Глава 24

Допрос

Если ассистент уголовной полиции, несмотря на твердую уверенность, что Клуге никак не может быть ни автором, ни распространителем открыток, если он тем не менее в телефонном докладе комиссару Эшериху намекнул, что эти памфлеты, пожалуй, все-таки распространяет Клуге, то поступил он так оттого, что умный подчиненный должен всегда учитывать мнение начальника. Против Клуге свидетельствовали уверенные показания докторской помощницы, госпожи Кизов, а уж обоснованны они или нет, пусть господин комиссар выясняет сам.

Если обоснованны, то ассистент – дельный сотрудник и благоволение комиссара ему обеспечено. Если же нет, то комиссар умнее ассистента, а такая ситуация для подчиненного зачастую выгоднее всякого усердия.

– Ну? – произнес долговязый серый Эшерих, аистиной походкой входя в участок. – Ну, коллега Шрёдер? Где ваша добыча?

– В дальней камере слева, господин комиссар.

– Домовой признался?

– Кто? Домовой? Ах, ну да, понимаю! Нет, господин комиссар, но после нашего телефонного разговора я, разумеется, сразу забрал его сюда.

– Хорошо! – похвалил Эшерих. – И что ему известно об открытках?

– Я, – осторожно начал ассистент, – дал ему прочитать найденную. То есть ее начало.

– Впечатление?

– Мне бы не хотелось опережать события, господин комиссар, – осторожно проговорил ассистент.

– Не робейте, коллега Шрёдер! Впечатление?

– Лично мне представляется невероятным, чтобы автором открытки был он.

– Почему?

– Он не очень умен. К тому же страшно перепуган.

Комиссар Эшерих удовлетворенно расправил песочные усы.

– Не очень умен… страшно перепуган, – повторил он. – Н-да, мой-то Домовой умен и определенно не перепуган. Отчего же вы полагаете, что взяли кого надо? Расскажите-ка!

Ассистент Шрёдер так и сделал. Прежде всего он настойчиво повторил обвинения докторской помощницы, подчеркнул и попытку к бегству.

– Я не мог поступить иначе, господин комиссар. Согласно последним приказам я должен был его задержать.

– Правильно, коллега Шрёдер. Совершенно правильно. Я бы поступил точно так же.

Благодаря этому рапорту Эшерих снова несколько воспрянул духом. Все-таки это получше, чем «не очень умен» и «страшно перепуган». Возможно, это все-таки распространитель открыток, хотя вообще-то до сих пор комиссар твердо полагал, что помощников у Домового нет.

– Вы проверили его документы?

– Вот они. В целом подтверждают его рассказ. По моему впечатлению, господин комиссар, он просто лодырь – боится фронта, работать не хочет, вдобавок играет на бегах, я нашел при нем целую пачку сводок с результатами бегов и расчеты. А кроме того, довольно обыкновенные письма от разных бабенок, тот еще типчик, ну, вы понимаете, господин комиссар. А ведь ему без малого пятьдесят.

– Хорошо, хорошо, – сказал комиссар, хоть и не находил тут ничего хорошего. Ни автор открыток, ни возможный распространитель никак не может хороводиться с бабьем. В этом он был уверен. И ожившая было надежда снова начала блекнуть. Но затем Эшерих подумал о своем начальнике, обергруппенфюрере Пралле, и о еще более высоком начальстве вплоть до Гиммлера. В ближайшее время они здорово подпортят ему жизнь, если он не предъявит зацепок. А вот это зацепка, во всяком случае, имеются тяжкие обвинения и подозрительное поведение. Можно проследить эту ниточку, пусть даже в самой глубине души сомневаешься, что она – та самая. Выиграешь время и сможешь терпеливо ждать дальше. От этого никто не пострадает. Ведь этакий тип, в конце концов, ничего не значит!

Эшерих встал.

– Схожу-ка я в камеру, Шрёдер. Давайте открытку и ждите здесь.

Комиссар шагал тихонько, крепко сжимая в руке ключи, чтобы не звякали. Осторожно отодвинул заглушку глазка, заглянул в камеру.

