1 августа 1914 года Германия, объявила войну нашей стране. В считанные дни все крупнейшие государства Европы выстроились друг против друга в невиданном до тех пор вооруженном конфликте — срединные империи против держав Антанты. Грянула мировая война. Первая.

Хотя виновниками чудовищного катаклизма были империалисты всего мира, инициативу развязывания войны взяла на себя Германия, а обстоятельства ее объявления не могли не вызвать глубочайшего возмущения в России. После убийства 28 июня 1914 года в Сараево австрийского наследника престола Франца-Фердинанда мир тридцать дней с затаенным дыханием наблюдал, как громадная империя Австро-Венгрия («лоскутная монархия», как ее именовали тогда) эскалировала свои домогательства к небольшому славянскому государству Сербии. Не вызывало ни малейшего сомнения, что в Вене постановили расправиться с Сербией, а подстрекательство Берлина было очевидно.

Когда ровно через месяц после сараевского убийства австрийские полчища двинулись на Сербию, это произвело потясающее впечатление в России. Что бы ни толковали политические реалисты по поводу того, что основная причина тогдашней международной напряженности – безумное империалистическое соперничество Германии и Англии, фактом оставалось: Австро-Венгрия вознамерилась погубить славянское государство на Балканах. Это еще более ухудшало «баланс сил» в этом регионе, и так складывавшийся в последние годы не в пользу Росии, а главное, наносило тяжкий удар по ее престижу традиционного протектора славян.

Хладнокровный анализ профессиональных историков с тех пор вне всяких сомнений показал, что нападение Австро-Венгрии на Сербию было лишь поводом для всемирного пожара. На карте стояли реальные империалистические интересы, а не защита прав маленького народа. Впрочем это видели и современники, которым было доступно, хотя бы по положению, знание голых фактов, без сентиментальных прикрас.

П.Н. Милюков, отличавшийся, как мы видели спокойным взглядом на историю, обозревая в мемуарах годы кануна войны, заметил: «Казалось, Россия уходила с Балкан — и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцатого года, и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про ее старую уже отыгранную роль – и вернуться к ней, несмотря на очевидный риск, вместо могущественной зашиты интересов балканских единоверцев, оказаться во вторых рядах защитников интересов европейской политики, ей чуждых. Одной логикой нельзя объяснить этого кричащего противоречия между заданием и исполнением. Тут вмешалась психология».

Психология эта выплеснула на улицы толпы, организовавшиеся в манифестации с заверениями в преданности трону. Петербург стал Петроградом, Дворцовую площадь переполняли коленопреклоненные демонстранты, в том числе студенты. Германское посольство разгромлено, разбиты здания немецких фирм. На улицах кричат «ура» и ревут «Марсельезу». Знающие люди, однако, различают в этом подъеме квасного патриотизма опасные для режима тенденции. Агент московской охранки доносит о массовых демонстрациях: «Сознание, что, борясь с немцем, они борются с правительством, состоящим из немцев», укоренилось в народных кругах. На заседании Совета Министров министр внутренних дел Щербатов 6 августа жалуется: «Настроением рабочих пользуется революционная агитация, старающаяся раздувать патриотическое настроение в массах. Извольте-ка силой разгонять толпу, которая идет с царскими портретами и национальными флагами требовать искоренения немецкой крамолы. В Москве уже пришлось пережить подобный момент, и мы знаем, к чему это привело».

Эти оценки пока оставались достоянием узкого, круга охранителей престола. А по стране в целом разливались ура-патриотические настроения. «Утро России», «Биржевые ведомости», издавна шедшие нога в ногу с обывателем, были полны, как и следовало ожидать, шовинистического задора. Но в этом же ключе пишут и кадетские газеты, совсем недавно клявшиеся в своей оппозиции режиму, – «Русское слово», «Русские ведомости». Когда они завопили о Николае II как о «царе-обновителе «, о единении обожаемого монарха с народом», газета «Союза русского народа» «Русское знамя» с легко различимым оттенком торжества и злорадства заметила: «Вся Россия превратилась в черносотенцев, и профессорские «Р.В.» пишут только черносотенные статьи».

