Ступив на край причала, я несколько мгновений не могу сдвинуться с места. Стиснутые в карманах руки онемели так, что свело пальцы. Произошедшие изменения напомнили мне, как давно я сюда не возвращалась. Например, беленные известью доски под ногами и стальные столбики вдоль причала с привязанной вокруг них веревкой, изображающей перила. Возможно, это выглядит стильно, но это не то, что я помню. Я готова сорвать эти столбики, лишь бы причал стал прежним.

Я словно слышу мамин голос:

«Чересчур картинно. Оглядись – все устроено ради привлечения туристов. Удивляюсь, как Энни это допустила!»

«Если она еще здесь, мам. Рэйчел, которая сдает комнаты, по-моему, темнит».

«Нет-нет, она точно здесь», – говорит мама, когда неожиданный резкий порыв ветра заставляет меня потерять равновесие. Еще чуть-чуть, и меня унесло бы в море. Беспокойно оглядываясь через плечо, я отступаю от края причала.

Ноги меня не слушаются. Немногочисленные попутчики уже скрылись из виду, и паром готовится к отплытию. Я вытаскиваю руку из кармана и вцепляюсь в сумку, которая оттягивает мне плечо, заставляя шагать вперед. Мой взгляд рассеянно блуждает по деревьям справа: вот-вот сквозь них покажется наш дом.

Я дохожу до конца пристани, где мимо нее бежит широкая тропа. Она разветвляется, уходя в разные стороны, но можно двигаться в любом направлении – все равно окажешься у нашего сада. Слева тропа сворачивает к аллее Пайнклиф-Уок – это основной путь до бухты на противоположной стороне острова, и именно от этой аллеи папа в свое время отгородил дом белым штакетником. Справа тропинка петляет по острову – через деревню и дальше, к озерам.

Я не выбираю ни одно из направлений. Просто я схожу с тропы и крадучись двигаюсь к деревьям, пока дом не начинает появляться передо мной фрагментами: я складываю «пазлы» из кирпича, стекла и черепицы, пока вдруг не оказываюсь в самом низу нашего сада.

От знакомого аромата сосен и вереска сдавливает грудь и кружится голова; пошатнувшись, я опираюсь о ближайший ствол дерева. Я даже не пытаюсь вытирать слезы, ручейками сбегающие по щекам, и вскоре уже плачу навзрыд, дыша полной грудью. Я сижу, прижавшись спиной к дереву, не в силах оторвать взгляд от дома. Наш дорогой дом! Мы не должны были оставлять тебя.

Переполняемая воспоминаниями, я обвожу взглядом окна, закрытые и занавешенные. Внутрь не заглянешь, да никому и не придет в голову заглядывать. Я нахожу окно своей комнаты – крайнее справа, рядом с окном Дэнни, и сразу вспоминаю свои занавески в сердечках.

Даже не закрывая глаза, я чувствую запахи маминой запеканки и жаркого, наполнявшие дом, и почти слышу, как она зовет нас пить чай. Я крепче вцепляюсь в дерево, чтобы не побежать в дом со всех ног.

Мне требуется некоторое время, чтобы заметить большой полицейский тент, белеющий на опушке леса.

Мой взгляд мечется от дома к оживленной возне полицейских, и я вижу, как человек в черном пальто, согнувшись, разгребает небольшой участок земли. Подняв голову, он кого-то зовет, указывая на находку.

Я снова смотрю на дом. Столько лет спустя меня все равно не оставляет ощущение, что я прячусь за деревом из озорства, чтобы выскочить перед мамой и в шутку напугать ее. Я спрашиваю себя: как время может исчезать, бесследно испаряться, будто его и не было? Мне даже не верится, что у меня была какая-то другая жизнь, кроме той, что на острове, однако я уже двадцать пять лет живу в Винчестере.

В детстве я пробиралась между соснами, возле которых сейчас стою, чтобы найти единственное дерево, имевшее для меня значение, а теперь и отсюда вижу – наш с Дэнни домик на дереве выдран «с мясом» и теперь дерево выглядит голым.

У меня вырывается стон, но я поспешно прячусь, когда криминалисты у белого тента поворачивают головы в мою сторону. Ведь фактически я незаконно нахожусь на месте преступления.

Я снова разглядываю оголенное дерево. Домик, который когда-то был на нем, нам построил отец. Я выпрашивала это чудо целый год, прежде чем папа наконец нашел достаточно дров. И целый месяц он стучал молотком, закрепляя доски на ветвях, как гнездо.

Дом был закончен в тот год, когда мне исполнилось десять, и я провела там два лета, прежде чем навсегда распрощалась с любимым островом. Каждый день я забиралась по деревянной лесенке, нередко прихватив с собой одеяло, а если было темно, то фонарик и пластиковый контейнер с бутербродами, и сидела там часами, читая, раскрашивая альбомы или делая записи в своем дневнике.

– Вот увидите, это добром не кончится, – ворчала Бонни.

– Замечательный дом! – возмущалась я. – Папа его сделал для нас.

