Моему духовному отцу протоиерею Геннадию Феоктистову посвящается

 

 

Золотая дымка легла на воспоминания о том времени, когда я, переступив порог храма, поняла, что остаюсь. Что найдено Отечество, и Отеческие объятия, обретен тот мир, за который всегда будешь драться до последнего и который — всегда мир.

Дивный храм, его деревянные стены казались слитыми из солнечного света, а могучие деревья и буйная зелень вокруг создавали ощущение старинной сказки. Мудрый батюшка, что согласился принять меня, грешную и непослушную, в духовные чада, виделся одним из тех, чьи жития я тогда читала взахлеб днями и ночами. «Молись Божией Матери», — говорил он мне во всех обстояниях, и грешное мое сердце каким-то уголком пыталось отразить свет его благоговения перед Пречистой. Издерганная и перемазанная житейской грязью душа младенчествовала в Господе, и Всемилосердый укреплял в вере обильными чудесными благодеяниями.

Одно из таких чудес я вспоминаю сейчас. Шел четвертый год, как я почти каждый день входила в неширокую дверь, над которой — крест и икона моей любимой святой. В теплое время мы с девчатами снимали обувь и шлепали босиком по траве вокруг церковных стен. Нам всем казалось, что мы здесь становимся детьми, нас переполняла беззаботная радость — наверное, так радуются малыши, играя с солнечными зайчиками. Но в эти дни я ходила осторожно и даже туфель не снимала. Ведь под сердцем моим, мягко и нежно давая о себе знать, росла и укреплялась еще одна радость. Дар Господень, маленькая душенька, которую мы так ждали.

Летний воскресный день. Много людей пришло, так много, что в храм не протолкнуться, но меня всюду пропустят, я уже знаю. Девчата смеются, молодые мамы, оставив шумных детишек кувыркаться в куче песка, важно подходят справиться о моем здоровье.

— Скоро тебе?… — спрашивает Ирина.

Утро раннее, а она уже устала, переживает из-за излишней резвости пятилетнего сынишки. Сынишка рвется то на дорогу, то на пруд тритончиков посмотреть.

— Нет еще, — начинаю я, но ее Мишутка, вооружившись палкой, увязывается за любимцем прихода баловником Лешкой к пруду, и Ирина, ахая и всплескивая руками, направляется за ними.

Пять дорожек ведут к храму, пятью ручейками текут к нему богомольцы. Бабули в ситцевых платках, с палочками, семенят, держат друг друга под руку, чинно и медленно идущие дедушки громко обсуждают, какую бы нужно нашей церкви колокольню — «чтоб все слышали, чтоб все шли Богу помолиться!». Молодые девчонки в джинсах на ходу оборачивают ноги длинным платком, торопятся на исповедь, и батюшка их ни за что не прогонит: мало ли, как тяжко им при неверующих родителях в храм убегать! Седые кудряшки выбиваются из-под платочка одной прихожанки, она уже прапрабабушка — это праведникам дает Господь увидеть своих праправнуков, только вчера читала. Пятидесятилетний мужчина гордо несет на руках двухнедельного сынишку, следом идет смущенная жена и взрослые старшие сыновья и дочери. Истово крестятся и кладут поклоны парни с военной выправкой. Скромница Фотинья ступает, глядя себе под ноги, и чуть заметно улыбается, сегодня после службы — ее венчание. Идут, любопытно разглядывая всех нас, несколько накрашенных женщин лет сорока-пятидесяти. Путаются под ногами взрослых и задирают торжественно, для Причастия одетых ровесников раскрасневшийся Мишутка и умудрившийся-таки упасть в пруд (ох и помучились тетеньки его вытирать!) Лешка. Испугавшись то ли грозного взгляда Ирины, то ли хворостинки в ее руке, забегают они в храм. Захожу и я.

Последней заходит бабушка Вера. У нее скорбное, изможденное лицо. Рядом — шестилетний Степка, болезненный, как всегда испуганный, готовый юркнуть куда-нибудь и затаиться. Степка — это ее внук. Отец у него пьет и постоянно распускает руки, маму после очередного семейного «разговора» положили в больницу. Бабушке тяжело идти, Степка цепляется за ее морщинистые руки. Начинается служба.

Вот уже Причастие, причащаются и Мишутка, и Лешка, и бабушка Вера с внуком. Все радуются, как на Пасху, причастников много, все друг друга поздравляют. Чаша занесена в алтарь, как вдруг…

— Господи, не введи во искушение! Царица Небесная, спаси! — раздается крик. Шум, вскрики… Парни выносят из храма бабушку Веру, бессильно повисшую на их руках.

