С первого дня, когда они высадились у стен Трои, он знал, что не вернется домой. Не уготовано ему радостных встреч, объятий и пиров в его честь. Не познать ему долгой и унылой жизни, рождения детей от надоедливой жены. Не проводить долгих часов, выслушивая жалобы земледельцев на соседей, верша суд в мелочных тяжбах, пока с течением лет не придут старость, немощность и смерть. Смерть в теплой постели, у очага, в окружении детей и внуков. И после, еще несколько лет, его имя будет звучать на устах людей, тех, кто знал его всю жизнь и сражался с ним бок о бок под стенами Трои. Но память людская коротка. Сменятся поколения, пройдут века, его гробница зарастет травой – и люди, проезжая на колесницах, каких он и представить не может, остановятся и скажут: «Как, по-твоему, что это? Похоже, дело человеческих рук…»

Ничего из этого ему не суждено. И он не возражает. Куда проще сознавать, что скоро придет время, что на рассвете, в сумерках или в знойный полдень меч или копье сразит его, и он умрет, как и жил, в неугасающих лучах славы. И на этом его история не прервется, ибо так посулили ему вероломные боги: вечная слава в обмен на раннюю смерть под стенами Трои.

Он знает нрав этого моря во всех проявлениях. Во всяком случае, мог утверждать это до недавних пор. Но в последние две недели движение волн было столь необычно – прежде он не видел ничего подобного. Небо хмурилось изо дня в день, и волны без единого клочка пены накатывали сплошным грозным валом. И он почувствовал недовольство богов еще прежде, чем первые воины пали жертвами моровых стрел.

Пока бушевал мор, вода ни разу не поднималась, но теперь море словно наверстывает упущенное. Волны гонят к берегу хлопья грязной пены, которая вскипает на мгновение и впитывается в песок. И каждая новая волна выше предыдущей. Вода подбирается к той части берега, которая годами оставалась сухой, волны выносят на сушу переплетенные водоросли, обломки раковин и выбеленные кости чаек.

В ночь, когда увели Брисеиду, один из кораблей сорвало с якорей. Патрокл растолкал его, и они вместе бросились на пляж, выкрикивая приказы и созывая людей. К рассвету корабль уже громоздился на мелководье, завалившись на бок, и ракушки, облепившие днище, придавали ему сходство с древним бородавчатым чудищем. С тех пор таких высоких волн больше не наблюдалось, но это послужило предостережением. Теперь они проверяли крепления всех кораблей, а некоторые подтащили еще дальше на сушу.

Глубина моря и неба потрясает. Дюны возвышаются за его спиной, и тень от волнующихся трав частоколом ложится на песок. Но вот с моря веет туман, как часто бывает в этот час. В считаные минуты дымка окутывает его, и теперь нет нужды куда-то всматриваться; он лишь слушает рокот волн и чувствует, как вода обтекает его стопы. Ребенком он спал с матерью в спальне, обращенной окнами к морю. Когда она ушла, он просыпался посреди ночи и представлял, что волны шепчут ее голосом и баюкают его.

Память порой творит странные вещи. В одном из самых ярких воспоминаний он стоит в спальне у окна и смотрит, как мама входит в море. Длинные черные волосы качаются на воде, как пряди водорослей, пока следующая волна не поглощает ее. И в то же время он понимает, что не мог этого видеть: из комнаты, где он спал ребенком, не видно моря. Но и более поздние образы не в силах исказить воспоминания об одинокой спальне и о мучительной разлуке. Отец все перепробовал – уговаривал его поесть, покупал лучшие игрушки и каждую ночь приходил утешить его перед сном. Однако он лишь отворачивался или, что хуже, терпел его объятия и, подобно матери, оставался безучастным и лежал словно в оцепенении. Жрецы, прорицатели, родственницы и няньки – у всех отец спрашивал совета, и никто не знал, что ему делать. К нему приводили сыновей из богатых домов, чтобы они стали его «друзьями», – но дети, как это бывает, сразу догадывались, что он «не такой», предпринимали несколько вялых попыток и после играли только друг с другом. Он перестал расти. И вот однажды, когда он превратился в бледного заморыша с блеклыми волосами и все ребра стали видны под кожей, – появился Патрокл. Патрокл, убивший в ссоре друга, мальчишку на два года старше его самого.

В тот день Ахилл услышал шум и в надежде, что это мать явилась в один из своих редких визитов, бросился в зал. И резко замер, завидев отца, говорящего с незнакомцем. Рядом стоял крупный неуклюжий мальчик с разбитым лицом и сломанным носом. Но побои выглядели давними, синяки были желтого окраса, лиловые по краям. Еще один «друг»?