Арестованный сидел на табуретке. Подперев голову рукой, устремив взгляд на дверь. Казалось, будто он смотрит прямо во въедливый глаз комиссара. Но выражение лица свидетельствовало, что он не видит ничего. Клуге даже не вздрогнул, когда отодвинули заслонку, в лице его не было ни малейшего напряжения, какое присуще человеку, чувствующему, что за ним наблюдают. Он просто смотрел прямо перед собой, причем не задумчиво, скорее в дремоте и мрачных предчувствиях.

Комиссар у глазка теперь совершенно уверился: это не Домовой и не его сообщник. А просто ошибка – в чем бы его ни обвиняли и как бы подозрительно он себя ни вел.

Но тут Эшерих снова подумал о своих начальниках, покусал усы, размышляя, как бы подольше затянуть это дело, прежде чем обнаружится, что взяли не того. Срамиться-то ему тоже незачем.

Он решительно отпер камеру и вошел. Арестованный вздрогнул, когда лязгнул замок, сперва растерянно уставился на вошедшего, потом сделал попытку встать.

Но Эшерих тотчас усадил его обратно на табурет.

– Сидите-сидите, господин Клуге. В нашем возрасте поясница дает себя знать!

Он рассмеялся, и этот Клуге тоже сделал поползновение рассмеяться, исключительно из вежливости и несколько натужно.

Комиссар откинул от стены нары, сел.

– Ну что ж, господин Клуге, – сказал он, пытливо глядя в бледное лицо с безвольным подбородком, странно толстогубым красным ртом и светлыми глазами, которые то и дело моргали. – Ну что ж, господин Клуге, расскажите-ка, что у вас на сердце. Я – комиссар Эшерих из тайной полиции, из гестапо то есть. – И, мягко увещевая, добавил, так как мужичонка испуганно вздрогнул уже при одном упоминании гестапо: – Не надо бояться. Мы детей не едим. А вы ведь всего лишь ребенок, я вижу…

От легкого участия, сквозившего в этих словах, глаза Клуге мгновенно опять наполнились слезами, лицо задрожало, челюсти судорожно задвигались.

– Ну-ну! – сказал Эшерих, положив ладонь на руку мужичонки. – Ведь ничего страшного не случилось. Или все-таки?

– Все погибло! – с отчаянием воскликнул Энно Клуге. – Мне конец! Больничного не получил и должен был явиться на работу. А сижу под арестом, и они отправят меня в концлагерь, а там я мигом сыграю в ящик, двух недель не выдержу!

– Ну-ну! – опять сказал комиссар, словно обращаясь к ребенку. – С вашей фабрикой все уладится. Если мы кого задерживаем и оказывается, что человек-то порядочный, мы заботимся и о том, чтобы из-за ареста он не понес ущерба. Вы же порядочный человек, господин Клуге, а?

Лицо Клуге снова задергалось, потом он решился сделать этому симпатичному человеку частичное признание:

– Они считают, я недостаточно работаю!

– А как вы сами считаете, господин Клуге? По-вашему, вы работаете достаточно? Или?

Клуге опять призадумался. Потом жалобно проговорил:

– Я много болею. А они знай твердят, сейчас не время болеть.

– Вы же не все время болеете? А если не болеете и работаете – то работаете достаточно? Как считаете, господин Клуге?

Клуге снова решился.

– Ох, господин комиссар, – покаянно сказал он, – бабы за мной шибко ухлестывают!

Прозвучали его слова жалобно и вместе с тем тщеславно.

Комиссар сокрушенно покачал головой, словно это и впрямь куда как скверно:

– Нехорошо, господин Клуге. В наши-то годы неохота, поди, себе отказывать?

Клуге посмотрел на него со слабой усмешкой, радуясь, что нашел у этого человека понимание.

– Н-да… А как же обстоит с деньжатами? – спросил комиссар.

– Иногда ставлю на лошадей, по маленькой, – признался Клуге. – Совсем по маленькой, господин комиссар. Марок пять, не больше, если подсказка надежная, клянусь, господин комиссар!

– И чем вы все это оплачиваете, господин Клуге, женщин и ставки? Вы же почти не работаете?