В царском манифесте об объявлении войны искали и находили глубокий смысл. Велению времени по казенному отсчету соответствовало пожелание манифеста – «чтобы в этот год страшного испытания внутренние споры были забыты, чтобы союз царя с народом укрепился и чтобы Вся Россия, объединившись, отразила преступное наступление врага».

Итак, то что совсем недавно В. И. Ленин считал почти невозможным, стало фактом. Всего полтора года назад он просвещал А. М. Горького: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции ( во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Доставили! Посему товарищи-революционеры, за дело. — В. И. Ленин с ближайшими соратниками из Австро-Венгрии в Швейцарию, рядовые партии, как подобает, в массы. Большевистская партия поторопилась обнародовать свое видение разразившейся войны, как объявлено империалистической. 1 ноября 1914 года увидел свет ленинский манифест о войне, работа «Война и российская социал-демократия». В нем указывалось: «Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг» . Отсюда вытекало положение о «поражении своего правительства», которое относилось не только к России. Однако лишь в нашей стране стали лихо работать против своего государства.

Во время войны Ленин пишет статью «О национальной гордости великороссов», в которой указывал». «Чуждо ли нам, вели корусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т.е.9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великороссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс» .

Ленин подчеркивает: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников. Социалисты должны воспользоваться борьбой между разбойниками, чтобы свергнуть всех их» .

Ценные указания в Швейцарии отданы, только массы в России узнали о них много позднее. Связь была затруднена.

В первые месяцы вал шовинистического угара взметнулся до небес. Гребень его нес грязную пену – людей, лично заинтересованных в войне по меркантильным или карьеристским соображениям, но могучее движение вовлекло достаточно широкие слои. На борьбу с врагом поднимались кристально честные, особенно идеалистически настроенная молодежь, рвавшаяся пролить кровь за Отечество. Биограф маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского рассказывает нам о юности своего героя: «Наверное, детское сердце его наивно вбирало ура-патриотические лозунги о могуществе матушки России. А было лето 1914 года, началась война с Германией. На станции Одесса-товарная, где мальчик после ухода из магазина одесского купца помогал чем мог,своему дяде весовщику, совсем рядом грузились военные эшелоны. Стало быть, рядом была мечта. И уже совершенно логичен шаг — забраться в пустой вагон отправляющегося на фронт эшелона и уехать «зайцем» на войну». В шестнадцать мальчишеских лет рядовой пулеметной команды. Без тени сомнения под знаменами императорской армии ушли на боевые позиции скорняк Г.К.. Жуков, приказчик А.В. Горбатов…

Как могло быть иначе? Царский генерал-лейтенант Н.Н. Головин, профессор, после революции эмигрант, издал в изгнании ряд книг, в которых попытался воссоздать картину той войны. Давая характеристику русского патриотизма в горячке начала войны, он написал:

« Эта борьба началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа. Это чувство отнюдь не представляло собой того «панславизма», о котором любил упоминать кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове «братушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербам – и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа».

Реконструировать прошлое с достаточной степенью точности безумно трудно, но полезными вехами на этом пути могут быть рассказы забытых людей в забытых книгах. Они были современниками и в меру своих сил передали биение пульса той эпохи, дали срез настроений обычного человека, не претендовавшего на большее, чем занести свои впечатления на бумагу. К нашему времени страницы изданных тогда книг пожухли, но психология, по крайней мере авторов, видна, хотя они, понятно, не могли поставить пережитое в связь с дальнейшими событиями, потрясшими Россию.

… Манифест об объявлении войны застиг 27-ю пехотную дивизию, вскоре прогремевшую своими подвигами, в Восточной Пруссии,в лагерях Виленской губернии. Мобилизация прошла быстро и спокойно. Полки пополнились по штатам военного времени. Сверх штата прибыло много тех, кто по праву составлял золотой фонд армии, – запасных унтер-офицеров, часто с георгиевскими крестами и медалями за японскую войну. За отсутствием вакансий старших унтер-офицеров назначали вместо взвода на отделение, а немало младших унтер-офицеров встали в строй рядовыми. Так было повсеместно, не только в 27-й дивизии. В иных ротах в рядовых ходило до двух десятков закаленных в японской войне и на службе унтер-офицеров. Фатальная ошибка, порожденная желанием выступить немедленно во всеоружии! Они и разделили судьбу рядовых — легли в первых боях. У противника была иная практика — значительная часть кадрового унтер-офицерского состава осталась в тылу для подготовки развертывавшейся армии.