Мальчишки смотрели друг на друга, Патрокл выглядывал из-за своего отца. В тот миг Ахилл не ощутил привычной неловкости при встрече с очередным «другом», то чувство оказалось несравнимо сильнее. По телу пробежала холодная дрожь: они словно знали друг друга с младенчества. Но ему слишком часто причиняли боль, чтобы так просто заводить друзей, поэтому, когда Патрокл, с подсказки отца, протянул ему руку, Ахилл лишь повел плечами и отвернулся.

Когда стало известно, что Патрокл убил человека – совершил то, чему их всех обучали, – остальные мальчишки выстраивались в очередь, чтобы подраться с ним. Его колотили изо дня в день. И он постоянно дрался, как медведь на цепи, который не может избежать травли и вынужден вечно отбиваться, завывать и зализывать раны по ночам, а днем вновь становиться перед псами. Когда Ахилл наконец-то собрался с духом, чтобы подступиться к нему, Патрокл был близок к тому, чтобы превратиться в маленького и жестокого головореза, каким его все считали.

Как они сблизились? Ахилл не помнит – впрочем, он почти ничего не помнит из того, что происходило в те два года после ухода матери. Он знает только, что они дрались, играли, спорили, смеялись, ловили кроликов, рвали ежевику, возвращались домой с перепачканными ртами, изучали царапины друг на друге, валились в кровать и засыпали – обнаженные и бесполые, как горошины в стручке. Патрокл спас ему жизнь еще задолго до того, как они оказались на поле битвы. Но Ахилл отвечал ему тем же и дрался рядом с ним, кто бы из других мальчишек ни нападал, пока те не перестали преследовать их и не признали истинного предводителя. Когда Ахиллу стукнуло семнадцать, они с Патроклом были готовы не только к войне, но могли бы бросить вызов и целому миру.

Братья по оружию, достойные мужи.

На самом же деле Патрокл занял место его матери.

Сейчас он сидит в своем кресле и ждет его. По неясной причине Патрокл ненавидит эти его ночные вылазки к морю. Возможно, он опасается, что однажды Ахилл просто исчезнет под водой, как и его мать, когда вязкий воздух станет ему ненавистен.

Что ж, обеспокоен Патрокл или нет, ему придется еще подождать. Он пока не готов возвращаться и видеть пустую постель. Но с чего бы ей пустовать: видят боги, у него уйма девушек. Однако беда не в этом. Беда в том, что он не желает других девушек, он хочет эту – и не может ее заполучить. И предается размышлениям о горечи своей утраты, в попытках загладить острые грани. Он тоскует по ней. Ему бы не следовало, но он ничего не может с собой поделать. А все почему? Потому что однажды ночью она явилась к нему в постель, пропахшая морем? Потому что на ее коже остается вкус соли? Что ж, если оно так, он мог бы любую из них окунуть в море, и от всех будет пахнуть солью и водорослями…

Это его трофей, вот в чем все дело. Его награда – ни больше ни меньше. Дело не в самой девчонке. И боль эта порождена скорее унижением: ведь его награда украдена – да, украдена – человеком, которого он, Ахилл, превосходит во всем. Он разорял города, убивал врагов, выносил на себе в полной мере жестокое бремя войны… А тот просто берет и уводит ее. Дело не в девчонке – его ранит оскорбление, удар по его гордости. Что ж, пусть так. Он умывает руки. Пусть Агамемнон берет Трою без него – скоро они приползут на коленях, моля о помощи. Он пытается ощутить удовлетворение от этой мысли, но не выходит. Быть может, последовать первому своему порыву и отплыть домой? Патрокл поддержал эту мысль, а он, как ни тяжело это признавать, почти во всем прав.

Здесь, посреди тумана, ему не найти ответа. Мама не явится этой ночью. Поэтому он плотнее закутывается в плащ и направляется обратно к хижине, где его дожидается Патрокл.

Он проходит между кораблями, перебирая в уме каждую мелочь, все необходимые меры. Если весенний разлив будет так же высок, как и в том году, следовало бы переместить хранилища глубже на сушу. Они были выстроены восемь-девять лет назад, после той жуткой зимы, проведенной под навесами. Дерево теперь серебристо-серое от неустанных ветров и дождей, и если присмотреться, то понизу наверняка найдется немало гнилых досок. Так значит, перестройка? Дать людям какое-то занятие и в то же время показать свою готовность дождаться конца – каким бы он ни был… «Да, занять их чем-нибудь», – думает он, тенью скользя между своими призрачными кораблями, расчетливый, прагматичный, снова готовый к бою. Нечего предаваться унынию и незачем жалеть себя.