– Так ведь бабы мне платят, господин комиссар! – сказал Клуге, почти обиженный такой бестолковостью. И самодовольно усмехнулся: – За то, что я такой безотказный!

В этот миг комиссар Эшерих окончательно избавился от подозрения, будто Энно Клуге хоть как-то связан с написанием или распространением открыток. Клуге на такое попросту не способен, кишка тонка. Но расспросить его все же придется, потому что необходимо составить протокол допроса, протокол для господ начальников, чтобы те до поры до времени угомонились, протокол, который оставит Клуге под подозрением, обоснует предпринятые против него шаги…

Вот почему он достал из кармана открытку, положил ее перед Клуге и совершенно безучастным тоном сказал:

– Вам знакома эта открытка, господин Клуге?

– Да, – рассеянно ответил Энно Клуге, но тотчас же, вздрогнув, поправился: – То есть конечно нет. Давеча мне велели ее прочитать, в смысле, самое начало. Вот и все знакомство! Истинная правда, господин комиссар!

– Ну-ну, – с сомнением протянул Эшерих. – Господин Клуге, раз уж мы утрясли такое серьезное дело, как ваша работа и концлагерь, раз я лично пойду к вашему начальству и все улажу, то и по поводу такой мелочи, как эта открытка, мы, разумеется, договоримся!

– Я тут ни при чем, совершенно ни при чем, господин комиссар!

– Я не захожу так далеко, господин Клуге, – сказал комиссар, не обращая внимания на его заверения, – я не захожу так далеко, как мой коллега, который считает вас автором открыток и намерен сделать все, чтобы вы предстали перед Народным трибуналом, а затем репу долой, господин Клуге!

Мужичонка задрожал, лицо посерело.

– Нет, – успокоил комиссар и опять накрыл ладонью руку Энно Клуге. – Нет, я не считаю вас автором открыток. Но открытка-то лежала в коридоре у врача, а вы подозрительно долго там торчали, мало того, нервничали, попытались сбежать. И всему этому есть надежные свидетели… нет, господин Клуге, лучше вам сказать правду. Мне совсем не хочется, чтобы вы сами навлекли на себя беду!

– Открытку наверняка бросили в почтовую щель, господин комиссар. Я тут ни при чем, истинная правда, господин комиссар!

– Снаружи ее никак подбросить не могли, учитывая, где она лежала. И пятью минутами раньше ее там не было, помощница врача под присягой подтвердит. А вот вы в означенный промежуток времени находились в туалете. Или, по-вашему, там был кто-то еще из пациентов?

– Нет, господин комиссар, вряд ли. Там точно никого не было. Если речь о пяти минутах, точно никого. Мне ведь уже давно хотелось курить, поэтому я следил, идет кто в уборную или нет.

– Ну вот! – сказал комиссар, судя по всему весьма удовлетворенный. – Вы же сами говорите: только вы один и могли подбросить открытку в коридор!

Клуге смотрел на него широко открытыми, опять вконец перепуганными глазами.

– И поскольку вы это признали…

– Ничего я не признал, ничего! Я только сказал, что за последние пять минут в туалете, кроме меня, никого не было! – Клуге почти кричал.

– Однако, однако! – сказал комиссар, неодобрительно качнув головой. – Вы же не станете сию минуту отказываться от только что сделанного признания, вы же разумный человек! Мне бы пришлось запротоколировать и ваш отказ, а это всегда выглядит некрасиво, господин Клуге.

Клуге в отчаянии смотрел на него.

– Я же ни в чем не сознавался, – упавшим голосом прошептал он.

– Ну, об этом мы еще успеем договориться, – успокоил Эшерих. – Сначала скажите-ка мне: кто дал вам открытку, чтобы вы ее подбросили? Добрый знакомый, приятель? Или прохожий заговорил с вами на улице и заплатил несколько марок?

– Не было ничего такого! Ничего! – опять выкрикнул Клуге. – Я эту открытку в руках не держал и видать не видал, пока ваш коллега мне ее не дал!

– Однако, господин Клуге! Вы же сами только что признали, что подложили открытку в коридоре…

– Ничего я не признавал! И ничего такого не говорил!