– Для нас? – засмеялась сестра. – Ноги моей там не будет ни за какие деньги!

– Дэнни! – Я повернулась к брату. – Скажи, что тебе там нравится. Ты же туда поднимался!

Дэнни пожал плечами, оглядев нашу импровизированную лестницу снизу вверх. Он проводил в домике не меньше времени, чем я, и не только со мной – нередко он сидел на платформе один и глядел вокруг. На что он смотрел, оставалось только догадываться.

Сейчас на дереве не осталось ни досочки, дом выкрашен в бирюзовый цвет, а сбоку от него появилась новенькая оранжерея. К тому же в саду теперь стоит белый тент и вокруг сосен привязана ярко-желтая полицейская лента, и если я не остерегусь, то какой-нибудь детектив подойдет и осведомится, что я здесь делаю.

– Вы в порядке? – Голос позади заставляет меня вздрогнуть, я оборачиваюсь, все еще держась за ствол, и наскоро провожу ладонью по мокрым щекам. Женщина примерно моего возраста, улыбаясь, как-то странно смотрит на меня. Она плотнее запахивает на груди темно-синюю парку, придерживая фотоаппарат, висящий у нее на шее.

– Спасибо, все нормально, – отвечаю я.

Она кивает на белый тент:

– Вот работенка, не позавидуешь, правда?

Я киваю, не зная, что ответить, и решаю на всякий случай говорить поменьше.

– Вы местная? – спрашивает женщина, хотя по ее интонации я догадываюсь – она уже знает ответ.

Когда я качаю головой, она протягивает руку:

– Я из «Эха Борнмута».

– Здравствуйте. – Значит, журналистка. – Об останках уже что-то выяснилось? – добавляю я будто невзначай.

– Нет, насколько я знаю, – женщина продолжает внимательно меня рассматривать, удерживая улыбку. – Но вы вроде не из зевак.

– Да, я приехала не из любопытства, – соглашаюсь я, машинально теребя кожу на большом пальце.

– Разрешите узнать ваше имя?

– Зачем оно вам?

– Я пишу кое-что о проблемах в обществе и тому подобном… Если вернусь ни с чем, попадет от начальства, а писать практически не о чем.

Я колеблюсь, не назваться ли вымышленным именем, но в конце концов решаюсь сказать правду:

– Стелла. Стелла Харви.

– Стелла Харви, – медленно повторяет журналистка, покусывая нижнюю губу и оглядываясь на пристань. – Как бы вам здесь не застрять, пассажирский паром вернется только завтра.

– Знаю, я остановилась в одном из пляжных домиков, – говорю я. – Всего на пару дней.

– Буду рада пообщаться, Стелла Харви, – произносит журналистка, прежде чем уйти. – Возможно, мы еще увидимся.

И, взмахнув фотоаппаратом, она улыбается и идет к белому тенту, где собрались полицейские эксперты.

Я принимаю решение зайти к Рэйчел, чтобы оставить дорожную сумку.

Обойти полицейский тент я собираюсь по Пайнклиф-аллее. Вдоль нее, как прежде, штакетник, но уже не тот, что ставил отец. Издалека он выглядит похожим, однако здесь явно поработал профессионал – забор аккуратный и стоит идеально ровно, и у меня возникает непреодолимое желание пнуть его.

Впереди вспыхивают на солнце стекла новой оранжереи, но ее жалюзи опущены изнутри. Я страстно желаю увидеть хоть какую-то часть жизни новых хозяев, однако мне остается довольствоваться лишь наружным экстерьером.

И все же я не могу не думать, расширили ли они маленькую кухню и снесли ли перегородку, которую сделал папа, чтобы у меня и Дэнни было по комнате. Новые жильцы наверняка обратили внимание, что через тонкую стенку все слышно. Я глубоко вздыхаю, бросая последний взгляд на дом, и ухожу по аллее влево.

Пайнклиф-аллея вьется мили полторы по краю высокого берега до самой дальней точки острова – Бухты Пиратов. Иногда дорога подходит так близко к обрыву, что открывается отличный вид на море, но чаще остается только представлять себе водную гладь за деревьями и скалами. В таких местах от аллеи отходят узкие тропки: некоторые протоптанные, а другие больше похожи на попытки срезать путь на пляж или к утесу.

Была и у нас с Джилл тайная тропинка, которую мы сами протоптали к нашей заветной полянке, и именно на этой тропке я останавливаюсь. Удивительно, что даже спустя двадцать пять лет к горлу подкатывает дурнота от одного взгляда в ту сторону.

Я обожала нашу поляну, но когда в последний день перед отъездом Джилл предложила встретиться там, я окаменела. Я не сказала ей, почему меня больше туда не тянет. Я никому не рассказала, что там произошло два дня назад. Скрепя сердце я продолжаю идти дальше. Это стало первой «коробочкой» с секретами, которую я закрыла плотной крышкой.

Пройдя еще немного, я снова останавливаюсь – на этот раз у поворота к дому Тейлоров. Даже будь я уверена, что лучшая подруга до сих пор здесь живет, у меня все равно не хватило бы смелости постучать в дверь.

