Отправляясь по стопам Зелима, я уже не рассчитывал, что мне когда-нибудь придется писать эти строки, но случилось вот что. После того как долгожданное примирение свершилось и счастливое семейство осталось позади изливать свои чувства, я вошел в такой густой и мрачный лес, что отчаялся следовать изначально избранному курсу и предоставил случаю вершить мою судьбу. То, что я помнил о путешествии Зелима, не слишком меня утешало, ибо тот, если вы не забыли, стал жертвой изнасиловавших его бандитов, но я все же надеялся, что мне посчастливится больше. Хотя Цезария давно скрылась из виду, я верил, что она наблюдает за каждым моим шагом, направляя его в нужную сторону.

Однако свое пристальное внимание ко мне она никак не обнаруживала. Я давно брел в беспросветной мгле леса, и с каждым шагом казалось, что она сгущается все больше и больше. Я шел, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на дерево, но это не спасало меня от терновых ветвей, нещадно царапавших мои лицо, руки и грудь, и от выступавших из земли корней. Спотыкаясь, я не раз падал лицом вниз, так что у меня перехватывало дыхание. Так вот, значит, какое благословение получил я от Цезарии, говорил про себя я, верно, не зря она пожелала мне счастливого пути. Если я не обманулся в своих предположениях и в самом деле пребывал в ее мире, тогда почему бы ей не устроить так, чтобы путь мне освещала какая-нибудь луна?

Но это было бы слишком просто. А Цезария отнюдь не имела обыкновения без особой надобности проявлять доброту даже к самой себе. Вернее сказать, особенно к самой себе, и само возвращение сына не могло заставить ее поступиться некогда заведенным порядком.

Я проделал длинный путь, и берег моря давно скрылся от моего взора, поэтому не могло идти и речи о том, чтобы повернуть назад. Не имея другого выхода, я продолжал следовать дорогой Зелима, утешая себя только тем, что рано или поздно мои мучения должны кончиться.

Спустя много-много времени мой путь наконец подошел к концу. Завидев вдали янтарный свет и стараясь не выпускать его из виду, я направился навстречу брезжившему рассвету. С каким восторгом я взирал на бледные слоистые облака, чуть тронутые первыми лучами восходящего солнца! С какой радостью приветствовал этот свет, приветствовал дружную толпу птиц, заполонивших кроны деревьев у меня над головой! И хотя к этому времени я уже едва волочил ноги и дрожал от усталости, открывшийся моему взору пейзаж вкупе с хором птичьих голосов оказали на меня исцеляющее действие. Не прошло и пяти минут, как я выбрался из леса.

Мое ночное путешествие оказалось гораздо более примитивным, чем мне представлялось. Как выяснилось, под действием чар Цезарии я вслепую вышел из дома и, прошествовав по лужайке, добрался через чащу до самой границы «L'Enfant». Очнулся как раз на том месте, где заканчивались священные земли Барбароссов и начинался остальной мир. Позади меня стеной стояли деревья, просветы меж которыми были заполнены столь густым подлеском, что ничего не было видно через три-четыре ярда. Впереди расстилался первозданный пейзаж: выступающие из болотистых топей холмы, островки деревьев и невозделанные поля. И никаких признаков жизни.

Покинув кроны деревьев, птицы вспорхнули ввысь, отправившись в свой высокий полет, и теперь кружили у меня над головой, избирая свой путь. Глядя, как они парят в ярком бездонном небе, я почувствовал себя ничтожным и уязвимым. Я не мог противостоять искушению вернуться в дом и в свое оправдание находил уйму веских причин — нужно было попрощаться с Мариеттой, Забриной и Люменом, дописать несколько заключительных страниц к этой книге, убрать в моем кабинете и, наконец, запереть на замок личные бумаги. Словом, требовалось сделать и то и это, что не позволяло мне уйти в другой мир и сменить привычный образ жизни, да и вообще принимать столь ответственное решение надлежало лишь после обстоятельных раздумий и подготовки.

Разумеется, все мои доводы были обыкновенными отговорками, и я попросту пытался найти повод, чтобы до лучших времен оттянуть тот страшный миг, когда мне придется вступить в большой мир. Я знал, Цезария неспроста так внезапно отправила меня в эту ссылку и, не дав мне возможности медлить, намеренно выставила под открытое небо.

Взирая на представший моим очам унылый пейзаж и оценивая безрадостную перспективу, открывавшуюся предо мной, я вдруг услышал шорох в кустах за своей спиной и, обернувшись, увидел Люмена, который, сыпля отборными ругательствами, прокладывал себе путь через подлесок. Когда наконец ему удалось выбраться из зарослей, он был похож на полоумного лешего, из бороды и волос которого торчали ветки и колючки.

— Мог бы быть и поблагодарней! — прорычал он, выплевывая изо рта листья и сопровождая свои слова гневным взглядом.

— За что? — удивился я.