В руках тех самых офицеров, очерненных АН. Куприным в «Поединке», оказалась грозная сила армии, собиравшейся в бой. Опостылевшая мирная жизнь забыта, впереди война – цель жизни офицера. Переживания командного состава не были сложными. Командир роты 106-го Уфимского полка капитан А.Л. Успенский (естественно, монархист) размышлял: «Главное не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть – все равно — суждено только один раз, и, ведь так красиво умереть за Родину на поле брани! «Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя», ведь именно эта евангельская фраза самого Иисуса Христа (Ин., .15:13 – Н.Я.) была написана на стене в моей 16-й роте, вокруг киота с ротным образом! А на этом образе изображен был св. первомученник архидиакон Стефан, убитый разъяренной толпой язычников за свою проповедь о Христе и, значит, первым положивший душу свою за Самого Христа!».

Надо думать, религиозный багаж ротного и вверенных ему солдат был не тяжел. Не шел дальше наставлений священника о «взгляде православного сына церкви на дозволительность войны», подкрепленного «указаниями из слова Божия» на этот счет. А рассуждения там предельно просты: на силу – сила. Безрассудно не бороться со злом, ибо тогда зло победит добро. Все дело в том, чтобы не противиться злу злом. Да и что углубляться в раздумья, когда апостол Павел сказал .«Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного». (1. Тим., 5:8.)

От мыслей возвышенно-религиозных к делам земным — полк завершал подготовку к выступлению. И вот настал День, на площади в Вильно выстроился «покоем» для напутственного «на брань» молебна 106-й Уфимский полк. 3500 штыков, при пуле-

метной команде (8 пулеметов), роте службы связи. Команда: «Смирно! Под знамя слушай на караул!» Блеск шашек и штыков, свышевековое знамя (пожалованное в 1811 году) качнулось и застыло перед знаменной ротой. Солдаты в полном походном снаряжении замерли.

На аналой кладут большой позолоченный образ святого Великомученика Димитрия Солунского, покровителя полка, и образ Уфимской Божией Матери. Размеренные слова команды: «на молитву – шапки долой, певчие, перед полк». Писал Успенский: «Прекрасное слово о мужестве и небоязни смерти произнес наш полковой священник, всеми уважаемый пастырь. При целовании Креста он всех офицеров и солдат окропил освященной водой. Затем — горячее слово командира полка, напомнившего о присяге, о любви к царю и Родине, «ура». Оркестр играет «Боже, царя храни!» У многих на глазах слезы в эту торжественную минуту».

Молебен и морально-политическая подготовка исчерпана, полк двинулся на вокзал. По тротуарам несметные толпы провожающих обрамляют сизую щетину штыков. На перроне торопливое прощание, бледные заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки с зашитыми святынями. Наивная и горячая вера – они уберегут от пули «моего».

И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия. Но кто возьмется указать, почему с началом войны все чаще звучал хватающий за душу марш «Прощание славянки»? Написанный совсем недавно и промелькнувший как-то незамеченным, марш этот с августа 1914 года стал необычайно популярным, под неописуемо скорбные звуки его отходили к границе бесконечные эшелоны с бесчисленных вокзалов. На Запад, на ратный труд, подвиги и смерть катились кадровые полки великой русской армии, полные мрачной решимости, вобравшие в себя цвет обученных военному делу людей.

Формула «За Веру, Царя и Отечество» была достаточной в первые годы войны для основной части офицерского корпуса и считавшихся серой безликой массой миллионов нижних чинов. Но все же и тогда пытались понять, какие мысли таятся под черепными коробками, прикрытыми тонким сукном солдатских бескозырок, на которые вскоре ливнем хлынет вражеская шрапнель. Кто марширует в густых колоннах на погрузку в красные ящики товарных вагонов со стандартным обозначением содержимого:» сорок человек, или восемь лошадей»?