На языке вертится множество вопросов. «Почему ты ни разу мне не написала?» Я уже потеряла счет своим письмам, прежде чем наконец махнула рукой. Однако сейчас, когда от разгадки меня отделяют несколько десятков шагов, ноги вдруг перестают слушаться. Я убеждаю себя, что мысль увидеть Боба Тейлора удерживает меня, но в душе сознаю – дело не только в этом. Я не готова узнать то, что может открыться.

К счастью, дом Рэйчел, расположенный среди практически одинаковых пляжных домиков на берегу, мне не знаком и не вызывает волнения. Сверху падают капли дождя, и когда на мой громкий стук дверь открывается, мои волосы уже становятся мокрыми.

Рэйчел оказывается женщиной примерно на голову ниже меня, и на вид ей лет пятьдесят восемь. Каштановые с проседью волосы убраны широкой синей лентой, в стиле диснеевской Алисы, вязаная кофта доходит до середины икр, а взгляд из-за больших круглых очков дает понять, что хозяйка не в восторге от моего приезда. Я называюсь, хотя Рэйчел, несомненно, понимает, кто перед ней.

– Входите, – говорит она, пропуская меня в просторный, но плохо освещенный холл, заставленный громоздкой мебелью из красного дерева. Свободной от мебели оставалась только середина красного ковра, где мы и останавливаемся. – Гостей попрошу не водить, – сухо предупреждает Рэйчел. – И через трое суток потрудитесь освободить комнату.

– Я не задержусь, – обещаю я. От такого нелюбезного приема у меня мелькает мысль, что и трое суток – слишком много.

– Зимой я запираю дверь в девять. По ночам здесь все равно не погуляешь, ведь фонарей на острове нет, – продолжает Рэйчел. – Вы должны знать, раз вы якобы жили здесь.

– Жила, но очень давно.

Она кивает и подходит к бюро. Вынув из верхнего ящика толстую книгу, хозяйка листает до чистой страницы.

– Мне нужны ваши имя, адрес и номер телефона, – постучав ручкой по листу, Рэйчел протягивает книгу мне. – Потом я покажу вам вашу комнату. Оплата наличными, сейчас или при отъезде, как хотите.

– Я могу оплатить сейчас, – предлагаю я, записываясь в книгу.

– Завтрак в восемь, а об остальном извольте позаботиться сами.

– Хорошо.

– В деревне есть магазин и кафе, но зимой они закрываются рано.

Я киваю:

– Спасибо.

Рэйчел дожидается, пока я закончу писать, и берет книгу, изучая мой адрес.

– Когда вы отсюда уехали?

– Около двадцати пяти лет назад, – отвечаю я.

– Где же вы жили?

– В доме на набережной, – признаюсь я и, в полном соответствии со своими ожиданиями, любуюсь ее округлившимися глазами и отвисшей челюстью. Рэйчел таращится на меня, схватившись за бюро; она явно силится осмыслить, что все это значит. – На момент отъезда мне было одиннадцать лет, – я пожимаю плечами и с облегчением вздыхаю, когда Рэйчел наконец велит идти за ней. Мы поднимаемся в просторную и чистую, хотя и темноватую комнату. Деревья за окном скрадывают свет пасмурного дня, а темная мебель и густо-красное покрывало на кровати довершают остальное.

Порывшись в карманах, Рэйчел достает два ключа.

– Это от вашей комнаты и от входной двери, но, как я уже упоминала, в девять я запираю на засов. – Она пятится к лестнице, но останавливается, чтобы добавить: – Я согласилась вас пустить только потому, что вы убедили меня, что у вас здесь друзья, но если люди плохо отнесутся к вашему возвращению, то… – Она не договаривает, какие меры последуют, однако я догадываюсь, что мне укажут на дверь. – Нам не нужно проблем. И без того хватает любопытных, – цедит она, в упор глядя на меня. Я собираюсь возразить, но Рэйчел продолжает чуть тише: – До прошлой пятницы все было прекрасно, а теперь… – она качает головой. – В общем, лучше вам держать свои дела при себе.

– Обещаю, я не причиню никакого беспокойства, – заверяю я. Рэйчел кивает и наконец оставляет меня одну.

Я бросаю сумку на кровать и перекладываю кошелек и телефон в карманы пальто. Меня раздражает обвинение в том, что я приехала сюда из любопытства, и претит уверенность Рэйчел, что у нее больше прав жить на острове, нежели у меня.

Выйдя из дома, я направляюсь к деревне. День выдался пасмурный, и вокруг стоит угнетающая тишина. Я увлеченно верчу головой, разглядывая витрины, и отмечаю изменения: на месте пекарни появился универмаг, а у заново отремонтированного кафе пустуют столики бистро. Мой голодный желудок урчит, и я уже собираюсь зайти поесть, когда рядом неожиданно возникает журналистка.

При виде меня она расплывается в улыбке и подходит. Фотоаппарат все еще болтается у нее на шее.

– Зачем же вы все-таки вернулись на остров, Стелла Харви?