Вместо ответа он поднял руки и показал мне два кожаных рюкзака, которые видали лучшие времена. Они были набиты так, что, казалось, вот-вот лопнут по швам.

— Я принес тебе кой-какие вещицы. В дороге могут пригодиться, — сказал он.

— Очень тебе благодарен.

Он швырнул мне меньший рюкзак. Тот оказался тяжелым, и от него исходил запах затхлости.

— Раскопал у себя очередной антиквариат? — полюбопытствовал я, увидев эмблему Конфедерации на клапане.

— Ну да, — признался он, — Я хранил их вместе с саблей. Я положил туда твой пистолет, немного денег, свежую сорочку и флягу бренди.

— А здесь что? — поинтересовался я, указывая на больший по размерам рюкзак.

— Еще кое-какая одежда. Пара ботинок, ну и сам знаешь что.

— Ты принес мою книгу, — улыбнулся я.

— Ну, конечно. Ведь знаю, сколько любви ты вложил в этот проклятый труд. Я завернул ее в старый выпуск «Звезд и решеток».

— Спасибо тебе, — поблагодарил его я, забирая второй рюкзак, который тоже был довольно увесистым, и вскоре мои плечи заставили меня пожалеть о своем многословии. Однако, заполучив рукопись, я обрадовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.

— Ради моей книги тебе пришлось зайти в дом, — констатировал я. — Зная, как ты терпеть не можешь этого...

— Так было раньше, — оборвал меня он, отведя взгляд в сторону. — Но теперь там все по-другому. Звери гадят прямо на пол. Повсюду какие-то дамочки, — его лицо озарила шутливая улыбка. — Я уж думаю, может, мне тоже вернуться пожить в доме? Кое-кто из них, прямо скажем, что надо!

— Они лесбиянки, — предупредил я.

— Мне на это наплевать, — ответил он. — Они мне просто нравятся.

— Откуда ты узнал, где меня искать?

— Я слышал, как ты проходил мимо коптильни, разговаривая сам с собой.

— И о чем я говорил?

— Мне не удалось ничего разобрать. Когда я вышел из дома, ты просто шел вперед, как сомнамбула, и нес какой-то бред. Я сделал вывод, что тут не обошлось без ее участия. Без этой старой Повелительницы Любви.

— Ты имеешь в виду Цезарию?

Он кивнул.

— Помнится, так любил ее величать наш отец. Старая Повелительница Любви, вся изо льда и жимолости. Неужто ты никогда не слышал, чтобы он ее так называл?

— Нет, никогда.

— Хм. Ну, словом, я сделал вывод, что она решила от тебя избавиться. И подумал, что неплохо было бы что-нибудь прихватить тебе в дорогу.

— Спасибо. Ценю твое внимание, — моя откровенная благодарность несколько смутила Люмена.

— Ну да ладно... — сказал он, отплевываясь от прилипшего к уголку рта обрывка листка. — Ты всегда был ко мне добр, брат.

Наблюдая, как он выуживает листья из своей бороды, я задавал себе вопрос: не упустил ли я какой-нибудь важный штрих в исследовании этой семьи? И если он не был Паном и одновременно моим братом Дионисом, то...

Поймав себя на этом размышлении, я едва не завыл.

— В чем дело?

— Я до сих пор сочиняю эту проклятую книгу, — ответил я.

— Ты забудешь о ней, как только выберешься отсюда, — Люмен устремил задумчивый взгляд на раскинувшийся за моей спиной пейзаж.

Я вспомнил, как однажды он говорил, что ему нельзя возвращаться в большой мир, ибо это окончательно лишит его рассудка, но сейчас я видел, насколько сильно искушала его перспектива пуститься в данное путешествие, и потому решил взять на себя роль Мефистофеля.

— Хочешь составить мне компанию? — предложил я.

— Да, — пробасил он, не отводя взгляда от залитых солнцем холмов. — Хочу пойти с тобой. Но не пойду. По крайней мере, сейчас. У меня чертовски много дел, брат. Нужно вооружить всех этих дамочек.

— Вооружить?

— Да... если они тут останутся...

— Они не останутся.

— Мариетта сказала, что останутся.

— Правда?

— Она так сказала.

О господи, подумал я. Выходит, нашествие в конце концов состоялось, и «L'Enfant» пал, но не от рук Гири, а от стада лесбиянок.

— Помнишь, что ты обещал? — продолжал Люмен.

— Имеешь в виду твоих детей?

— Значит, помнишь.

— Конечно, помню.

Глаза у него просветлели, и он широко улыбнулся.

— Ты постараешься их разыскать.

— Я постараюсь их разыскать.

Неожиданно он приблизился ко мне и крепко обнял.

— Я знал, ты меня не подведешь, — он звучно чмокнул меня в щеку. — Я люблю тебя, Мэддокс. И хочу, чтобы моя любовь всегда была с тобой. Чтобы она хранила тебя в пути, — он еще сильней стиснул меня в объятиях. — Слышишь меня?