С громким плачем движется за ними худенький Степка. Повинуясь какому-то порыву, забыв об осторожности (как тяжело пробираться!), выбегаю из храма, кто-то идет за мной — не вижу. «Положить ее, положить!» — «А что под голову?» — «Сердце, сердце, „скорую“!» Не помню, как оказываюсь на лежащих во дворе досках и сама укладываю бабушку головой на мои колени. Степка, всхлипывая, продолжает хватать ее за руки, женщины наперебой ищут лекарства, кто-то знающий пытается оказать первую помощь. Дыхание бабушки слабеет, а «скорой» все нет…

— Это мой… маленький крестик. Степушка, мой крест, мой маленький крестик, так старец сказал… — шепчет бабушка Вера. — Что с ним будет, а?

— Держитесь, пожалуйста, держитесь, все будет хорошо! Господь не оставит, сейчас будет лучше, вы пойдете домой, — тараторю я, гладя лицо бабушки. Глупые, глупые слова!

— Нет… меня предупреждали… сердце совсем… плохое, зять сегодня… — шепчет она и вдруг закрывает глаза. Едва слышу дальше: — Причастилась… не боюсь… Сте-па…

— Батюшке сказали, батюшка помолится! — кричат из храма.

Дверь открыта, мне отсюда, с досок, видно всю церковь. Но дыхание бабушки становится неслышным, лицо резко бледнеет, безвольно падает рука. Девчата кричат, парни сжимают кулаки. Заходится в рыданиях бедный Степушка.

И вдруг доносится из храма голос нашего духовного отца:

— Высшую Небес и Чистшую светлостей солнечных, избавльшую нас от клятвы, Владычицу мира песньми почтим!

Весь храм опускается на колени. До земли склоняются ситцевые платочки, всем сердцем молятся старички, со слезами стоят накрашенные тетеньки, тушь течет по щекам. Все, кто стоял на улице вокруг больной, опускаются на колени в траву. Обняв Степку, склонились до земли, по-взрослому сдерживая слезы, озорные малыши.

— К Тебе прибегаю, Благодатней, Надеждо ненадежных, Ты ми помози!

На секунду мне кажется, что лицо бабушки стало совсем белым. НЕТ!!! Молюсь как могу, мысленно кричу: «Господи, НЕТ! Владычица Всепетая, НЕТ! Спаси, спаси!» Бьется на земле охрипший от плача Степка.

И слышится мне, произносит батюшка: «…рабы Божией Веры». И бабушка шевельнулась, и лицо ее начало розоветь, и она открывает глаза. Степа поднимает голову, смотрит на бабушку, кидается, прижимается к ней.

— Степушка, внучек, — шепчет она.

Парни бросаются обниматься, малыши пляшут, мы с девчонками ревем. Люди в храме поднимаются с колен, как один бросаются к нам. Бабушка слабо улыбается.

Вдруг раздается вой сирены, и в церковный двор влетает машина «скорой помощи», с визгом тормозит рядом с нами. Из нее, не глядя по сторонам, в сопровождении медсестры выходит недовольный толстый доктор:

— Ну, что тут у вас?!

— Доктор, у меня ишемия! — приподнявшись на локте, бодро рапортует наша бабушка.

— Ишеми-ия, — ворчит доктор. — Ходят, молятся, а чуть что — все равно к нам!..

Он собирался еще что-то сказать, открыл рот и даже руку поднял на манер римского оратора, но только тут оглянулся: вокруг столпились все наши многочисленные прихожане. Он махнул рукой, велел медсестре проводить бабушку в машину и сам неуклюже полез следом. Через некоторое время высунулся и крикнул Степке:

— Эй, малец, давай к нам, прокатишься! Домой вас отвезем! Кто еще с нами, на этаж чтобы поднять!

Двое вызвались, двери закрылись, машина, отчаянно сигналя, выехала на асфальт шумной городской улицы.

Об этом событии будут говорить, и пересказывать другим, и изумляться, а тихий юноша, поехавший с бабушкой и Степкой, поведает о том, как встретил их бабушкин зять: «Мне с ним чуть драться не пришлось!»

Это будет потом. А сейчас я встаю и смотрю внутрь храма. Я вижу уставшее, светлое, доброе лицо нашего батюшки. Ему некогда отдыхать, принесли крестить двоих спящих грудничков, а потом — венчание…