— Но если раньше шла принципиальная борьба, Сталин боролся с Троцким, с правыми, а здесь, мне кажется, сыграли роль личные отношения.

— Да, тут сыграло, конечно… Когда люди не умеют отвлечься от личной обиды на общегосударственное и общепартийное понимание, это поведет черт знает куда.

— Из-за сына, говорят.

— Ведь главное у коммуниста что? — продолжает Каганович. Когда им овладевает мысль, он как бы не слышит ни реплик, ни вопросов и продолжает в разговоре гнуть свое. — Ну, я, например, скажу о себе. Меня держат вне партии.

Молотова восстановили в партии два года всего назад. Двадцать пять лет почти был вне партии. Но я отключаю всякие внутренние, психологические, душевные состояния, которые привели бы меня к обиде на партию, к злобе на партию и даже на тех, которые стоят у руководства. Потому что для меня выше всего — единство партии, партия в целом, политическая идейность. А это уже важно. Есть люди, я знаю много троцкистов, лично знал очень много, которые попали в контрреволюционеры, перешли к врагам из-за личной обиды. Надо быть человеком высокого идейного уровня, чтобы не попасть в такую кашу. Это то, что, так сказать, ну, более-менее соединяло меня с Молотовым — его идейные позиции.

Вы чай хотите?

— Чай! Теперь говорят: «Приглашаю вас на рюмку кофе!» — восклицает Мая Лазаревна.

— А кофе у нас нет, — говорит Каганович. — Не могли найти печенье.

— Сухарики нашла, — говорит Мая Лазаревна. — Большие очереди.

— Видимо, такие настроения, — говорит Каганович. — Хотели бы, чтоб любой из нас мог взять и облаять Сталина.

— Если б Молотов или Каганович это сделали, как бы радовались!

— Облаять нельзя.