– Н-да… – Эшерих расправил усы, стирая усмешку. Сейчас он уже не без удовольствия заставлял эту трусливую, скулящую собачонку немножко подергаться. Отличный получится протокольчик, с солидным подозрением – в самый раз для начальства. – Верно, – сказал он. – В такой форме вы этого не говорили. Сказали только, что один вы имели возможность подбросить туда открытку, что, кроме вас, там не было никого, а по смыслу это ведь то же самое.

Энно смотрел на него широко открытыми глазами. Потом вдруг мрачно проговорил:

– Я и этого тоже не говорил. Между прочим, в туалет могли зайти и другие люди, не только из приемной.

Он опять сел, поскольку от возмущения успел вскочить на ноги.

– Но больше я ничего не скажу. Я требую адвоката. И протокол тоже не подпишу.

– Однако, однако, – сказал Эшерих. – Разве я требовал от вас, господин Клуге, подписать протокол? Разве я записал хоть словечко из того, что вы говорили? Мы с вами сидим тут как старые друзья, и о чем мы толкуем, никого не касается.

Он встал, распахнул дверь камеры.

– Видите, в коридоре никто не подслушивает. А вы чините мне столько препятствий из-за паршивенькой открытки? Поймите, я вообще не придаю этой открытке значения. Написал-то ее полный идиот! Но раз помощница врача и мой коллега подняли вокруг нее такой шум, я просто обязан разобраться в ситуации! Не валяйте дурака, господин Клуге, просто скажите: какой-то человек на Франкфуртер-аллее дал мне открытку, сказал, что хочет подшутить над доктором. И заплатил десять марок. У вас ведь в кармане новенькая десятка, я видел. Поймите, если вы мне сейчас все расскажете, вы – мой человек. Не устраиваете мне неприятностей, и я могу спокойно уйти домой.

– А я? Я куда отправлюсь? В Плётце! И репу долой! Не-ет, господин комиссар, ни словечка вам не скажу!

– Куда отправитесь вы, господин Клуге, когда я пойду домой? Тоже домой пойдете, неужели до сих пор не поняли? Вы свободны, в любом случае я вас отпущу…

– Правда, господин комиссар, истинная правда? Я смогу уйти домой, даже без признания, без протокола?

– Разумеется, господин Клуге, можете уйти прямо сейчас. Только прежде подумайте…

Он легонько похлопал Энно по плечу, ведь тот в ажитации уже опять вскочил и повернулся к двери.

– Сами посудите, я для вас все улажу на фабрике, сделаю вам одолжение. Я обещал и сдержу слово. Но и вы на минуточку подумайте обо мне, господин Клуге. Подумайте, под какие неприятности меня подведет коллега, если я вас отпущу. Он непременно доложит начальству, и неприятностей будет выше крыши. С вашей стороны, господин Клуге, было бы в самом деле благородно, если б вы подписали насчет прохожего на Франкфуртер-аллее, вы же ничем не рискуете. Прохожего-то разыскать невозможно, господин Клуге!

Противиться вкрадчиво-настойчивым уговорам Энно Клуге не умел никогда. Стоял в сомнениях. Свобода манила, и с фабрикой все уладится, главное – не перечить этому человеку. Он ужасно боялся перечить симпатичному комиссару. Ведь иначе делом займется тот легавый и в конце концов вынудит его признаться во взломе розенталевской квартиры. А тогда Энно Клуге конец, эсэсовец Персике…

Может, вправду сделать комиссару одолжение – собственно, что тут такого? Дурацкая открытка, что-то политическое, с чем он никогда дела не имел, в чем ничегошеньки не смыслил. И прохожего с Франкфуртер-аллее вправду никогда не найдут, потому что его попросту не существует. Ладно, сделает он комиссару одолжение, подпишет.

Но врожденная пугливость тотчас опять его предостерегла.

– Да уж, – сказал он, – я подпишу, а вы меня все равно не отпустите.

– Однако! Однако! – Комиссар Эшерих решил, что уже добился своего. – Из-за паршивой открытки? Да еще и после такого одолжения с вашей стороны? Даю вам честное слово, господин Клуге, как комиссар уголовной полиции и как человек: подпишете протокол – и вы свободны.

