Когда недавно в Сети бушевала полемика вокруг «шалав» и их «желаний», в комментариях много раз возникала тема недолюбленное — недолюбленное как причины того, что делает человека таким, что у кого-то возникает потребность награждать его разными нелестными характеристиками. И мне бы тоже хотелось сказать несколько слов о том же.

Это ситуация, с которой лично я (в большей степени не как священник даже, а просто как человек) столкнулся уже после того, как пик полемики о корректности или некорректности жесткого подхода и жестких оценок был уже пройден. Вне всякой связи с ней мы говорили по просьбе моего знакомого с девушкой, студенткой филфака университета одного из областных центров в Сибири. Я неслучайно делаю оговорку «просто как человек»: она и не хотела говорить со священником, просто была потребность в разговоре с кем-то, у кого есть определенный опыт, кто ее выслушает и, может быть, что-то подскажет или хотя бы посочувствует.

Передо мной был человек, который, кажется, пережил тяжелейшую болезнь. Нет, это не бросалось в глаза внешне: молодая красивая девушка (если бы не шаблонность и не определенная некорректность данного выражения, то можно было бы сказать: ангельской внешности). Но то, как она говорила…

Что-то подобное переживаешь, когда видишь, как человек, весь разбитый, переломанный, пытается привстать с больничной койки, а тело не слушается его, двигается, откликается как чужое.

Ситуация дикая, но ничуть не уникальная, и оттого дикая еще в большей степени.

Семья: отец, мать и она сама. Отец оставляет семью, уходит, у него появляется другая семья и другие дети. Мать живет своей жизнью, так, словно дочери у нее нет. А у самой дочери — только книги, умные, добрые, злые, хорошие, разные. И она никогда не смотрит кино: она настолько чувствительна и восприимчива, что сопереживание происходящему на экране оставляет ее совершенно опустошенной. Лет с двенадцати она живет у дедушки по линии отца. И она счастлива, потому что у матери для нее места уже нет: та занята лишь собой, а дочь подрастает и мешает все больше. Но счастье длится недолго: дедушка умирает, появляется отец, который просто выгоняет ее на улицу, объясняя это необходимостью сдать квартиру. При этом он подбадривает ее:

— Ты умная девочка, у тебя все получится.

Девочка умная. Но ей всего 15 лет. Двери дедушкиной квартиры для нее закрылись, двери квартиры, которую снимает мать, не открылись вообще. Она осталась на улице. И трудно сказать, что было для нее страшнее — оказаться бездомной или понять, что ее не просто никто не любит, нет: до нее вообще никому нет дела.

 

 

Как ей удалось не стать настоящим бомжом? Каким образом она находила для себя на время хотя бы какое-то прибежище — на ночь, на две или чуть больше, — и говорить не хочется. Кем ее можно было бы назвать?.. Разные варианты приходят на ум. Но я знаю, кем она была: напуганной девочкой, которую никто не любил.

Но вот нашелся человек, который проявил к ней внимание — не такое, как все. Он отнесся к ней всерьез, ему хотелось отношений продолжительных и глубоких. Ей по-прежнему было пятнадцать, он — всего лишь в два раза старше. Интересный человек — художник, неформал, с какими-то пусть и небольшими, но средствами. С собственным жильем. Со знанием людей и жизни, можно сказать, психолог.

Он очень быстро понял, что перед ним существо, не знающее, что такое любовь, но более всего ищущее именно ее. Он нашел убедительные слова, чтобы объяснить ей, что любовь существует, просто она, девочка эта, настолько ничтожна, настолько, невзирая на свою красоту, ущербна и всем противна, что любви она просто недостойна. Это оказалось легко. Восприимчивость, чувствительность, способность все переживать слишком глубоко помогли принять все сказанное за непреложную истину. Она поняла: чтобы этот человек — первый, кто принял ее в свой дом после дедушки, — захотел не только обладать ее телом, но и как-то с ней общаться — смог ее когда-нибудь полюбить, она должна делать все, чего он только ни пожелает. И она — делала.

А он, этот интересный человек, оказался самым настоящим садистом — не в переносном смысле этого слова, а в самом прямом, садистом по призванию, садистом профессиональным, садистом с опытом и школой.

Что он делал с ней, что заставлял делать ее — об этом говорить тоже не хочется. Точнее, не так: об этом говорить, мне кажется, в принципе нельзя. Она принимала такой образ жизни как единственно возможный, безоговорочно подчинялась всему, но психика, нервная система, безусловно, имеют у каждого человека свой, индивидуальный запас прочности. В данном случае этот запас спустя какое-то время истощился, и девочка попала с почти удавшейся попыткой суицида в клинику, где ее долго и старательно лечили.

И вот сейчас мы говорим с ней. Она выкарабкалась из того состояния, в котором находилась, живя с этим тонким и глубоким садистом. Она нашла для себя в жизни опору. Она даже решила хотя бы какие-то из своих материальных проблем. В ней есть то, что позволит перерасти себя и справиться со всем тем, что было и что, возможно, будет. Выздоровела ли, исцелилась ли ее душа? Думаю, что процесс исцеления затянется, скорее всего, на всю жизнь.

Придет ли она в Церковь — в единственное подлинное прибежище страждущих душ, придет ли туда, где благодать таинств сможет уврачевать полученные ею раны? Я не знаю. И не только потому я не могу ответить на этот вопрос, что душа человека — потемки, что только Дух Божий знает, что в человеке. Мое незнание коренится в другом.

Как я могу угадать: сможет ли она разглядеть Христа за теми, кто, говоря и действуя от Его имени, назовет ее и подобных ей «шалавами», кто будет обличать, клеймить не только грех, но и грешника, искренне (искренне ли?) веря, что именно так и надо, что на них самих почил «дух Илии», что они едва ли не единственные, кто «не преклонил колена перед Ваалом»?

Я точно знаю, что недолюбленным не поможет никакая строгость, никакие обличения, им поможет только любовь — настоящая, христианская, даже не так — Христова. И недолюбленных этих… Большая часть мира вокруг нас, если не весь мир.

И у меня нет сомнений, что если мы не найдем в себе любви, не найдем в себе тепла, то именно они — недолюбленные — засвидетельствуют о нас на Страшном суде, что мы оказались для них препятствием на пути ко Христу. И мало того — оказались препятствием для Христа на пути к ним… То есть не мы их будем судить, как судим сейчас, а они нас.

.. Я говорю с этой девушкой, и меня не покидает это чувство: словно я вижу перед собой икону — дивного письма, необыкновенной красоты и чистоты, но обугленную, закопченную, расколотую какими-то варварами. И мне почему-то совсем не кажется, что она хуже меня, а я лучше и совершеннее ее. Возможно, что это оттого, что я чего-то не понимаю.

А может, это оттого, что я помню рассказ аввы Дорофея о двух девочках, которых корабль с невольниками привез в некоторый город. И о двух женщинах — благочестивой матроне и гетере, каждая из которых взяла одну из девочек себе. И мысль святого отца о том, что судить их Господь будет, когда они подрастут и придет пора самим выбирать свой путь, неодинаково, спрос с них будет различным.

Или оттого, что я верю всем сердцем: Господь любит каждого из нас, и о заблудившейся овце печется несравненно больше, чем о девяносто девяти благополучных, и потерянную драхму взыскует с тщательностью невыразимой.

Или еще оттого, что себя день за днем вижу все более и более недостойным хоть какого-то доброго слова, хоть какой-то положительной оценки.

Кто его знает — сколько еще есть причин…