Я также попытался его обнять, хотя с двумя рюкзаками за спиной это не очень мне удалось.

— Уже знаешь, с чего начинать поиски? — спросил он, высвобождая меня из своих объятий.

— Не имею понятия, — признался я. — Буду следовать своим инстинктам.

— И вернешь мне моих детей?

— Раз ты этого хочешь.

— Да, я этого хочу... — признался он.

И посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было столько любви, сколько я не испытывал на себе уже очень давно. Без долгих прощаний он повернулся и нырнул в густые заросли, которые через пять-шесть шагов поглотили его, а отделявшая меня от «L'Enfant» зеленая стена осталась стоять, не шелохнувшись.

Люмен позаботился обо мне гораздо больше, чем мне показалось вначале, и не только упаковал мою книгу, но также положил лист чистой бумаги, несколько ручек и даже чернила. Он знал, что мне захочется описать свой отъезд из «L'Enfant», что мое прощание с домом будет концом этой книги.

Отойдя от места нашего прощания не более чем на три мили, я устроился у дороги, чтобы изложить на бумаге наш последний с ним разговор, а также мои заключительные мысли. День ко мне благоволил. С утра дул легкий ветерок, и солнце согревало землю приятным теплом. Спустя несколько часов я вышел на дорогу, хотя не имел представления, куда она меня приведет. В некотором смысле я все еще иду по следам Зелима — несмотря на то что Каспийское море находится очень далеко, — иду вслепую, хотя в глубине души еще надеюсь. На что? Возможно, надеюсь найти крупицу истины, ключ к вопросу, который я хотел бы задать Никодиму: зачем он меня породил? Может статься, я хочу слишком многого и, скорее всего, не получу ответа на этот вопрос, а если и получу, то плата за него будет слишком высока. Древо познания своими корнями ведет к Голгофе.

Никакого ясного плана на будущую жизнь у меня нет. Побуждаемый собственными амбициями, я долгое время пребывал под их деспотическим гнетом, и теперь, когда его не стало, вкус свободы, можно сказать, принес мне достаточное удовлетворение. Так пусть отныне мир видит во мне обыкновенного человека, который, утоляя свою страсть к словоблудию, поведал ему историю о возвращении Галили и его возлюбленной туда, откуда могла начаться их совместная жизнь. Что ждет моих героев впереди, читателю остается только догадываться. И хотя я собираюсь наведываться к ним в будущем, все же не имею ни малейшего намерения сворачивать со своего нынешнего пути, по крайней мере на словах.

Все вышесказанное отнюдь не означает, что меня не интересует, как сложится жизнь героев моего романа и в этом, и в ином — лучшем — мире.

Я все еще вижу Гаррисона Гири. Похоронив деда и брата, он сидит в кабинете Кадма, который почитал за святая святых. На коленях у него дневник Чарльза Холта, перед ним на стене холст Бьерстадта. Гаррисон воображает себя тем одиноким первопроходцем, что изображен художником на скале, но мечтает завладеть не землями Среднего Запада, а заполучить в свои руки «L'Enfant», который намеревается взять силой. Он даже знает, что предпримет в первую очередь, когда станет хозяином этого дома, равно как уверен, что его действия изменят ход мировой истории.

Лоретта до сих пор живет в одиночестве в фамильном особняке и так же, как Гаррисон, размышляет о том, что ее ждет впереди. После того как двое мужчин из ее семьи были бок о бок похоронены в одной могиле, она стала задаваться вопросом, не слишком ли опрометчивый она сделала вывод, сказав Рэйчел, что им не дано постичь тайны, уходившие корнями в далекое прошлое истории семей Гири и Барбароссов. Мы люди маленькие, говорила она. У нас нет молитвы. Но теперь, пребывая в сумерках своего дома и вслушиваясь в шум города за окном, она вдруг подумала, что единственное, чего у нее никогда не отнять, это молитва и некто, к которому она могла ее обратить. Ей быстро удалось ухватить самую суть вещей, к тому же она была умной женщиной, и теперь ей нечего было терять, ибо ничто не могло умалить ее значительности.

Меж тем незаконнорожденные потомки Люмена влачили свое убогое существование в некоем городе, имени которого я назвать не могу; и тот, кто был самым мудрым из них, ничего от жизни не ждал, хотя все они, возможно, еще не оправились от постигшего их изумления.

И бог акул по-прежнему обитает в чистых водах у острова Кауаи.

И призраки женщин из рода Гири до сих пор смеются, сидя под карнизом дома в Анахоле.

И некоторые влиятельные люди, устав от своей политической деятельности, с угрюмой почтительностью и благоговейным трепетом все так же, как прежде, посещают некий храм, что находится неподалеку от Капитолийского холма.

И боги, несмотря ни на что, продолжают жить, а нас ждет впереди путь человечества, и мы идем по нему, словно раненые дети, которые мечтают обрести силу, дабы пуститься в бег.