– А если не подпишу?

– Разумеется, вы все равно свободны!

Энно Клуге решился:

– Ладно, подпишу, господин комиссар, сделаю одолжение, чтобы у вас не было неприятностей. А вы-то насчет фабрики не забудете?

– Сегодня же все уладим, господин Клуге. Сегодня же! Загляните туда завтра ненадолго и бросьте наконец эти дурацкие больничные! Прогуляете денек, скажем, раз в неделю, и никто больше слова не скажет, после разговора со мной. Так вас устроит, господин Клуге?

– Еще бы! Премного вам благодарен, господин комиссар!

За этой беседой они миновали коридор и добрались до комнаты, где сидел ассистент Шрёдер, с нетерпением ожидая, чем закончится допрос, и заранее примирившись с судьбой на случай нахлобучки. Когда они вошли, он вскочил.

– Ну, Шрёдер, – улыбнулся комиссар и кивком показал на Клуге, который стоял подле него, маленький и напуганный, потому что взгляд ассистента опять поверг его в ужас. – Вот наш приятель. Он только что признал, что положил эту открытку на пол в коридоре у врача, а получил он ее от прохожего на Франкфуртер-аллее…

Из груди ассистента вырвался звук, похожий на стон.

– Черт! – сказал он. – Но ведь он никак не мог…

– А сейчас, – невозмутимо продолжал комиссар, – сейчас мы составим протокольчик, после чего господин Клуге будет отпущен. Свободно пойдет домой. Верно, господин Клуге, или нет?

– Верно, – отозвался Клуге, правда, совсем тихо, поскольку присутствие легавого наполняло его все новыми сомнениями и страхами.

Ассистент стоял дурак дураком. Клуге открытку не клал, такого просто быть не могло, он совершенно уверен. И тем не менее этот Клуге согласился подписать протокол.

Ну и шельма этот Эшерих! Как только ему удалось? Шрёдер признался себе – не без зависти, – что до Эшериха ему очень далеко. А вдобавок, после такого признания, еще и отпустить этого малого на свободу? Уму непостижимо! Н-да, считаешь себя умником, а ведь всегда найдутся люди поумнее.

– Послушайте, коллега, – сказал Эшерих, достаточно насладившись изумлением ассистента, – вы не могли бы прямо сейчас сходить вместо меня в управление?

– Есть, господин комиссар!

– Вы знаете, я веду дело этого… как его?.. Домового. Помните, коллега?

Их взгляды встретились, они поняли друг друга.

– Так вот, господин Шрёдер, вы пойдете вместо меня в управление и скажете коллеге Линке… Да садитесь же, господин Клуге, мне надо сказать коллеге еще несколько слов.

Он отошел с ассистентом к двери и прошептал:

– Затребуйте там двух людей. Дельных сотрудников, для слежки, пусть немедля явятся сюда. Этого Клуге необходимо постоянно держать под наблюдением, с той минуты, как он покинет участок. Докладывать по телефону о его передвижениях каждые два-три часа, уж как получится, прямо мне, в гестапо. Пароль: Домовой. Покажите агентам этого человека, они будут работать посменно. Когда они приготовятся, вы опять зайдете сюда. И я выпущу нашего зайчишку.

– Слушаюсь, господин комиссар. Хайль Гитлер!

Дверь захлопнулась, легавый ушел. Комиссар сел рядом с Энно Клуге:

– Ну вот, этого мы сплавили! Он вам, пожалуй, не очень-то нравится, господин Клуге?

– Не так, как вы, господин комиссар!

– Вы заметили, как он удивился, когда услыхал, что я вас отпускаю? Чуть не лопнул от злости! Потому я его и отослал, протокол мы лучше без него напишем. Он бы только все время встревал. Я даже машинистку звать не стану, строчку-другую и сам осилю. Это же все между нами, просто чтобы прикрыть меня перед начальством за то, что я отпускаю вас на свободу.