Некий журналист уже в 1915 году поторопился с большой книгой «… С железом в руках, с крестом в сердце». Бодрое название, радость военных цензоров, плохо гармонировало с душераздирающим содержанием:«Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он и все окружающие определенно уверены в том, что раз война – значит, смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда все уже было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал:

— Прощай, белый свет!

И, махнув рукой, полез в телегу.

Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть… Для того и война, чтоб людей убивали — велит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требуется, чтобы взводом, или ротой, или полком, — можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:

— Прощай, белый свет!

И если рана, жизнь — это просто счастливая, но почти совершенно, непредвиденная случайность».

Трагический, удручающе-фаталистический взгляд. Но он получил величайшее распространение далеко за пределами России. Собственно на нем зижделась вера в безотказный «русский каток» — безликие миллионы в серых шинелях затопят Германию и дадут победу просвещенным европейцам лагеря Антанты.

Впрочем и в самой России находилось немало таких « европеизированных «, особенно среди собственность имущих. Генерал С. А. Добровольский, начальник мобилизационного, отдела, впоследствии писал об обилии «всевозможных просьб и ходатайств, письменных и личных, которые поступали к военному министру через мобилизационный отдел, об освобождении или, в крайности, об отсрочке призыва в войска. Подобные просьбы поступали не из толщи народа, а от нашего культурного общества и из среды буржуазии. И какие только кнопки ни нажимались для удовлетворения ходатайств. Конечно, на первом месте шла протекция в виде рекомендательно-просительных писем от

лиц самого высокого положения в мире бюрократии в по происхождению. Борьба с этим злом велась, но необходимо признать, преимущественно безуспешно. Протекция – одна из коренных язв уклада нашей русской жизни, бороться с которой можно только дружными усилиями самого общества. И в горячке дней мобилизации было не до этого».

Невидимые миру слезы мобилизационного отдела, а в численном выражении тысячи среди миллионов, уходивших на войну. Царские военачальники не испытывали и тени сомнения в том, что в их руках пластический человеческий материал, обладавший сказочными свойствами выправлять их просчеты и промахи, даже самые грубые. Простая мысль о том, что бесчисленные ряды армии состояли из несравненных русских людей, каждый из которых нес в себе мир неповторимых чувств, желаний и надежд, не осенила окостеневшие в чиновничьей рутине умы.

Потребовался Год 1917, чтобы описанная точка зрения была признана несостоятельной. Тот же Милюков в глубокой старости – в годы второй мировой войны, обратившись к истории первой, высмеял миф о «вековой тишине», как представлялось в 1914 году, царившей в России. «Конечно, русский солдат, –писал он, – со времен Суворова показал свою стойкость, свое мужество и самоотверженность на фронте. Но он же, дезертировав с фронта в деревню, проявил с неменьшей энергией свою «исконную преданность» земле, расчистив эту свою землю от русских лэндлордов… Когда-то русский сатирик Салтыков отчеканил казенную формулу отношения крестьянина к тяготевшим над ним налогам: «йон достанет». Йон не «достал», также, как «йон» и не мог на фронте пополнить своим телом пустоту сухомлиновских арсеналов. «Вековая тишина» таила в себе нерастраченные силы и ждала, по предсказанию Жозефа де-Местра, своего «Пугачева из русского университета».

Это показал опыт двух русских революций 1917 года.

Но в 1914 году власть и собственность имущие России тешили себя иллюзиями о единстве народа и царя. Правителей в Петрограде впечатлял неоспоримый факт – 96% подлежавших призыву явились к воинским начальникам. Это было просто поразительно – при скверно поставленном воинском учете предполагалось, что разница между довоенными расчетами и фактической явкой может достигнуть 10%.

На войну шел именно русский народ, ибо от воинской повинности были освобождены, по терминологии тогдашних законов, инородческое население Астраханской губернии, Тургайской, Уральской, Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской областей Сибири, самоеды Архангельской губернии, население Финляндии. По особому облегченному положению привлекались к воинской службе некоторые из горских племен Северного Кавказа. На долю всей азиатской России пришлось не более 8% потерь –в той войне. В подавляющем большинстве те же русские – сибиряки или заброшенные в далекие края шквалом реформы. Война с беспощадным и страшным врагом – Германией собрала обильную жертву смерти среди нас, русских.