть в своей благонадежности и в то же время не потерять лица, сказать стране, что они не оставили своих намерений. Герои словоблудия и коридорные; Робеспьеры в приступе отчаянной храбрости прибегли к эзоповскому языку. 27 сентября 1915 года «Русские ведомости» напечатали фельетон-аллегорию «Трагическое положение» В.А. Маклакова совсем недавно названного в органе Рябушинского будущим министром юстиции (и, отмечает Г. Катков, «тесно связанного с масонами»). «Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге, – открылся Маклаков. — Один неверный шаг,и вы безвозвратно погибли. В автомобиле — близкие люди, родная мать ваша. И вдруг вы видите, что ваш шофер править не может… К счастью, в автомобиле есть люди, которые умеют править машиной, им надо поскорее взяться за руль. Но задача пересесть на полном ходу нелегка и опасна. Одна секунда без управления — и автомобиль будет в пропасти. Однако выбора нет — вы идете на это, но сам шофер не идет. Оттого ли, что он ослеп и не видит, что слаб и не соображает, из профессионального самолюбия и упрямства, но он цепко ухватился за руль и никого не пускает. Что делать в такие минуты?

Заставить его насильно уступить его место? Как бы вы ни были ловки и сильны, в его руках фактически руль, и один неверный поворот или неловкое движение этой руки — и машина погибла. Вы знаете это, но и он тоже знает. И он смеется над вашей тревогой и вашим бессилием: «Не посмеете тронуть!» Он прав: вы не посмеете тронуть, если бы даже страх или негодование вас так охватили, что, забыв об опасности, забыв о себе, вы решились силой схватить руль – пусть оба погибнем,— вы остановитесь: речь идет не только о вас: вы везете свою мать… Ведь вы ее погубите вместе с собой; сами погубите. И вы себя держите, вы отложите счеты с шофером до того вожделенного времени, когда минует опасность… Вы оставите руль у шофера. Более того, вы постараетесь ему не помешать, будете даже советом, указанием содействовать.

Вы будете правы — так и нужно сделать. Но что вы будете испытывать при мысли, что ваша сдержанность может все-таки не привести ни к чему, что даже с вашей помощью шофер не управиться? Что вы будете переживать, если ваша мать, при виде опасности, будет просить вас о помощи и, не понимая вашего поведения, обвинит вас за бездействие и равнодушие?»

Статейка Маклакова нашумела и даже слишком. Аллегория была более чем прозрачна. Охранка совершенно правильно комментировала в сводке настроений: «живейший отклик» на нее в самых широких кругах говорит о росте «антидинастического настроения». Что до руководителей Прогрессивного блока, то они сделали надлежащие выводы. Оттеснить верхи не удалось Натиск в лоб не удался, необходимо прибегнуть к обходным путям. Для этого уже существовали сверхдостаточные возможности как и благовидный предлог – веление обеспечить эффективное ведение вооруженной борьбы.