Слегка успокоив трусишку, комиссар взял ручку и начал писать. Временами он громко и отчетливо произносил то, что писал (если писал именно то, что произносил вслух, – с таким ушлым полицейским, как Эшерих, даже в этом уверенности не было), а временами просто бормотал. Клуге толком не понимал, что он говорит.

Видел только, что написал Эшерих вовсе не строчку-другую, а три, почти четыре страницы. Но пока что он не слишком об этом задумывался, куда больше его интересовало другое: вправду ли он прямо сейчас выйдет на свободу. И он поглядывал на дверь. Потом, внезапно решившись, встал, прошел к двери, слегка ее приоткрыл…

– Клуге! – послышалось за спиной, но не приказным тоном. – Господин Клуге, прошу вас!

– Да? – Энно оглянулся. – Значит, мне все-таки нельзя уйти? – Он испуганно усмехнулся.

Комиссар смотрел на него, с ручкой в руке и улыбкой на губах.

– Стало быть, вы опять жалеете о нашей договоренности, господин Клуге? О том, что вы твердо мне обещали? Ладно, выходит, зря я старался! – Он энергично отложил ручку. – Ладно, Клуге, идите… Я ведь вижу, вы не человек слова. Идите же, я знаю, вы подписывать не станете! По мне, так и ладно…

В результате комиссар добился своего: Энно Клуге действительно подписал протокол. Мало того, даже не потребовал, чтобы сперва ему громко и отчетливо все прочитали. Подписал не глядя.

– А теперь я могу идти, господин комиссар?

– Конечно. Большое вам спасибо, господин Клуге, вы поступили правильно. До свидания. То есть лучше не здесь, не в этом месте. Ах, еще минуточку, господин Клуге…

– Значит, все-таки не отпускаете?

Лицо Клуге опять задрожало.

– Ну что вы! Опять не доверяете мне? Какой же вы недоверчивый, господин Клуге! Но, по-моему, вам не помешает забрать свои документы и деньги? Вот видите! Давайте-ка посмотрим, все ли на месте, господин Клуге…

И они начали сверяться со списком: трудовая книжка, военный билет, метрика, свидетельство о браке…

– Зачем вы, собственно, таскаете с собой все эти бумаги, Клуге? Вдруг потеряете?

…полицейская регистрация, четыре конверта от получки…

– Маловато зарабатываете, господин Клуге! Ах, ну да, ну да, вижу, каждую неделю работали всего-навсего три-четыре дня, сачок вы этакий!

…три письма…

– Нет, оставьте, они меня не интересуют!

…37 рейхсмарок купюрами и 65 рейхспфеннигов монетами…

– Видите, вот и десятка, которую вы получили от того человека, ее я, пожалуй, приобщу к делу. Но погодите, чтобы вы не понесли ущерба, взамен даю вам свои десять марок…

Комиссар продолжал в том же духе, пока в дверях не появился ассистент Шрёдер:

– Приказ выполнен, господин комиссар. Осмелюсь доложить: комиссар Линке хотел бы лично переговорить с вами по делу Домового.

– Хорошо, хорошо. Большое спасибо, коллега. Ну, мы закончили. До свидания, господин Клуге. Шрёдер, проводите господина Клуге к выходу. Из участка, стало быть, вас выведет господин Шрёдер. Еще раз до свидания, господин Клуге. Про фабрику я не забуду. Нет-нет! Хайль Гитлер!

– Что ж, нет худа без добра, господин Клуге, – сказал Шрёдер, уже на Франкфуртер-аллее, пожимая ему руку. – Вы же понимаете, работа есть работа, иной раз приходится действовать довольно грубо. Но я ведь распорядился сразу же снять с вас наручники. А про удар, который вам нанес унтер-офицер, вы ведь и думать забыли?

– Да-да, конечно. И я все понимаю… Вы уж извините, я вам столько хлопот доставил, господин комиссар.

– Ну что ж… Хайль Гитлер, господин Клуге!

– Хайль Гитлер, господин комиссар!

И жалкий тщедушный Энно Клуге поспешил прочь. Мелкой рысцой побежал сквозь толпу на Франкфуртер-аллее; ассистент Шрёдер провожал его взглядом. Убедившись, что агенты в самом деле следуют за Энно, кивнул и вернулся в участок.